Это не могло длиться долго: все ее тело наполнялось его страстью, переполнялось – и переполнилось наконец, переполнилось так, что она вскрикнула, забилась, поднимая колени, сжимая ими Митины плечи, ничего больше не слыша и не видя в заливающем ее, воплощенном желании!
Она не чувствовала уже, как его руки охватывают ее талию, как ходуном ходит его грудь между ее расставленных ног, как он еще целует ее туда, где все трепещет и бьется, но она уже не чувствует, не чувствует поцелуев в этих бесконечно накатывающих изнутри волнах.
…Когда Лера перевела дыхание, Митя уже лежал рядом с нею, но лица его она не видела: оно скрыто было на ее плече. Счастливая, живая сила дышала во всем ее теле, и Лере хотелось смеяться и плакать одновременно.
– Ох, Митенька, – сказала она, прижимаясь щекой к его волосам, – все ты со мной можешь сделать!.. А я думала, со мной никогда уже так не будет…
Он не отвечал, лежал неподвижно, и она вдруг почувствовала, как напряжено его прижавшееся к ней тело.
– Митя, что с тобой? – испуганно спросила Лера, пытаясь приподнять его голову и заглянуть в глаза.
– Нет, ничего. – Голос его прозвучал глухо. – Подожди, я полежу немного.
И тут только, услышав его глухой голос, Лера ощутила, как бьет его крупная дрожь, как судорога сводит все его тело.
«Боже мой, да что же это я! – промелькнуло в ней. – Как же я могла совсем не чувствовать…»
Митя лежал на животе, лицом вниз, и Лера поцеловала его затылок, потом плечи, потом еще, еще… Снова ее охватило желание – но совсем другое, не внутри ее горящее, а направленное на него.
Он лежал неподвижно, все так же напряженно, словно прислушиваясь к ее поцелуям, но вскоре Лера почувствовала, как дрожь в его теле сначала замирает, а потом начинается снова – но уже не дрожь подавленного желания, а трепет, такой живой и неостановимый, какой мог быть только в нем.
Спина его вздрагивала под ее губами – и вдруг он перевернулся, весь выгнулся, закинув руки за голову. Глаза его были полузакрыты, а губы приоткрылись, и из них вырывались задыхающиеся слова:
– Милая, хорошая моя… я сейчас… ты… мне хорошо…
Она умереть была готова за каждое его прерывистое слово, но он хотел ее жизни, прикосновений ее губ, ее ласкающего языка… Он просил ее об этом каждым своим движением, и она чувствовала эти едва уловимые движения сильнее, чем всю себя.
– Немного… Совсем еще немного – вот так… Еще не отпускай меня, останься… – просил его голос, и все его тело просило о том же. – Лера, Ле…
Голос его прервался. Лера чувствовала, как отдается в Митином теле каждое движение ее губ, как весь он устремляется в нее – всей страстью, всем больше не сдерживаемым потоком желания. И губы ее затрепетали, принимая этот поток, она забыла обо всем, кроме него – любимого, единственного, отдающегося ей так мощно и безраздельно!
Это была такая тихая ночь – ночь возвращения страсти. Ничто не мешало им слышать друг друга, тишина охватывала их со всех сторон, стояла на страже за окном и в умолкнувших деревянных половицах.
Они молчали, обнявшись – в том коротком промежутке, когда так много уже сказано и все равно остается бесконечно много.
В альпийском поселке, лежащем на самом дне глубокой горной чаши, было все, что нужно для счастья, в этом Лера не сомневалась. Только скрипку Митя привез с собой.
Вдоль неширокой главной улицы тянулась вереница магазинчиков и ресторанов – напоминающих, впрочем, небольшие гостиные, в которых хозяева сидят вместе с гостями.
Аленке ужасно нравилось переходить из магазина в магазин, болтать с продавцами, то пытаясь обойтись десятком известных ей английских слов, то дергая за руки маму или Митю, чтобы переводили, – и заодно пробовать все сладости, которые ей всюду радушно предлагали. Лере с трудом удавалось извлекать свою дочку из этих упоительных мест.
Но вообще-то она радовалась, что Аленка воспринимает всю эту изобильную жизнь естественно, без благоговейного восторга и без нарочитого, через губу, презрения, которое Лера так часто наблюдала у пресыщенных, но комплексующих русских туристов.
Больше магазинчиков Аленке нравилась только лыжная школа, в которую Лера записала ее в первый же день. Сезон еще только начинался в Швейцарских Альпах, а этот поселок и вообще был малолюден, поэтому пестрая толпа на улицах была невелика.
Лера с Митей только что съехали с пологого «детского» склона и теперь смотрели, как похожая на яркий флажок Аленка вычерчивает плавные петли на ослепительном снегу.
– Устала? – спросил Митя. – Или замерзла?
Вязаная шапочка слетела с Лериной головы где-то наверху, волосы ее темным золотом горели в вечерних лучах.
– Не устала и не замерзла, – покачала она головой. – Но смотри – уже закат, нам домой пора, правда?
В закатном зареве, сияющем над заснеженным склоном, их дом был виден издалека. Он стоял в самом конце улицы, даже немного на отшибе – Лера из-за этого его и выбрала. А еще ей понравился фонарь над входом, похожий на острый колпачок.
Темнело здесь быстро, как только солнце пряталось за дальней горой, и это Лере тоже нравилось. Сразу начинался вечер, и каждого вечера она ждала с таким волнением, как будто в каждый вечер происходило что-то необыкновенное.
Оно внутри ее было – необыкновенное. Едва проснувшись утром, Лера уже прислушивалась: не исчезло ли оно? И улыбалась – то ли оттого, что находила в себе счастье, то ли просто почувствовав Митино плечо под своей щекой.
Аленка так напитывалась за день горным воздухом, что начинала клевать носом уже в ресторане «Цауберберг», куда они ходили ужинать. Даже сказку не требовала на ночь рассказать, даже не просилась посидеть со взрослыми!
Каждый вечер наступали эти часы – когда они сидели вдвоем в большой комнате внизу, смотрели на огонь, разговаривали, или молчали, или Митя играл что-нибудь пленительное, не дающее ее душе покоя.
– Жалко, что гитары нет, правда? – спросила как-то Лера.
– Да? – Митя не смог сдержать улыбку. – Не скажу, что мне прямо-таки жалко, но…
– А мне – очень! Так бы ты мне спел что-нибудь…
– А так только на скрипке скриплю, – усмехнулся Митя. – Ладно, подружка, я тебе и так спою, без гитары. Что тебе спеть?
Это Лере было все равно – что. Душу ей с самого детства переворачивал его голос – таинственное обещание, звучащее в каждом слове.
Одну песню – как раз про душу – она до бесконечности могла слушать:
И дальше – почему-то про то, как лунною порой, омрачая мир, шел понурый строй, рядом – конвоир, а душе в ночи снился чудный сон…
Иногда Лера замечала, что Митя вдруг замолкает посреди разговора, столбик пепла растет на его сигарете, лицо делается совершенно отрешенным, как будто он прислушивается к чему-то, – и замолкала сама перед властью тех звуков, которые он слышал всегда.
Заметив ее замешательство, он едва заметно улыбался.
– Ты говори, говори. Думаешь, ты мне мешаешь?
Но Лера не знала, что сказать. В такие минуты она не могла почувствовать, что с ним происходит, – и терялась…
– Ты уже в Москву хочешь, Мить, да? – осторожно спрашивала Лера.
– Я не могу сейчас уезжать надолго, – отвечал он, словно оправдываясь. – По всему не могу, ты понимаешь? И не хочу, и не должен. Я сам это выбрал, я от многих предложений отказался, и в Европе, и в Америке, чтобы работать со своими музыкантами. И если я не буду с ними проводить хотя бы двести пятьдесят дней в году, а пока что даже больше, – у нас ничего не получится. Успех променял на репетиционное время, – усмехнулся он. – Но уж его-то ни на что променять нельзя. Тем более теперь – если думать про оперу…
– А какую оперу ты хочешь ставить? – заинтересовалась Лера.
– Многие захочу. – Митя снова улыбнулся ее старанию понять то, что казалось ей важным для него. – Я чувствую, что вот-вот – и многие… Но пока у меня нет настоящего сопрано, так что говорить не о чем.
– Настоящее – это какое? Какое оно должно быть?
– Не оно, а она. Это должна быть она. Да этого все равно нельзя объяснить, Лер. Ну, может быть, так: если бы у тебя был голос и слух – это была бы ты.
– Хорошее объяснение! – обиженно хмыкнула Лера. – Мне не хватает самой малости! – Она встала, прошлась по комнате и повернулась к Мите. – Ты не хочешь говорить со мной об этом? – тихо спросила она. – Ты думаешь, я совсем ничего не в состоянии понять?
– Ну что ты, подружка моя дорогая! – Он поймал ее за руку и посадил к себе на колени. – Был бы я с тобой, если бы так думал?
– Думаешь, думаешь! – покачала головой Лера. – Ах, Митя! Как же ты не чувствуешь… Конечно, я в музыке ничего не понимаю, и слух у меня не развился, как Елена Васильевна ни старалась. Это странно звучит, на меня не похоже, но я, наверное, просто Душечка, понимаешь? Потому для меня это и важно – то, что для тебя. Хоть и ничего я тебе сказать по-настоящему не умею…
– Да я же знаю. – Он прижал ее голову к своему плечу, и Лера почувствовала его дыхание на своем виске. – Только ты моя душечка, не вообще – а моя душа. – И тут же он улыбнулся и пропел ей в ухо: – Ах ты, душечка, красна девица, мы пойдем с тобой, разгуляемся…
– Погоди, добрый молодец! – сказала Лера, потирая ухо. – Вот вернемся в Москву, буду я работать, буду занята целый день – посмотрим, что ты тогда запоешь!
– Да все равно я буду работать больше и дольше. Так что тебе меня не переплюнуть!
– Митя, – вдруг спросила Лера, – а если его так и не будет… ребенка? Вообще – никогда?
Он тут же замолчал, и шутливая серьезность сменилась в его глазах настоящей.
– Ты не обижайся только… – медленно произнес Митя. – Хотя это все равно должно быть для тебя обидно, как бы я ни ответил… Если бы я сказал, что не хочу, – это было бы неправдой. И если бы сказал, что мне все равно, – еще большей неправдой. Я не знаю, как это назвать – это чувство… Мне тебя так много, Лера, что сердце у меня разрывается уже и сейчас, ты понимаешь? Мне все время хочется, чтобы тебя было еще больше, и ребенка мне поэтому хочется – но больше все равно невозможно. Не будет – значит, не будет. А будет – я буду его любить. Но ты не должна себя этим мучить.
Лера смотрела в его глаза и понимала, что он сказал все, что мог.
– А вообще-то, – тут же добавил Митя, – я постараюсь, конечно. Вот врачи тебе позволят, и мы займемся этим… хм, вплотную… Не так, как сейчас!
– Ладно, герой-любовник! – рассмеялась Лера. – Два дня всего осталось – и можешь возвращаться к своим операм, музыкантам и дирижерским палочкам!
– К сожалению, пока что не к палочкам, а к доскам, – заметил Митя. – И к прочему подобному. К крыше, например, или к забору. Боюсь, этим мне тоже придется заняться вплотную!..
Лера хотела спросить, что он имеет в виду, но тут Аленка отчего-то заплакала наверху, и она вскочила с Митиных колен.
– Что в тебе хорошо, Митенька, – сказала Лера еще в самом начале их так неожиданно вспыхнувшей любви, – так это то, что ты никогда меня не будишь.
– Да, у меня есть достоинства, – согласился Митя. – Но не бужу я тебя из чистого эгоизма. Просто мне нравится играть в тишине и одиночестве.
В их последний альпийский день Лера проснулась поздно и с сожалением подумала, что это в последний раз. Потом – Москва, работа, и никому не интересно, сова ты или жаворонок.
Она вышла из спальни и собиралась спуститься вниз, ожидая услышать голос Митиной скрипки. Но вместо этого услышала Аленкин голос.
– Мить, а ты мне обещал, что я сама себе что-нибудь выберу на память! – донимала его девочка. – Помнишь, обещал?
– Помню, – вздохнул Митя. – Вот и выбери, а потом мне скажи, хорошо? Елена Прекрасная, я не хочу бродить по магазинам, мне это скучно.
– Ладно, – охотно согласилась Аленка. – Я прямо сейчас пойду, пока мама спит!
Лера улыбнулась. Конечно, ее хитрая дочка выберет что-нибудь совершенно ненужное и потому самое для нее привлекательное. Но следующие Аленкины слова заставили ее вздрогнуть. Сначала Лере вообще показалось, что она ослышалась.
– А Розе? – спросила Аленка. – Розе я тоже что-нибудь сама выберу?
У Леры потемнело в глазах, она схватилась рукой за перила лестницы и замерла, не в силах сделать ни шагу.
– Розе?.. – Митя помолчал, потом сказал коротко: – Да, Розе тоже.
Услышав, как захлопнулась за Аленкой входная дверь, Лера перевела дыхание и спустилась вниз.
Лицо у Мити стало виноватым. Встретив Лерин смятенный взгляд, он сразу понял, что она слышала их разговор.
– Митя, что это значит? – тихо спросила Лера, не отводя глаз от его лица. – Это… какая Роза?..
– Лера, я понимаю, я не должен был этого позволять. Но я не мог, – сказал он, глядя ей в глаза. – Она пришла на похороны, потом зашла ко мне. Ленка ее увидела, стала плакать, она тоже… Я не мог этого выдержать! Подумал, что ты все равно пока не дома, а потом мы поговорим с тобой… Но потом все так мгновенно повернулось, и после твоего отъезда она снова пришла.
– Но… как же это можно? – Лера чувствовала, что начинает задыхаться. – Митя, как же так? Мне вспомнить о ней страшно, неужели ты не понимаешь?!
Все, от чего, ей казалось, она освободилась после встречи со Стасом Потемкиным, – снова встало перед нею так ясно, словно произошло вчера. Роза Юсупова в кабинете на Петровке, ее слезы, ее пальцы, лихорадочно подхватывающие прядь рыжеватых волос. И ее слова – беспощадные, мучительные – о том, что Лере вовсе и не нужен ребенок…
– Милая, ну постарайся подумать об этом спокойно, – услышала она Митин голос. – Все равно прошлого не изменить, и к чему теперь снова Ленку мучить? Она-то помнит другое: эта женщина с ней возилась, полюбила ее. Что можно объяснить ребенку – что она преступница и вышла по амнистии? И все-таки, положа руку на сердце – ты представляешь, чем это могло кончиться тогда, если бы она не увезла ее от своего Аслана?
Лера понимала, что он прав. Все это было так, даже следователь говорил ей, что им всем повезло с Розиным самостоятельным похищением: у Аслана девочку отнять было бы непросто. И все равно, все равно! Стоило ей представить эту женщину рядом со своим ребенком – после всего…
– Давай подождем до дому, а? – сказал Митя. – Ты увидишь ее – может быть, увидишь все иначе, чем сейчас…
Больше всего ей хотелось закричать: «Да не хочу я ее видеть! Ничего я не хочу видеть иначе, мне хватит того, чего я навидалась из-за нее!»
– Ты прости меня, – тихо сказал Митя. – Я так хотел, чтобы ты успокоилась, – и не получилось…
Глава 11
Роза не появилась ни в первый день их приезда, ни во второй – и Лера уже вздохнула с облегчением. Может быть, она уехала – ведь может такое быть? У нее, кажется, мать где-то в деревне под Казанью…
Да ей и некогда было особенно об этом размышлять. Неожиданно оказалось, что домработница Валя, на которую Лера так рассчитывала, больше работать у нее не будет.
– Да я бы рада, Лерочка, – смущенно и радостно улыбаясь, объяснила Валя. – Да Сережка мой с армии вернулся – замуж я выхожу! Что ж с того, что я его постарше, правда? Зато он гадостей еще всяких не набрался – молодой…
– Поздравляю, Валюша, – вздохнув, сказала Лера. – Когда у тебя свадьба?
А тетя Кира с дядей Штефаном были совсем старенькие – где им справиться с Аленкой!
Пришлось обзванивать всех знакомых и полузнакомых в поисках няни для ребенка. Пока Лера звонила, Аленка обычно сидела в ее кабинете у компьютера и раскручивалась в вертящемся кресле то вверх, то вниз. Или нажимала кнопочки факса, или разрисовывала маркерами разноцветные листки для заметок, или, изнывая от скуки, дырявила дыроколом все, что под руку попадалось…
И все это – после Лериного почти трехмесячного отсутствия на работе, когда дел накопилось столько, что и спокойного светового дня на них не хватало!
Иногда Митя брал Аленку с собой в Ливнево. Это ей, конечно, нравилось куда больше, чем торчать у мамы в офисе. Самое удивительное, что во время репетиций она сидела тихо, как мышка, – это Аленка-то, для которой десять минут неподвижности были подвигом! А когда сидеть становилось невмоготу, бегала по парку, лепила снеговиков, пока не сгущались сумерки и вахтерша не загоняла ее обратно в особняк.
Лера понимала, что невозможно навязывать Мите ребенка постоянно. Невозможно, чтобы он оглядывался во время репетиции: здесь ли еще это искрометное создание?
– Может, тебя в детский сад отдать, а, ребенок? – спрашивала она Аленку.
Но та тут же начинала хлюпать носом, и Лере становилось стыдно: ее-то мама в сад не отдавала.
А главное, она боялась разительного перелома, который и так уже произошел в Аленкиной жизни после смерти бабушки. И как усилить его еще и детским садом?
Лера возвращалась домой поздно, и в голове ее вертелась одна мысль: вот это и называют выжатым лимоном – вот это существо в светло-сиреневом пальто, которое выползает из машины, хлопает дверцей, забыв включить сигнализацию, идет по затоптанному снегу к подъезду, возвращается, все-таки включает – как автомат!
Аленку сегодня взяла Зоська и повела на четверговое чаепитие в феминистский клуб. Лера только вздохнула, узнав об этом, но – дареному коню…
Лера подняла голову на полукруглые чердачные Зоськины окна: не вернулись ли? Зоськины окна были темны, и Митины тоже – то есть окна их с Митей квартиры: теперь Лере не приходилось бегать туда-сюда через двор…
Она уже взялась за ручку подъездной двери, как вдруг услышала женский голос, прозвучавший одновременно со скрипом несмазанной дверной пружины:
– Что-то ты, мамаша, долго гуляешь! Куда ребенка-то дела?
Лера узнала бы его из тысячи, этот хрипловато-мелодичный голос, – наяву, во сне, в бреду! Отделившись от стены дома, Роза Юсупова стояла в двух шагах от нее и смотрела сурово и настороженно.