Она остановилась, схватившись рукою за сломанную ветку дерева у дорожки. Митя и Тамара шли все медленнее, потом свернули на боковую аллею и совсем остановились. Теперь они стояли посреди этой узкой аллеи, глядя друг на друга, и молчали. Лера видела, что они молчат и только смотрят неотрывно.
И об этом уже невозможно было ни говорить, ни даже думать. Об этом молчании двоих, которым не нужны слова…
Лере показалось, что они стоят так целую вечность. Она почувствовала, что не в силах больше смотреть на них, и, отпустив наконец спасительную ветку, побежала вперед, забыв обо всем.
Она не знала, что ей делать и как жить дальше.
Ничего не произошло – и все переменилось до неузнаваемости. Лера знала, что никогда этого не забудет – двоих в прозрачном как слеза зимнем парке, и их молчание, и ясно видимый купол над ними…
Этого никому нельзя было объяснить – что же произошло. Но зачем ей было что-то объяснять? Лера понять не могла, как же все могло перемениться так мгновенно, но чувствовала необъяснимую безвозвратность происшедшего.
Внешняя жизнь шла как обычно. Все было готово к предновогодней премьере «Онегина», и генеральная репетиция была назначена, а перед нею – последний прогон, без костюмов и декораций.
Лера сама не знала, зачем пришла на этот прогон. Наверное, просто подчинилась общему настроению, которым был с утра пронизан театр: напряженному ожиданию. Едва ли Митя говорил кому-нибудь, что недоволен тем, что делает. Но и скрыть этого своего ощущения он не мог, и оно чувствовалось в настроении всех – от гардеробщицы до первой скрипки. Всеми владела растерянность – такая странная, необъяснимая накануне премьеры. Лера даже забыла на время о своих печалях, испугавшись этого общего уныния.
Митя никого не приглашал на этот прогон и казался таким мрачным, что даже Лера спросила неуверенно:
– Я посижу?
– Да, – кивнул Митя. – Если не очень занята.
В общем-то, все выглядело довольно буднично – наверное, из-за отсутствия декораций. Даже рояль остался стоять на сцене, его только отодвинули в сторону, чтобы не мешал исполнителям.
Лера и раньше видела отдельные картины, но весь спектакль смотрела впервые. И, как ни странно, успокаивалась, слушая арию за арией.
Голоса у певцов были удивительные, она никогда не слышала таких! Даже сцена дуэли, которую Лера вообще-то терпеть не могла из-за неестественности оперных слов, – и та захватывала, подчиняла единому настроению: двое стоят на снегу, и смерть неотменима.
Лера вслушивалась в звуки скрипок, в поразительно чистый, летящий Тамарин голос… Ее завораживало это волшебство. И ей было хорошо – так хорошо просто слушать голоса, смотреть сбоку на Митино лицо, отдаваться ясной стихии этих звуков.
Она не замечала, как летят минуты, как сплетаются они в тонкое кружево мелодий, – до сцены последнего объяснения.
Тамара и Витя Логинов, певший Онегина, стояли на авансцене, и голоса их звучали под куполом с такой силой, что у Леры дух захватывало. Ей казалось, они притягивают к себе общее внимание – во всяком случае, сама она смотрела только на них.
И вдруг оркестр затих – оборвались звуки скрипок, виолончелей, зависли в пространстве зала голоса духовых.
Лера вздрогнула от неожиданности и перевела взгляд на Митю. Она поняла, что он остановил оркестр, но не могла понять почему. А взглянув на него, едва удержалась от того, чтобы вскочить и подбежать к нему: такая мука, такое отчаяние читалось у него на лице…
Митя бросил палочку на пульт и в одно мгновение оказался на сцене рядом с Тамарой. В зале стояла тишина, не нарушаемая ничьим дыханием. Взгляды актеров и зрителей были устремлены к нему – в недоумении, в ожидании.
– Холод, Тамара, холод! Ничего я не слышу в твоем голосе, кроме холода и красоты!.. И все напрасно… – произнес Митя, глядя на нее; боль звенела в его голосе. – Кому ты поешь, скажи мне?
– Онегину… – растерянно ответила Тамара.
– Ты понимаешь, что между вами происходит – и что должно происходить?
– Да…
– Ничего ты не понимаешь! Ведь ты его любишь, и тебе не суждено с ним быть никогда, не в твоей власти это изменить! Да ты знаешь ли, какая это боль? Это же – из последних чувств, за ними уже ничего нет, они жизнь от смерти отделяют… А ты мне арию выпеваешь!
Тамара молчала. Митя не отводил от нее глаз.
– Что же мне делать? – тихо произнесла она наконец. – Я не могу по-другому, Дмитрий Сергеевич… Я уйду лучше…
С этими словами она повернулась и медленно пошла за кулисы, едва не ударившись о стоящий на ее пути рояль.
– Подожди!
Голос его прозвучал так, что сердце у Леры упало в пустоту.
Митя догнал Тамару и взял за руку. Лера видела, что он забыл обо всех и обо всем.
– Прости меня, – произнес он. – Я не хотел тебя обидеть. Ты сможешь это почувствовать, я же знаю. Постой, успокойся. Сейчас все пройдет, постой, посмотри на меня…
С этими словами, не сводя с Тамары глаз и продолжая держать за руку, Митя сел за рояль, потом отпустил ее руку и коснулся клавиш.
Тамара стояла в полушаге от него и смотрела как завороженная.
– Послушай, – сказал Митя, и клавиши рояля зазвучали под его пальцами так же молитвенно и тихо, как его слова, обращенные к Тамаре.
Он никогда не пел в театре, и все собравшиеся наверняка слышали это впервые. Но Лера с детства знала, как может звучать Митин голос – знала ту невыразимую силу, которая слышалась в каждом звуке, чувствовалась в движениях его губ. Она в глазах у него стояла сейчас, эта сила, она не могла больше скрываться в их тайных, темных уголках и рвалась наружу, все себе подчиняя и все защищая собою!
Лера не могла понять, что он поет. Да это было и неважно. Это были слова, которых она не знала, – слова такой любви, которая вообще в слова не умещается.
Она видела, как побелели пальцы точеной Тамариной руки, которой та опиралась о рояль.
Слова его летели к ней! Не к ней, Лере, а к этой женщине, застывшей перед ним в молчании:
Лера не знала, сколько это длилось. Полукругом стояли у самых кулис актеры, ни один звук не доносился из оркестровой ямы. Тамара по-прежнему молчала, и по-прежнему белела посреди пустой сцены ее застывшая фигура – в полушаге от Мити.
– Ну же, милая, – одними губами произнес он. – Ты слышишь?
Он перестал играть, убрал руки с клавиш. И вдруг Тамарин голос нарушил тишину…
Лера не знала, что это звучит. Человеческий голос не мог звучать так – из последних чувств, по-другому назвать это было невозможно. Но так звучал Тамарин голос, звучали слова последней арии Татьяны: «А счастье было так возможно, так близко…»
Это уже была не чистота, не красота и не легкость – это было то, что невыразимо словами.
Тамара замолчала, словно задохнулась на последней ноте.
– Ты поняла? – спросил Митя, глядя на нее сияющими глазами.
– Вы мертвого заставите понять, Дмитрий Сергеевич…
Тамара произнесла это тихо, почти неслышно, но слова ее долго не затихали под куполом.
Когда Лера выходила из зала, ей казалось, что она никогда больше не заставит себя войти сюда.
Глава 4
Накануне премьеры Лера заехала к Нате Ярусовой за давно заказанным вечерним костюмом.
Ната давно уже перебралась из своей скромной мастерской на Лесной улице в роскошное ателье на Фрунзенской набережной. Но больше ни в чем она не изменилась – осталась такой же маленькой, кругленькой и так же умудрялась выглядеть привлекательной, несмотря на короткие ножки и пухлый подбородок.
Попасть к ней теперь считалось делом престижным, и она придирчиво сортировала клиентов. Но Лера была вне конкурса и вне очереди.
– Ты у меня – как талисман! – Ната прикалывала подол Лериной юбки, ловко доставая изо рта булавки с разноцветными головками. – Нет, правда, Лерка, как ты у меня тогда стала шить – народ так и потянулся, как за флейтистом из Гаммельна!
Вообще-то Лере нравилось болтать с Натой. Та была умна, образованна и обладала отличным чувством юмора. Но сегодня настроение у Леры было такое, что ей хотелось только одного: лечь на кровать, отвернуться лицом к стене и никого не видеть и не слышать.
Если бы накануне открытия театра кто-нибудь сказал ей, что в таком настроении она будет встречать Митину премьеру, – Лера послала бы нахала куда подальше. А сейчас ничего ее не радовало, и ей не хотелось только обидеть Натку своим полным равнодушием к ее работе.
– Ну что, Лер, так оставить или покороче? – спросила Ната, отходя на шаг в сторону и внимательно разглядывая приталенный пиджак и узкую юбку с едва заметным разрезом сзади. – Я специально не подшивала, хотела еще раз на тебе взглянуть. По-моему, можно покороче. Зачем тебе коленки прятать?
Лера взглянула наконец в зеркало: надо же было что-то ответить. Что и говорить, Ната себе не изменила – костюм сидел как влитой и выглядел на Лере эффектно. Особенно, конечно, из-за своего цвета – чисто красного, без примеси других тонов. Цвет этот очень шел к Лериным темно-золотым волосам, подстриженным пышной шапочкой, да и ко всему ее стремительному облику.
Лера взглянула наконец в зеркало: надо же было что-то ответить. Что и говорить, Ната себе не изменила – костюм сидел как влитой и выглядел на Лере эффектно. Особенно, конечно, из-за своего цвета – чисто красного, без примеси других тонов. Цвет этот очень шел к Лериным темно-золотым волосам, подстриженным пышной шапочкой, да и ко всему ее стремительному облику.
Месяц назад, выбирая фасон, Лера сразу остановилась именно на этом, хотя что-то подобное у нее уже было. Но, переглядывая кипу ярусовских эскизов, она заметила вот этот простой пиджак, под который не надевалась блузка.
Просто вспомнила вдруг, как в альпийском поселке они с Митей, уложив наконец Аленку, собирались в ресторан; это было накануне отъезда. Лера извлекла из чемодана как раз такой костюм, который можно было носить без блузки – только он был золотисто-кремового цвета, – и надела его, пока Митя был в ванной.
Ей не терпелось примерить колье, которое Митя подарил ей на память об этой неделе в Швейцарских Альпах. А оно было золотое, тонкого «травяного» плетения и с желтыми топазами – так что, конечно, должно было прекрасно смотреться на открытой шее, над глубоким вырезом пиджака.
– Нравится тебе? – спросила она Митю, появившегося в дверях спальни.
– Несомненно, – подтвердил он. – А что, есть мужчина, которому это может не понравиться? Встретишь – позови меня познакомиться.
– Почему же? – улыбнулась Лера. – Может показаться, что без блузки как-то не завершено.
– Все завершено, – не согласился Митя. – И я даже знаю, что подумает любой мужчина, увидев тебя в этом пиджаке.
– Что? – заинтересовалась Лера. – Так-таки и любой?
– Любой, – подтвердил он. – А подумает он вот что: полжизни я отдам за то, чтобы расстегнуть эти пуговки…
С этими словами Митя прикоснулся к верхней пуговице таким единственным своим движением, нетерпеливым и нежным одновременно, что Лера забыла и о ресторане, и о новом колье, и вообще – обо всем…
– И ты полжизни отдашь, Митенька? – прошептала она, когда он поднял на нее глаза, на мгновение отняв губы от впадинки между ее ключицами.
– А я всю отдам.
Лера вспомнила тот вечер в Альпах, когда выбирала наряд к Митиной премьере. И вот сейчас она смотрела в зеркало, видела себя в безупречно сшитом костюме с золотыми пуговками – и ей хотелось плакать.
Будь ее воля, Лера вообще не пошла бы в театр в вечер премьеры. Но это, конечно, было совершенно невозможно. Надо было следить за множеством мелочей, которые нельзя было пустить в такой день на самотек, надо было встречать гостей, разговаривать, улыбаться… Надо было выглядеть веселой и уверенной в себе.
Единственное, чего она не могла заставить себя сделать, – зайти к Мите перед началом, как делала это всегда.
Сидя в директорской ложе, Лера вглядывалась в его лицо, освещенное лампочкой на дирижерском пульте, и пыталась понять: о чем он думает сейчас, что происходит в его душе? И ей казалось, что этого она не поймет больше никогда.
Но все, что звучало в «Онегине», Лера понимала так ясно, как Митя и хотел сказать, когда обещал ей сделать то, что он в Пушкине чувствует. Она слышала Тамарин голос – и понимала, что такое последняя простота чувств, разрушающая стену обыденности.
«Это я – обыденность, – вдруг подумала Лера, когда закончился первый акт и зал взорвался аплодисментами. – Я – обыденность его жизни, и ничем другим я быть для него не могу. А ей дано другое, и вся его душа теперь ей принадлежит…»
Она поняла, что дальше слушать не может. Просто не выдержит последней арии Татьяны, которую уже слышала однажды: всегда будет видеть Митины глаза, устремленные на Тамару…
В антракте, идя по фойе к выходу из театра, Лера столкнулась с Саней. И тут только вспомнила, что давно уже пригласила его на премьеру и он сказал, что обязательно придет.
– Я же вообще-то ни разу оперы не слушал, – объяснил он тогда, глядя на нее слегка смущенно. – Ну, в театре еще был пару раз – в «Ленкоме», а опера – это уж как-то совсем…
При виде Сани Лера не то чтобы почувствовала себя спокойнее, но – внимание ее переключилось на него, что ли? А впрочем, она не слишком задумывалась об этом сейчас.
В темно-сером двубортном костюме, в галстуке с замысловатыми полукругами и треугольниками, Саня смотрелся очень элегантно – это Лера сразу заметила. И улыбнулась про себя: взрослая элегантность в сочетании с его юной внешностью выглядела очень трогательно.
– Ну, как тебе? – спросила она.
– Красиво! – ответил Саня с легким удивлением в голосе. – Поют красиво, и вообще. Я прям даже и не думал… Ну, не буду тебя отвлекать. Потом, когда кончится, подойду попрощаюсь.
– Я ухожу сейчас, Саня, – сказала Лера.
– Как это? – поразился он. – Почему?
– Неважно. Это долго объяснять.
– Ты… одна уходишь? – спросил он, вглядываясь в ее лицо.
– Да, – кивнула она.
– Что ж, пойдем тогда.
– А ты при чем? – удивилась Лера. – Конец еще не скоро.
– Ну и черт с ним.
Лера начала было его отговаривать – и вдруг почувствовала, что не хочет этого делать: ей страшно было остаться в одиночестве. Правда, Саня и не слишком прислушивался к ее уговорам. Он достал из кармана ключи от машины и выжидающе смотрел на Леру.
– Пойдем, – сдалась она. – Спасибо, Саня…
– Куда поедем? – спросил он уже в машине.
– Знаешь – куда хочешь, – ответила Лера, стараясь, чтобы голос у нее не дрожал. – Мне все равно.
Она старалась не думать о том, что будет, когда кончится спектакль: что подумает Митя, увидев, что ее нет. А может быть, вообще не подумает о ней.
Еще она боялась, что Саня сейчас начнет расспрашивать, что случилось, и надо будет что-то выдумывать, потому что объяснить то, что она на самом деле чувствовала, было невозможно. Но он молчал, выруливая вокруг парковой ограды на Волоколамское шоссе.
– Слушай, – вдруг спросил Саня, – раз у вас «Евгений Онегин» идет, то ты, наверно, знаешь… Почему не «на заре», а «о заре»? Ну, в стихотворении этом, про кота ученого. Почему – «о заре прихлынут волны»?
Какого угодно вопроса можно было от него ожидать, только не этого! Лера не выдержала и улыбнулась, несмотря на то что ей было совсем не до смеха.
– Чего ты смеешься? – спросил Саня, бросая на нее быстрый, чуть исподлобья, взгляд. – Опять глупость ляпнул?
– Ну что ты! – Лере стало стыдно за свою невольную улыбку. – Какая же это глупость! Я просто удивилась, что ты это помнишь, – это же в каком классе проходят…
– А я потому и запомнил, из-за этого «о заре». Учительница тогда объяснить не могла, только четверку поставила, что выучил неточно. Да она у нас там вообще мало что знала, она больше математику вела, а литературу так, по совместительству.
– Да ведь и я не знаю, Сань, – сказала Лера. – По-моему, этого никто не знает. Просто – Пушкин так сказал, значит, так оно и есть. Потому что он там был, у моря видел дуб зеленый… Это то, что уже без объяснений, понимаешь?
Саня помолчал, потом кивнул и подмигнул Лере. Глаза его тут же сверкнули веселой синевой.
– Ну и ладно! Не грусти, сейчас повеселимся. Давай в ночной клуб съездим, на Пушку – помнишь, я тебя приглашал?
Лера не выдержала и рассмеялась.
– Ой, Саня, с тобой не соскучишься! То лукоморье тебе, то клуб на Пушке…
– А что, не хочешь? – расстроился он. – Сегодня же воскресенье, там интересно. Телевизионщики передачи всякие снимают…
– Да поехали…
К тому времени, когда в кинотеатре на Пушкинской площади открылся ночной клуб, Лера давно забыла думать про дискотеки, поэтому и не была здесь ни разу. Конечно, ее не тянуло в подобные заведения, но не хотелось обидеть Саню. Она была ему благодарна за то, что он не оставил ее в одиночестве.
Возле входа стояла довольно большая пестрая толпа.
– Чего это они? – удивился Саня. – Не пускают, что ли?
– Да бомбу позвонили! – весело объяснил рэйверского вида парень в огромных башмаках. – Собака искать пошла!
Рядом с парнем стояла молоденькая девушка в ярко-желтом «кислотном» платье со вставочками из плексигласа; на плечи ее была наброшена кожаная «косуха». Личико у девочки было такое расстроенное, что Лере чуть самой не стало жаль, что дискотека отменяется.
Оглядевшись, она увидела, какое множество джипов припарковано у входа и сколько одинаковых молодых мужчин – коротко стриженных, с плавно переходящими в плечи головами – столпилось на тротуаре.
– Да-а, – протянула Лера, – если бы и правда бомба взорвалась – кажется, с организованной преступностью в Москве было бы покончено.
Она тут же осеклась, подумав, как отреагирует на это замечание Саня, – но он рассмеялся так весело, что синева сверкнула в его глазах даже в темноте декабрьского вечера.
Вдруг Лера услышала, как за спиной у нее защелкал фотоаппарат, и, обернувшись, увидела высокого парня с фоторепортерской сумкой на боку. Он щелкал своим «Никоном» всех подряд, запечатлел и их с Саней.