Прямую противоположность вниманию центростремительному представляет такое, которое, употребляя те же термины из области физики, можно бы назвать центробежным. Оно старается вникнуть в значение явления и, скользнув по его подробностям и мелочам, уяснить себе сразу смысл, важность и силу какого-либо события. Человек, обладающий таким вниманием, очень часто совершенно не задумывается об отношении тех или других обстоятельств лично к нему и свободно и легко переходит из положения наблюдателя в положение мыслителя по поводу созерцаемого или услышанного. Точно, верно, иногда вполне объективно определив общие черты события, сами собою слагающаяся в известный вывод, такой свидетель затрудняется, однако, точно указать время происшествия, место, где он сам находился, свои собственные движения и даже слова. И этого нельзя объяснить простой рассеянностью или недостаточной внимательностью свидетеля в его обыкновенной ежедневной жизни. Такие свидетели вовсе не принадлежат к числу людей «не от мира сего». Все простое и привычное равномерно привлекает их внимание; но событие, выходящее из ряда обычных явлений жизни, яркое по своей неожиданности или богатое своими возможными последствиями, вызывает живую работу мысли и пробуждает чувства свидетеля. В нем на время упраздняется способность сосредоточиваться на мелочах – и в памяти его общее подавляет частное, – характер события стирает его подробности. Опытный слушатель по тону, по способу изложения безошибочно узнает такого свидетеля, у которого «я» отходит на второй план перед «они» или «оно». Он никогда не усомнится в правдивости показаний потому только, что свидетель, рассказывающий, не задумываясь, подробности скудного впечатлениями дня, затрудняется припомнить многое лично о себе, когда дело касается дня, полного подавляющих своею силою впечатлений. «Этот человек лжет, – скажет поверхностный и поспешный наблюдатель: – он точно определяет, в котором часу дня и где именно он нанял извозчика, чтобы ехать с визитом к знакомым, и не может ясно припомнить, от кого именно вечером в тот же день, в котором часу и в какой комнате он услышал о самоубийстве сына или о трагической смерти жены»… – «Он говорит правду, – скажет опытный наблюдатель, – и эта правда тем вероятнее, чем больше различия между каким-нибудь обыденным фактом и потрясающим событием, между полным спокойствием после первого и ошеломляющим действием второго»…
Вниманием рассеянным можно назвать такое, которое не способно сосредоточиваться на одном предмете, и, направляясь к нему, задевает по дороге ряд побочных обстоятельств. Оно тоже может быть или центробежным или центростремительным в зависимости от свойств наблюдающего и передающего свои впечатления. При этом мысль и наблюдения никогда не идут по прямой дороге, а заходят в переулки и закоулки, цепляясь за второстепенные данные, иногда не имеющие никакого отношения к предмету, на который первоначально было направлено внимание. В частной жизни, а в особенности при деловых сношениях нужно немало терпения и терпимости к рассказчику, чтобы следить за ломаной линией повествования, постоянно отклоняющегося в сторону, и, спокойно выслушивая массу ненужных вещей, сохранять нить Ариадны в лабиринте словесных отступлений и экскурсий по сторонам. К числу подобных свидетелей и рассказчиков принадлежат такие, которые любят начинать «ab ovo», передавать разные биографические подробности и вообще отдаваться в безотчетную и безграничную власть своих воспоминаний, причем accidentalia, essentialia и eventualia смешиваются в ходе их мышления в одну общую, бесформенную массу. Тип таких рассказчиков слишком известен и, к сожалению, распространен, чтобы нужно было пояснять его примерами. Но есть в нашей русской жизни одна характерная особенность, на которую нельзя не указать: это – любовь к генеалогическим справкам и семейственным эпизодам, в равной степени тягостная как со стороны слушателя, предлагающего вопросы, так и со стороны рассказчика, отвлекающегося в область ненужных подробностей. Случается, что кто-либо, взволнованный каким-нибудь выходящим из ряда событием, передавая о нем сжато и целостно по содержанию, вынужден бывает назвать для точности те или другие имена. Горе ему, если в составе слушателей есть человек с рассеянным вниманием. Он способен, среди общего напряженного внимания, прервать самое существенное место повествования, рисующее глубокий внутренний смысл события или его значение, как общественного явления, вопросами: «это какой N. N? тот, что женат на М. М.»? или: «это ведь тот N. N., который, кажется, был сапером»? или: «а знаете, я ведь с этим N. N. встретился однажды у моих знакомых В. Это ведь он женился на племяннице М. М., который управлял Контрольной Палатой? – Где только – не помню… ах, да! в Харькове, или, нет, в Саратове – нет! нет! вспомнил – именно в Харькове, а брат его… и т. д. Будучи сам повествователем, человек с таким рассеянным и направленным на мелкие, незначащие подробности вниманием, очень часто совершенно не отдает себе отчета, в чем сущность его рассказа и где лежит центр тяжести последнего. Обыкновенно умственно ограниченный, узко исполнительный в служебном или светском обиходе, но вместе с тем вполне довольный собою, такой рассказчик отличается не только склонностью к уклонениям в сторону брачных и родственных связей и отношений, но и особой пунктуальностью в названиях и топографических подробностях. Для него, например, не существует просто фамилий, а есть чины, имена, отчества и фамилии, нет Петербурга, Нижнего, Исакия, Синода, конки, а есть Санкт-Петербург, Нижний-Новгород, храм Исаакия Далматскаго, Святейший Пpaвитeльcтвyющий Синод, конно-железная дорога и т. д. Показания свидетелей такого рода могут с первого взгляда поразить своею полнотой и как бы обточенностью, но эта полнота обыкновенно лишь кажущаяся. Слишком добросовестное усвоение себе частностей рассеивает внимание, необходимое, чтобы удержать в памяти главное и единственно нужное.
Затем есть два рода внимания по отношению к способности души отзываться на внешние впечатления. Одни люди объективно и с большим самообладанием как бы регистрируют то, что видят или слышат, и начинают внутреннюю, душевную переработку этого лишь после того, как внешнее воздействие на их слух или зрение прекратилось. Все воспринятое ими представляется их памяти, поэтому ясным, последовательным, без пробелов и пропусков, объясняемых перерывами внимания. Это – те, которые, по образному выражению великого поэта, «научившись властвовать собой», умеют «держать мысль свою на привязи и «усыплять или давить в сердце своем мгновенно прошипевшую змею». Не так поступают и чувствуют себя другие, отдающиеся во власть своим душевным движениям. Эти движения сразу и повелительно завладевают ими и иногда прежде всего поражают внимание. Тут не может быть речи о забывчивости или недостатке последнего: оно просто парализовано, его не существует вовсе. Таковы люди «оглушенные, – по выражению того же Пушкина, – шумом внутренней тревоги». Этот шум поражает всякую способность не только вдумываться в окружающее, но даже замечать его. Евгений в «Медном всаднике», Раскольников в «Преступлении и наказании» являются яркими представителями такого «оглушенного» внимания. Чем неожиданнее впечатление, вызывающее сильное душевное движение, тем больше парализуется внимание и тем быстрее внутренняя буря покрывает мраком внешние обстоятельства. Ни один почти подсудимый, совершивший преступление под влиянием сильной эмоции, не в состоянии рассказать подробности решительного момента своего деяния – и в то же время оказывается способным передать быстро сменявшиеся в его душе мысли, образы и чувства перед тем, как он ударил, оскорбил, спустил курок, вонзил нож. Гениальное изображение такого душевного состояния, в котором целесообразность и известная разумность действий совершенно не соответствуют помраченному сознанию и притупленному вниманию, дает Толстой в своем Позднышеве. Несомненно, каждый старый криминалист-практик, пробегая мысленно ряд выслушанных им сознаний подсудимых, совершивших преступление в страстном порыве и крайнем раздражении, признает, что рассказ Позднышева об убийстве им жены очень типичен и поразителен, как доказательство силы интуиции великого художника и мыслителя.
Там, где играет роль сильная душевная восприимчивость, где на сцену властно выступает так называемая вспыльчивость (которую не надо смешивать, однако, с запальчивостью, свойственною состоянию не внезапному, а нарастающему и питающему само себя подобно ревности), пострадавший в начале столкновения часто становится насильником в конце его. Если же он устоял против напора гнева и не поддался мстительному движению, его внимание все-таки действует обыкновенно только до известного момента, воспринимая затем только моментами отдельные, не связанные между собою события. Когда сказано оскорбительное слово, сделано угрожающее движение, принято вызывающее положение, бросающее искру в давно копившееся негодование, в затаенную ненависть, в прочно сложившееся презрение (которое Луи Блан очень метко характеризует, говоря, что «le mépris c'est la haine en repos»), тогда взор и слух оскорбленного обращаются внутрь и утрачивают внимание к внешнему. Этим объясняется то, что часто, например, возмутившее до крайности оскорбление не тотчас же «выводит из себя» обиженного, а лишь после некоторой паузы, во время которой обидчик уже спокойно обратился к другой беседе или занятиям. Но это затишье – перед бурей… Внезапно прорывается протест против слов, действий, личности обидчика в самой резкой форме. Было бы ошибочно думать, что тот, кто промолчал первоначально и лишь чрез известный промежуток времени проявил свое возмущение криком, воплем, исступлением, ударами, мог в этот перерыв наблюдать и сосредоточивать на чем-либо свое внимание. Нет! он ничего не видел и не слышал, а был охвачен вихрем внутренних вопросов: «да как он смеет?! да что же это такое? да неужели я это перенесу?!» и т. д. Но если даже он и успел овладеть собою, решившись пропустить все слышанное «мимо ушей» или сделать вид, что не понимает, из уважения к (той или другой) обстановке или в расчете на будущее отмщение, которое еще надо обдумать, тем не менее потерпевший тратит столько сил на внутреннюю борьбу с закипевшими чувствами, что его внимание на время совершенно подавлено. Этим объясняются ответы невпопад и разные неловкости внезапно оскорбленного, что, конечно, каждому приходилось наблюдать в жизни. Из показаний такого человека надо брать то, что сохранила его память до наступления в душе его «шума внутренней тревоги» и не смущаться при оценке правдивости его слов тем, что затем внимание ему неожиданно изменило. Свидетелем может быть и постороннее столкновению или несчастному стечению обстоятельств лицо. Если оно отличается впечатлительностью, если оно «нервно» и не «вегетирует» только, но умеет чувствовать и страдать, а следовательно, и сострадать, то созерцание нарушения душевного равновесия в других, иногда в близких и дорогих людях, действует на него удручающе. Волнение этих людей, разделяемое свидетелем, ослабляет его внимание или делает его очень односторонним. Кто не испытывал в жизни таких положений, когда хочется «провалиться сквозь землю» за другого и собственная растерянность является результатом неожиданного душевного смущения другого человека? В этих случаях человеку с чутким сердцем, страдая за другого, инстинктивно не хочется быть внимательным…
Затем есть два рода внимания по отношению к способности души отзываться на внешние впечатления. Одни люди объективно и с большим самообладанием как бы регистрируют то, что видят или слышат, и начинают внутреннюю, душевную переработку этого лишь после того, как внешнее воздействие на их слух или зрение прекратилось. Все воспринятое ими представляется их памяти, поэтому ясным, последовательным, без пробелов и пропусков, объясняемых перерывами внимания. Это – те, которые, по образному выражению великого поэта, «научившись властвовать собой», умеют «держать мысль свою на привязи и «усыплять или давить в сердце своем мгновенно прошипевшую змею». Не так поступают и чувствуют себя другие, отдающиеся во власть своим душевным движениям. Эти движения сразу и повелительно завладевают ими и иногда прежде всего поражают внимание. Тут не может быть речи о забывчивости или недостатке последнего: оно просто парализовано, его не существует вовсе. Таковы люди «оглушенные, – по выражению того же Пушкина, – шумом внутренней тревоги». Этот шум поражает всякую способность не только вдумываться в окружающее, но даже замечать его. Евгений в «Медном всаднике», Раскольников в «Преступлении и наказании» являются яркими представителями такого «оглушенного» внимания. Чем неожиданнее впечатление, вызывающее сильное душевное движение, тем больше парализуется внимание и тем быстрее внутренняя буря покрывает мраком внешние обстоятельства. Ни один почти подсудимый, совершивший преступление под влиянием сильной эмоции, не в состоянии рассказать подробности решительного момента своего деяния – и в то же время оказывается способным передать быстро сменявшиеся в его душе мысли, образы и чувства перед тем, как он ударил, оскорбил, спустил курок, вонзил нож. Гениальное изображение такого душевного состояния, в котором целесообразность и известная разумность действий совершенно не соответствуют помраченному сознанию и притупленному вниманию, дает Толстой в своем Позднышеве. Несомненно, каждый старый криминалист-практик, пробегая мысленно ряд выслушанных им сознаний подсудимых, совершивших преступление в страстном порыве и крайнем раздражении, признает, что рассказ Позднышева об убийстве им жены очень типичен и поразителен, как доказательство силы интуиции великого художника и мыслителя.
Там, где играет роль сильная душевная восприимчивость, где на сцену властно выступает так называемая вспыльчивость (которую не надо смешивать, однако, с запальчивостью, свойственною состоянию не внезапному, а нарастающему и питающему само себя подобно ревности), пострадавший в начале столкновения часто становится насильником в конце его. Если же он устоял против напора гнева и не поддался мстительному движению, его внимание все-таки действует обыкновенно только до известного момента, воспринимая затем только моментами отдельные, не связанные между собою события. Когда сказано оскорбительное слово, сделано угрожающее движение, принято вызывающее положение, бросающее искру в давно копившееся негодование, в затаенную ненависть, в прочно сложившееся презрение (которое Луи Блан очень метко характеризует, говоря, что «le mépris c'est la haine en repos»), тогда взор и слух оскорбленного обращаются внутрь и утрачивают внимание к внешнему. Этим объясняется то, что часто, например, возмутившее до крайности оскорбление не тотчас же «выводит из себя» обиженного, а лишь после некоторой паузы, во время которой обидчик уже спокойно обратился к другой беседе или занятиям. Но это затишье – перед бурей… Внезапно прорывается протест против слов, действий, личности обидчика в самой резкой форме. Было бы ошибочно думать, что тот, кто промолчал первоначально и лишь чрез известный промежуток времени проявил свое возмущение криком, воплем, исступлением, ударами, мог в этот перерыв наблюдать и сосредоточивать на чем-либо свое внимание. Нет! он ничего не видел и не слышал, а был охвачен вихрем внутренних вопросов: «да как он смеет?! да что же это такое? да неужели я это перенесу?!» и т. д. Но если даже он и успел овладеть собою, решившись пропустить все слышанное «мимо ушей» или сделать вид, что не понимает, из уважения к (той или другой) обстановке или в расчете на будущее отмщение, которое еще надо обдумать, тем не менее потерпевший тратит столько сил на внутреннюю борьбу с закипевшими чувствами, что его внимание на время совершенно подавлено. Этим объясняются ответы невпопад и разные неловкости внезапно оскорбленного, что, конечно, каждому приходилось наблюдать в жизни. Из показаний такого человека надо брать то, что сохранила его память до наступления в душе его «шума внутренней тревоги» и не смущаться при оценке правдивости его слов тем, что затем внимание ему неожиданно изменило. Свидетелем может быть и постороннее столкновению или несчастному стечению обстоятельств лицо. Если оно отличается впечатлительностью, если оно «нервно» и не «вегетирует» только, но умеет чувствовать и страдать, а следовательно, и сострадать, то созерцание нарушения душевного равновесия в других, иногда в близких и дорогих людях, действует на него удручающе. Волнение этих людей, разделяемое свидетелем, ослабляет его внимание или делает его очень односторонним. Кто не испытывал в жизни таких положений, когда хочется «провалиться сквозь землю» за другого и собственная растерянность является результатом неожиданного душевного смущения другого человека? В этих случаях человеку с чутким сердцем, страдая за другого, инстинктивно не хочется быть внимательным…
Сильные приливы чувства, вызванные сложным процессом внутреннего переживания скорби, утраты, разочарования и т. п., относятся также к числу причин, заслоняющих в памяти или устраняющих из области внимания отдельные, связанные между собою части события, о котором приходится свидетельствовать. Вспоминая неуловимые для постороннего взора стороны отношений к дорогому существу, вызывая из невозвратного прошлого милый образ в его малейших проявлениях или переживая оказанную кому-либо или когда-либо несправедливость или черствость, человек иногда в самом, по-видимому, безразличном месте своего рассказа вынужден бывает остановиться. Слезы подступают к горлу, острая и безвыходная тоска, уснувшая лишь на время, впивается в сердце, а какой-нибудь звук или слово, вызывающее за собою ряд воспоминаний, так приковывает к себе внимание, что все последующее погружается в тень, и рассказ обрывается вследствие нравственной и физической (слезы, дрожь голоса, судороги личных мускулов) невозможности его продолжать. Многие, вероятно, видели пред собою и не раз подобных свидетелей. Тургенев писал о крестьянке, потерявшей единственного сына. Передавая о том, как он хворал и мучился, бедная мать говорила спокойно и владела собой, но когда она доходила до рассказа о том, как, взяв от нее корочку хлеба, умирающий ребенок сказал ей: «мамка! ты бы сольцы»… какое-то невысказанное воспоминание всецело овладевало ею каждый раз, она вдруг заливалась слезами, начинала рыдать и уже не могла продолжать рассказа, а только безнадежно махала рукой.
Наконец, внимание может сосредоточиваться или на процессе действий, явлений и собственных мыслей или же на конечном их результате, – так сказать, на итоге их. Обыкновенно это чрезвычайно ярко выражается в способе изложения. Одни не могут передавать виденного и слышанного иначе, как в подробном изложении всего в порядок последовательной постепенности; другие же, наоборот, спешат скорее сказать главное. При допросе первых – их нередко приходится просить сократить свой рассказ; при допросе вторых – их необходимо возвращать от итога рассказа к подробностям места, времени, остановки и т. д. Делать это надо с осторожностью, особенно в первом случае, так как наклонность к процессуальному рассказу обыкновенно обусловливается еще и особыми свойствами или, вернее, привычками внимания, которое цепко держится за последовательность и преемство впечатлений и затуманивается, как только эта последовательность нарушается каким-либо перерывом. Эти способности рассказчика обыкновенно отражаются и на том, как он слушает. Наряду с людьми, умеющими ценить логическую и психологическую нити повествования, отдельные части которого, связанные между собою, создают постепенно настроение, достигающее своего апогея в заключении, в освещающем и осмысливающем все факте, картине или лирическом порыве, – существуют слушатели нетерпеливые, жаждущие скорейшей «развязки» и предупреждающие ее догадками во всеуслышание или досадными вопросами…
Таковы, в главных чертах, свойства внимания вообще. Наряду с ними можно указать на некоторые особенности внимания, так сказать, исключительные или личные, т. е. присущие тому или другому свидетелю уже не in genere, но in specié.
Куда, например, надо отнести склонность некоторых людей обращать исключительное и даже болезненное внимание на какую-нибудь отдельную часть тела человека и, в особенности, на его угодливость; при этом некоторых во всей физиономии человека прежде всего привлекают к себе глаза, других – походка, третьих – цвет волос! Есть люди, у которых особенно развита mémoire auditive и которые не в силах удержать в памяти чье-либо лицо – и в то же время они с чрезвычайной ясностью и во всякое время могут представить себе голос того же самого человека со всеми его оттенками, вибрацией и характерным произношением. Свидетель, который обращает на глаза, опишет их цвет, размер и выражение, но станет в тупик или ответит очень неопределенно, если его спросить о росте или цвете волос обладателя этих самых глаз. Разного рода уродливости, как горб, хромота, косоглазие, кривоглазие, болезненные наросты на лице, шестипалость, провалившийся нос и т. п., на многих производят какое-то гипнотизирующее впечатление. Взор их невольно, вопреки желанию, обращается постоянно к этому прирожденному или приобретенному недостатку, почти не будучи в силах от него оторваться. Врожденное чувство эстетики и стремление к гармонии и симметрии, свойственные человеку, обостряют протестующее внимание, и другие свойства и черты наблюдаемого человека отходят на задний план и стушевываются. Свидетель, отлично представляющий себе наружность горбуна или движения человека с искалеченными, скрюченными или неровными ногами, совершенно добросовестно не будет в силах припомнить что-либо определенное касательно одежды, цвета волос или глаз тех же самых людей…