– Что-то ты, мамаша, долго гуляешь! Куда ребенка-то дела?
Лера узнала бы его из тысячи, этот хрипловато-мелодичный голос, – наяву, во сне, в бреду! Отделившись от стены дома, Роза Юсупова стояла в двух шагах от нее и смотрела сурово и настороженно.
– Опять ты? – выдавила Лера. – Так и будешь всю жизнь меня преследовать?
– Тебя! – хмыкнула Роза. – Много мне дела до тебя! Мне девочку жалко, при живой матери сиротку!
– Прекрати! – Лера почувствовала, как ярость закипает у нее в груди. – Да как ты можешь…
– А что такого? – перебила ее Роза. – Разве бабушка дала бы, чтобы Леночка до ночи у людей? А тебе-то что – у тебя дела всегда найдутся!
Лера замолчала, не зная, что ответить.
– Мужчина, и то больше понимает, чем ты, – продолжала Роза. – Он меня гнать не стал, он послушал…
– Он – другое дело, – тихо произнесла Лера. – Ты все уже забыла, сама себе все простила? А я не могу…
Розины глаза сверкнули в тусклом свете лампы над подъездом, как будто она собиралась сказать что-то резкое. Но вместо этого она проговорила изменившимся, печальным голосом:
– Как я сама себя могу простить? Самой нельзя… А от тебя мне прощенья никакого не нужно. Так что и не простит меня никто, и мамаша твоя умерла… Она хорошая была женщина, и на суде за меня сказала: что звонила я, успокаивала ее, как могла. Ладно, что теперь! Я по Леночке так тоскую, сил моих нет. В тюрьме она одна мне снилась – ни мать, ни мужчины мои, никто. Я и пришла, как выпустили, – что мне было делать? Она у тебя совсем большая стала, рассуждает так умненько, стишок английский мне рассказывала…
Роза махнула рукой и торопливо пошла к подворотне.
– Подожди! – неожиданно для самой себя крикнула Лера. – Да подожди же!
Роза остановилась на мгновение, но не обернулась, а пошла еще быстрее. Лера догнала ее, когда та уже вышла из арки на улицу.
Они стояли на Неглинной, глядя друг другу в глаза со странным, необъяснимым чувством.
– Ты… Он… говорит, я тебя понять не хочу. А ты меня можешь понять? – медленно произнесла Лера. – Кто я для тебя – плохая мать, не больше. И что мне, оправдываться теперь перед тобой? Если бы не Аленка… Она тебя любит, думаешь, я не знаю? И с этим теперь тоже ничего не поделаешь… Приходи завтра с утра, Митя дома будет. Пойдешь с ней погуляешь, если хочешь, или вообще – что хочешь… А я тебя видеть не могу.
Лера почти вбежала в арку, захлебываясь слезами.
«Так она и будет теперь рядом – вечное напоминание… – нерадостно билось у нее в голове. – И ничего я с ней не сделаю, и будет она приходить, и всегда я буду это помнить, как если бы она вслух мне говорила: все, что ты смогла сделать для своей дочери, – лечь с мужиком в постель за деньги, да и то оказалось напрасно».
Но, как ни странно, Розу она не видела совершенно. Та приходила каждый день, это Лера знала: гуляла с Аленкой, водила ее в английскую студию и в зоопарк – и исчезала прежде, чем Лера открывала дверь; в окно ее, что ли, высматривала? Аленка не говорила о Розе ни слова. Она прекрасно чувствовала все, что происходило со взрослыми, и молчала, как рыбка, обо всем, что происходило днем. И Митя молчал об этом, и не с кем было поговорить.
«Но ведь невозможно так! – в отчаянии думала Лера. – Что же, так и будет теперь, так и будут от меня скрывать, как живет моя дочь?»
Впервые в жизни она почувствовала, что такое ревность. Пожалуй, это вообще было единственное чувство, которого она до сих пор не знала, – как странно! Сколько книг о нем было прочитано, сколько слез с детства пролито над этими книгами. Лера помнила, как долго не могла прийти в себя, прочитав «Кавказ» Бунина: звук выстрела из двух пистолетов стоял у нее в ушах… И «Легкое дыхание», и «И эти губы, и глаза зеленые» – да разве все перечислить!
Но что это такое на самом деле, она узнала только сейчас. Слышать Аленкин смех – и понимать: и с Розой она так же смеется… Ловить ее взгляд – доверчивый, безмятежный – и думать: может быть, он предназначен вовсе не мне…
Отдельность жизни ее пятилетней девочки, которая прежде лишь смутно тревожила Леру, теперь пугала ее и мучила.
Ей вообще было теперь нелегко. То есть ей редко бывало легко в самой для себя выбранной стремительной жизни. Но сейчас все навалилось одновременно.
Пока была жива мама, они жили с Митей вместе – и все-таки немного отдельно. Это «немного» почти не чувствовалось, они никогда не говорили об этом – и все-таки оно было.
Все-таки не надо было готовить обед на Митиной кухне, где в каждой чашке и ложке чувствовалось неисчезающее прикосновение рук Елены Васильевны, и поэтому их невозможно было переставить на другое место.
И когда Митя занимался, можно было уйти с Аленкой к маме и не думать, что ребенок слишком шумно бегает по коридору.
Теперь все переменилось, исчезло незаметное «немного» – и Лера впервые растерялась перед тем, что ей предстояло.
Ей предстояло наполнить этот дом своей жизнью, а она не знала, как это сделать, и вообще сомневалась, имеет ли на это право. Этот дом был особенный, не такой, как все, и иногда Лере казалось, что она здесь лишняя. Какое-то слишком яркое пятно на благородном фоне этих стен, картин, книг… А собственная немузыкальность, которая и без того угнетала Леру, с тех пор как она стала жить с Митей, здесь казалась ей просто убийственной.
Она даже завидовала Аленке: та знать не знала подобных сомнений. Спокойно вытаскивала из шкафа старые, дореволюционные еще, детские книжки, не слишком расстроилась, разбив старинную вазу из саксонского фарфора. А Лера чуть с ума не сошла, увидев на полу осколки! И вообще, по всему было видно, что благоговение перед устоявшейся жизнью ее дочери не присуще.
Но самое удивительное заключалось в том, что Аленка оказалась музыкальна! Лера даже предположить этого не могла и постоянно отгоняла ее от пианино, вспоминая вазу и боясь, как бы девочка не утворила еще что-нибудь подобное – например, не вылила на инструмент воду от каких-нибудь цветов, не переводившихся в доме после Митиных концертов.
Но Митя обнаружил Аленкину музыкальность очень скоро.
Однажды, вернувшись вечером домой, Лера еще в прихожей услышала ее голос. На «ля-ля-ля» Аленка повторяла мелодию «Осенней песни» Чайковского. Музыку Лера узнала сразу: когда-то, лет десяти, сама пыталась ее играть, занимаясь с Еленой Васильевной. Но точность, с которой звучал тоненький Аленкин голос, поразила ее!
– Отлично, милая Елена, – услышала Лера. – Ну-ка, послушай – я еще сыграю, а ты опять повторишь, хорошо?
– А похлопать? – напомнила Аленка. – Когда кто-то что-то спел, надо похлопать!
Митя похлопал и проиграл на пианино следующую мелодию, а Лера на цыпочках прошла в спальню, чтобы им не мешать.
Они говорили об этом вечером, когда Аленка уже уснула.
– Я подозревал, что у нее должен быть хороший слух, и наконец собрался проверить, – сказал Митя, глядя, как Лера перед сном снимает перламутровые серьги, похожие на крылья странных птиц. – Знаешь, что она мне сегодня заявила? После репетиции?
– Что?
Лера положила серьги в шкатулку и расстегнула браслет, волною охватывающий ее запястье.
– Сказала: «У тебя дядя плохо играет на трубе!» Подожди, браслет не снимай.
– Почему?
– Красивый. Тебе – красиво. Да, плохо играет на трубе, это совершенно точно. Тромбонист играет плохо, я давно это слышу и все отчетливее понимаю, что он безнадежен и придется с ним расстаться. Но ведь это было даже не соло – она услышала в оркестре! Я проверил: у нее абсолютный слух.
– Но откуда? – поразилась Лера. – Я – ты же знаешь… А Костя – тот и вовсе, по-моему, музыки не слышал.
Митя помолчал.
– Ну и что? – произнес он наконец. – Ты ее в память мамы назвала – неужели случайно? И потом… – Он посмотрел на Леру коротко и чуть настороженно. – Она же теперь и моя дочка, правда? Почему не быть слуху…
– Правда, Мить. – Лера судорожно сглотнула, чтобы не выдать волнения. – Конечно, у нее должен быть абсолютный слух, как же иначе?
Митя сам заговорил о Розе, и Лера даже обрадовалась, что это наконец произошло. Она не могла первой решиться на разговор.
– Ты должна мне что-то сказать. – Митя только что закончил играть и еще сидел на стуле в кабинете, положив скрипку на колено. – Хотя бы даже запретить, понимаешь? Я глупо чувствую себя перед ней – не знаю, что можно, а что нет. И перед тобой еще больше – мне все время кажется, что я тебя обманываю. Я приезжаю днем, она говорит: нет на обед второго, ребенку надо, я сварю? Я не знаю, что ответить…
Лера вспомнила, что на днях действительно не было второго. Но ей казалось, никто этого не заметил. Аленка всем первым и вторым предпочитала мороженое, а Митя был так занят в ливневском театре, что вообще редко обедал дома, даже если и заезжал днем на полчаса.
– Все равно Лена весь день с Розой, не одна же она остается, – продолжал Митя. – Зачем делать вид, что ты этого не знаешь?
– Я хотела бы не делать вид, Мить, – тихо произнесла Лера. – Но мне так тяжело, если бы ты знал! Я вот именно это как представлю – что она весь день с Розой…
– Почему «если бы знал»? Я очень хорошо это знаю. – Одной рукой по-прежнему придерживая скрипку, другую Митя положил Лере на талию. – Это ревность, правда? Но что же делать, милая? Это не та ревность, которой нельзя преодолеть. Я вижу, как они разговаривают, что они делают, – не часто, но вижу. Это хорошо для Ленки, у меня никаких сомнений нет. Ведь наша жизнь мало изменилась, а ее – изменилась очень сильно, после того как бабушка умерла. Ты хотела бы, чтобы она проводила целые дни с равнодушным, наемным человеком?
– Я не знаю, что мне делать, Митя…
Лера едва сдерживала слезы.
– Да ничего тебе не делать – довериться времени. Роза несчастный человек и совершенно искренний, она Ленку действительно любит до беспамятства. Я понимаю, это странно должно звучать после всего, но ее не надо бояться, Лера.
– Что бы я без тебя делала, а, Мить? – Лера не выдержала и всхлипнула. – Сидела бы, наверное, и ревела – видишь, слезливая какая стала.
– Не знаю, – улыбнулся Митя. – Что бы я без тебя делал – знаю, а что ты без меня – представить не могу.
– А что бы ты делал без меня? – тут же заинтересовалась Лера.
Что и говорить, Митя умел переключить ее внимание!
– Не скажу. – Он встал, держа скрипку и не отпуская Лериной талии. – А сейчас я уезжаю в театр, но вечером приеду, так что ты недолго без меня пробудешь, не рассчитывай!
– В воскресенье – в театр? – удивилась Лера.
– Ну, что делать, – пожал он плечами. – Сейчас много дел, может быть, потом будет поменьше.
В воскресенье Митя уезжал теперь часто, и Лера только вздыхала. Действительно, что можно поделать? Она и сама знала, что значит налаживать какое-то дело – вот именно эти первые месяцы что значат – и сколько это требует времени. Всего времени требует, без выходных и праздников, что и говорить!
Именно так она работала, когда на нее свалился «Московский гость». Все надо было делать одновременно: вникать в такие тонкости, которых не может знать никто, кроме руководителя, и отдавать кредит – Стрепет сразу объяснил ей, что «Горизонту» нужен на таком месте владелец, а не исполнитель, – и знать, что от каждого твоего шага зависит твое же будущее, а другую работу в случае чего не подыщешь…
Конечно, Лера понимала: невозможно сравнивать то, что делает сейчас Митя, с ее тогдашними заботами. В конце концов, «Московский гость» – это только бизнес, и он требует тех усилий, которых требует бизнес.
Но каких усилий требует театр, оркестр – этого Лера не знала. И чувствовала перед Митиными занятиями благоговение. Это с самого начала было что-то совершенно ей недоступное, от нее отдельное – и Лера представить не могла, что эту отдельность можно преодолеть.
Она знала, что Митя занимается тем, что вообще-то казалось ей странным для главного дирижера, даже если он и художественный руководитель театра, – ремонтом особняка, например. Она даже спрашивала его:
– Мить, а это обязательно – самому следить, как перекрывают крышу?
– Обязательно, – отвечал он. – От этого зависит акустика. Там уникальная акустика, а испортить ее ничего не стоит.
Лера только вздыхала: действительно, если акустика… Может быть, действительно нельзя, чтобы директор сам, без Мити, занимался ремонтом такой крыши!
Директора ливневского театра она видела только однажды – и он ей не понравился. Но Лера не стала высказывать Мите своих соображений, потому что не понравилось ей мягкое и влажное директорское рукопожатие. Говорить об этом было просто смешно. Директор Таловеров был опытным администратором, успел поработать и при советской власти, и при народившемся капитализме, он знал, как говорили, «всю Москву». Лера прекрасно понимала, что такие люди – на вес золота. И что было обращать внимание на глупости!
Но она понимала и другое: всегда следует доверять безотчетному впечатлению. И сама ни за что не взяла бы на работу человека, который вызывал у нее необъяснимую неприязнь. Но то она, директор турагентства. И совсем другое – Митя, с его театром, акустикой, операми… Как она может решать за него?
И Лера думала о том, что должна была решить она, – об отношениях с Розой.
Утром в понедельник Лера осталась дома. В последнее время, с появлением Розы, постоянно возникала неловкость с утренним уходом. Лера не хотела сталкиваться с нею, но и оставлять Аленку, не зная, придет ли она сегодня, тоже было невозможно. А Роза не приходила, пока Лера не выходила из дому, – за углом, что ли, караулила? Значит, надо было выходить так, чтобы Роза приходила уже без нее. Но Митя рано начинал заниматься – значит, уйти надо было еще раньше, чтобы Роза пришла до начала его занятий и потом его не отвлекала.
От этих бесконечных «если» и «значит» кружилась голова, и Лера понимала, что долго так продолжаться не может.
«Даже если на бульваре где-нибудь ждет, пока я выйду, – подумала она. – Ведь придет же когда-нибудь?»
Роза пришла в половине одиннадцатого, когда Лера уже не чаяла ее дождаться.
Она вздрогнула, услышав звонок в дверь. Даже звонок у этой женщины был какой-то особенный – деликатный и властный одновременно. Лера открыла, и они несколько секунд стояли друг против друга, разделенные дверным порогом.
– Ты зашла бы все-таки, – сказала наконец Лера. – На лестнице хочешь разговаривать?
Поколебавшись еще мгновение, Роза переступила порог.
Лера впервые разглядела ее получше. Прошлый раз они виделись в темноте, на улице, а впервые… Впрочем, ту, первую, их встречу в кабинете на Петровке Лера помнила так ясно, как будто в сердце ей гвоздями вбились впалые Розины щеки, лихорадочно горящие глаза и рыжеватая прядь.
Роза сняла серый козий платок, пальто с потертым норковым воротником и осталась в мешковатом синем платье с проблесками. Она вдруг показалось Лере гораздо старше, чем при первой встрече. Тогда перед нею сидела довольно молодая, изящно одетая женщина, не старше тридцати пяти, с нервным и выразительным лицом. Теперь же Роза выглядела по меньшей мере на пятьдесят, и лицо у нее было потемневшее, с резкими морщинками у глаз.
«Она несчастный и совершенно искренний человек… – вспомнила Лера. – Господи, как же тяжело – ревность и жалость».
Митя всегда занимался в кабинете – самой дальней комнате квартиры, а женщины прошли в гостиную. Аленка выглянула было из своей – бывшей Митиной – детской, но, увидев маму и Розу вдвоем, тут же спряталась обратно.
– Сколько это может продолжаться? – медленно произнесла Лера, стоя у кресла, но почему-то не садясь.
Роза тоже стояла, схватившись за крышку пианино, и Лера видела, как напряженно белеют ее пальцы.
– Хочешь, чтобы не приходила? – устало и как-то обреченно произнесла наконец Роза.
– Хочу, – кивнула Лера. – Но понимаю, что это невозможно. Из-за Аленки невозможно, не потому что запретить нельзя. Так что не надо от меня скрываться, я и так ни свет ни заря из дому выбегаю, чтобы с тобой не столкнуться! Ты где живешь? – спросила она без перехода.
– Тебе какая разница? – хмыкнула Роза. – Ну, у дворничихи нашей одной, неподалеку.
– Послушай. – Каждое слово давалось Лере с трудом от этого необъяснимого чувства – жалости и ревности. – Все равно ты здесь целый день, а у меня квартира пустая стоит. Я там жить все равно не буду – без мамы… И сдавать ее не смогу. Смысла нет тебе у дворничихи перебиваться, раз ты все равно приходишь. Думай обо мне что хочешь, но вот тебе ключи.
Роза вздрогнула, услышав это, и недоверчиво посмотрела на Леру.
– Ну что ты так смотришь? – спросила та. – Думаешь, это я от большой любви к тебе?
– Вот уж не думаю… – медленно произнесла Роза. – Зачем ты это?..
– Затем, что не во мне дело. И не думай, что я няню Аленке не нашла бы. Перебирайся, в общем. Лобызаться мы с тобой при встрече все равно не будем, но и шарахаться друг от друга теперь не приходится. Все, мне уходить пора.
Лера понимала, что разговор еще не завершен. Она не знала, на что живет Роза, и понимала, что надо бы предложить ей деньги, – но не представляла, как это сделать сейчас, чтобы не унизить ее и не оттолкнуть.
«Может быть, Митя – потом? – подумала Лера. – С ним-то она совсем по-другому разговаривает».
Она закрылась в спальне, чтобы переодеться перед работой, и настороженно прислушивалась: не хлопнет ли входная дверь?
Тишина стояла в квартире, только голос Митиной скрипки слышен был в глубине – как напоминание о единственном, неназываемом смысле.
Входя каждый день в свой элегантный офис в Петровских линиях, сама неизменно элегантная и изящная, Лера с каждым днем все отчетливее сознавала, что входить сюда ей хочется все меньше.
Это началось с того дня, когда она повесила на прежнее место в холле фотографию отраженной Венеции. Как будто с водворением этой фотографии завершился какой-то круг – и двигаться по замкнутому кругу больше не имело смысла.