И вдруг Лера подумала, что, может быть, ему не так важен выбор одежды, как просто вот эта поездка с нею, стояние в пробках, мимолетный попутный разговор…
Но она не стала развивать для себя эту мысль.
Кончался октябрь, холодный в этом году, деревья вдоль шоссе горели светлым хрупким золотом.
– Я ведь только не знаю, что у вас есть, – сказала Лера. – Как же я буду выбирать?
– А вы покупайте что хотите, – ответил Саня. – Мало ли что у меня есть!
Лера решила заехать в бутик на Тверской-Ямской, в который она случайно забрела совсем недавно. Ей нравился мужской стиль без изысков и выкрутасов – как раз такой, какой и был там представлен.
– А здесь вы не были? – спросила она, когда Саня припарковался у входа. – У вас какая кредитка?
– Нормальная, – ответил он. – Которую везде принимают. А здесь я не был. Я ведь, знаете, вообще не слишком это дело люблю – по магазинам.
– Но зачем же тогда?.. – расстроилась было Лера.
– Ну что вы! Это я один не люблю, а с вами – очень даже…
Когда-то Лере ужасно нравилось ходить по хорошим маленьким магазинам – давно, когда их почти не было в Москве. Она с удовольствием делала это в любой стране Европы, даже не потому что непременно хотела что-нибудь купить – гардероб от Наты Ярусовой у нее и так был отменный, – а просто потому что ей нравилась приветливость продавщиц, блеск зеркал и множество красивых, не повторяющих друг друга вещей.
А потом она привыкла и, забегая изредка в подобные магазинчики, чтобы купить что-нибудь необходимое – сумочку к новому платью или перчатки, – почти не обращала внимания на остальное.
И вдруг, войдя с Саней в бутик на Тверской, Лера почувствовала, что ей нравится это занятие – разглядывать мужские рубашки, размышляя, купить две в мелкую полоску или лучше три, выбирать между спортивной курткой из «зернистого» кашемира и паркой со множеством застежек и карманов, в которой так приятно бродить осенью по стынущему лесу…
– Вам которая больше нравится? – спросила она наконец, показывая Сане обе куртки.
– Мне? Да любая! Которую вы выберете.
Лера выбрала парку и еще множество красивых вещей, среди которых был прямой двубортный костюм такого элегантного темно-серого цвета, что она сама порадовалась своему выбору.
– Да, а обувь! – вспомнила она, мельком взглянув на Санины туфли.
– А что обувь? – удивился он. – Тоже плохая?
– Да нет, хорошая, – успокоила Лера. – Только как-то слишком блестит… Такую, конечно, тоже носят, но мне она больше на женщинах нравится.
– Тогда купите другую, – покорно согласился Саня. – А я, знаете, раньше думал, что мне вообще невозможно нормальную обувь подобрать. Нога какая-то нестандартная, междуразмерная – то мало, то велико. А потом оказалось, что это если за двадцать долларов покупать – тогда не подберешь, а если за пятьсот – сидит как влитая…
Видно было, что, обнаружив это впервые, Саня очень гордился своим открытием. Но сейчас он сказал об этом Лере с непонятным оттенком грусти.
– Обувь мы потом купим, – решила она. – Я другой магазин знаю, на Никольской, там выбор лучше.
– А у вас зато туфельки! – восхищенно заметил Саня. – Я таких в жизни не видал!
– А они недавно только появились, – кивнула Лера. – Мне самой нравятся.
Ее осенние туфли действительно производили оригинальнейшее впечатление, особенно в холодную погоду. Они были прозрачно-голубые, на высокой, тоже прозрачной шпильке, и вся ступня была в них видна, как будто Лера стояла босиком. В сочетании с легким синим плащом это смотрелось странно и очаровательно.
Необычная обувь была Лериной слабостью, она охотно пробовала любые новинки. И теперь благодарно взглянула на Саню: приятно все-таки, что он это оценил.
– Что ж, примеряйте, – сказала она, направляясь с выбранными вещами к примерочной.
– Сейчас – все это мерить? – ужаснулся он. – Да вы что, это ж с ума сойдешь! Нет, Лера, я дома лучше померю. Пойдемте, заплачу, и сгрузим это все в машину.
С этого дня Саня стал появляться в театре довольно часто. Лера удивлялась только, что он никогда не звонит заранее. Просто раздается его спокойный стук и широко распахивается дверь – так же широко, как синие его глаза на мальчишеском лице.
Она даже спросила его однажды:
– Саня, а почему ты не позвонишь никогда, что приехать собираешься?
Они давно уже перешли на «ты» – это как-то само собой получилось, без договоренности; да и смешно было бы все время «выкать».
– А зачем? – улыбнулся он. – Разве я тебе мешаю?
– Да нет, – пожала плечами Лера. – Я тебе рада. Но вдруг ты приедешь, а я занята? А все-таки Ливнево – не близкий свет…
– Занята будешь – я уеду, – объяснил он. – Без никаких обид, я же к тебе на работу приезжаю. А насчет близкого света – так я тут живу неподалеку, в Тушино, так что это мне по дороге.
Каждый раз оказывалось, что заехал Саня ненадолго и по какому-нибудь срочному делу – например, для того чтобы спросить у Леры, «можно ли носить» новый галстук.
– Можно, Саня, можно, – смеялась она. – Я тебя, смотрю, совсем запугала!
– Почему – наоборот, – улыбался он в ответ.
Он оказался очень восприимчив, и вскоре его гардероб приобрел гораздо более сдержанный и элегантный вид, чем прежде. Правда, Саню все-таки удручало то, что фирменные нашлепки на «приличных» вещах располагаются в самых незаметных местах.
– Слишком уж просто, – объяснял он.
– Значит – хорошо, – не вдавалась в объяснения Лера.
Если кто-нибудь заходил в кабинет, Лера представляла Александра Ивановича, не объясняя, кто он. Да мало ли кто мог сидеть у директора театра! Тем более что сейчас она как раз занималась реставрацией парка, а это было дело просто неохватное.
Митя тоже зашел как-то, поздоровался и окинул Саню таким незаметно-быстрым взглядом, что Лера улыбнулась про себя и вспомнила нравы их двора, требовавшие с полувзгляда оценивать даже первого встречного.
– Хороший у тебя муж… – произнес Саня, когда Митя вышел.
– Как это ты определил за три минуты? – усмехнулась Лера.
– Жизненный опыт позволяет, – объяснил тот. – Тем более когда сразу видно.
О том, что представляет собою его жизненный опыт, Саня никогда не говорил, а Лера предпочитала не спрашивать. Это словно договоренность безмолвная была между ними: не вдаваться в подробности его занятий.
Однажды, сидя в кресле рядом со стенкой из прозрачных кирпичей, Саня поднял руку, чтобы сделать свет поярче – реостат реагировал на тепло ладони, – и Лера увидела пистолет, висящий в кобуре у него под пиджаком.
Заметив это, Саня слегка смутился, как будто стало явным что-то не слишком приличное.
– Извини, – сказал он. – Надо было в машине оставить, да я забыл.
Лера не совсем поняла, за что же надо извиняться. Многие ее знакомые носили оружие – правда, чаще газовое. А пистолеты ей почему-то ужасно нравились. Еще мама говорила в детстве, что у нее мальчишеская страсть к оружию, и петарды она вечно делала вместе с одноклассником Гришкой Власюком, и Митя даже называл ее боевой подругой…
– Ой, а можно я посмотрю? – попросила она. – Это у тебя какой, газовый или настоящий?
– Настоящий. – Саня улыбнулся, заметив ее любопытство, и смущенное выражение исчезло с его лица. – «Вальтер».
Он достал пистолет из кобуры, вынул магазин и, мгновенным движением передернув затвор, достал патрон из ствола.
– Теперь играйся, – разрешил он, протягивая Лере пистолет.
«Вальтер» лежал в руке как влитой, создавая ощущение надежности и силы.
– Я вот никак не могу понять, что же такое притягательное есть в оружии, – задумчиво произнесла Лера. – Ведь такая красота – глаз не отвести! И все-то я знаю и могу себе представить, какой след оставляет эта пулька, а все равно… Можешь ты это объяснить?
– Не знаю я, Лера, – пожал плечами Саня. – Я об этом как-то не думал. Ношу – и все. Красивый, конечно. Но я ведь из него не стрелял даже – ну, только в тире. – Поймав Лерин недоверчивый взгляд, Саня сказал негромко: – Интересно, за кого ж ты меня принимаешь?.. Я что, боевик, «бык» какой-нибудь, по-твоему, или прохожих граблю на улице?
– Ничего я такого не думаю, – смутилась Лера. – Просто ты так умело его передернул…
Но Саня, кажется, был взволнован.
– Зря ты, правда! – повторил он. – Сейчас специфика совсем другая, и каждому свое. То, например, чем я занимаюсь, – это, я считаю, вообще просто жесткий маркетинг, понятно?
– Жесткий маркетинг? – удивилась Лера. – Впервые такое слышу!
– Это тебе просто повезло, что ты с самого начала в «Горизонте» работала.
– Нет, я знаю, конечно… – начала было Лера.
– Да ничего ты, выходит, не знаешь, раз говоришь! – Саня выглядел как никогда взволнованным. – Ты что, никогда на переговорах не видела, кто гарантирует выполнение? С твоей стороны – понятно, Глушенко был, а с противоположной?
– Да ничего ты, выходит, не знаешь, раз говоришь! – Саня выглядел как никогда взволнованным. – Ты что, никогда на переговорах не видела, кто гарантирует выполнение? С твоей стороны – понятно, Глушенко был, а с противоположной?
– Видела, – согласилась Лера.
– И что, это плохо, по-твоему? – не унимался он. – Лучше, если тебя кинут, а потом ищи-свищи? Если я говорю, что будет выполнено – значит, будет, это все знают. И что с партнера взыщу – тоже знают. Ты считаешь, это не нужно?
– Саня, ну успокойся, – сказала Лера. – Да что я, маленькая? Все я понимаю прекрасно, не в Америке живем.
Прекрасно она понимала, что такое «жесткий маркетинг», разве что название показалось ей необычным. Лера давно уже старалась не задавать себе вопрос: как должно было бы быть? Конечно, лучше было бы пойти в суд, потребовать возмещения ущерба и понадеяться на судебного исполнителя. Но это было так же призрачно, как надеяться на то, что в Москве зимой вырастут бананы. Бананов-то теперь было полно, но не в Москве они росли…
Она посмотрела на Саню, такого рассерженного и расстроенного, и вдруг вспомнила стишок, который слышала однажды по телевизору из уст какого-то юмориста: «Жизнь такова, какова она есть, и более никакова». Саня весь был такой, как есть, и у Леры язык не поворачивался рассуждать о том, каким он должен был бы быть, или тем более осуждать его.
– Ну перестань, пожалуйста, – повторила Лера, положив свою руку на его, нервно сжимающую рукоятку «вальтера». – Я совсем не хотела тебя обидеть. Саня, да я вообще мало с кем так хорошо себя чувствую, как с тобой!
Она сказала это совершенно искренне, и, наверное, искренность почувствовалась в ее голосе. Саня замолчал, точно споткнулся, и посмотрел на Леру так, что ей даже неловко стало. Только рукоятку пистолета он продолжал сжимать по-прежнему, как будто боялся шевельнуть рукою, попавшей под Лерины пальцы.
Глава 3
Лера ничуть не кривила душой, когда говорила, что хорошо себя чувствует с Саней Первачевым.
Особенно потому, что в остальной своей жизни она чувствовала себя совсем не так легко, как это могло показаться со стороны. То, что происходило с Митей, пугало ее и мучило. Она чувствовала страшное напряжение, в котором он находится, и не знала, с чем оно связано и как его разрешить.
Уже были готовы костюмы и декорации, уже был назначен день премьеры «Онегина» – а Митя репетировал так изматывающе-тяжело, как будто только начал работать и как будто не было сделано ничего. А ведь у него были еще концерты не только в Ливнево, но и в консерватории, и Декабрьские вечера в Пушкинском музее, во время которых он то дирижировал, то играл на скрипке. И все это происходило одновременно.
В театре он пропадал теперь просто сутками и, как видела Лера, уставал так, что даже оставил свое любимое занятие – езду за рулем «Сааба»; театральная машина привозила его и отвозила.
Но при этом Митя вел себя так, как будто совсем не устает. Во всяком случае, Лера ни разу не видела, чтобы он попытался отдохнуть, оказавшись дома. Даже наоборот: напряжение не только не отпускало его, но становилось еще сильнее, когда он отрывался от своего оркестра, от солистов и хора и от того неназываемого, огромного, что чувствовалось под сводами ливневского зала.
– Мить, ты… всегда так? – спросила она однажды.
Часы в гостиной недавно пробили час; за окном стояла глубокая тьма позднего ноября. Митя сидел за своим столом и смотрел перед собою такими невидящими глазами, что Лере, вошедшей к нему, стало не по себе.
– Что? – Он тряхнул головой, словно отгоняя навязчивое видение. – Так – это как?
– Митя, я никогда не видела, как ты работаешь… – медленно произнесла Лера. – Да ведь этого выдержать нельзя…
– А! – Лицо его прояснялось, когда он смотрел на Леру, остановившуюся на пороге кабинета. – Что ж поделаешь, по-другому не получается.
– Но раньше ты как-то спокойнее был, – сказала Лера.
– Раньше во многом шло по накатанному, – объяснил он. – А сейчас мне нужно совершенно себя перевернуть, чтобы достичь той простоты, которая прежде давалась сама собою. Помнишь, я тебе в Венеции говорил как-то, что не хочу ставить оперу – не хочу музыку вводить в рамки другого искусства?
– Помню, – кивнула Лера, хотя совершенно этого не помнила.
Она помнила, как Митя играл для нее на скрипке уличного музыканта на площади Сан-Марко, а потом они до сумерек бродили по Венеции, и глаза его блестели, когда он смотрел на нее.
– А вот теперь – хочу наконец, до боли… Но не получается так, как хочу!
Лера хотела спросить, почему не получается, но почувствовала, что это невозможно объяснить так, чтобы она поняла. Для этого существовал какой-то особый язык, совершенно ей недоступный, или никакого языка не существовало вовсе.
Внешние, всем видимые отношения с Митей у нее были вполне спокойные. Впрочем, это ведь и всегда так было. А изнутри их все равно никто не знал…
Кроме того, у Леры было так много дел, связанных с парком, что просто и времени не оставалось на то, чтобы слишком отдаваться своей тоске.
Теперь, зимой, делать что-то в парке было не время, но зато Лера тщательнейшим образом изучала все, что было связано с парковыми ансамблями. Она отыскала даже гравюру, на которой был изображен ливневский парк – такой, каким он был сто лет назад, – и долго всматривалась в очертания летнего павильона, и ротонды, и аллей… Ей даже показалось, что она узнала силуэт березы над ручьем.
Но, разглядывая картины и перечитывая специальные книги, Лера чувствовала, что ей чего-то не хватает во всем этом. Однажды она спросила Митю:
– Мить, расскажи мне, что такое Зальцбургский пасхальный фестиваль?
– Ого! – Он взглянул на нее чуть удивленно и, несмотря на усталую поволоку в глазах, почти весело. – Что ж, давай расскажу. А почему ты вдруг заинтересовалась?
– А Гштадский? – не унималась Лера. – Мне кажется, ты мог бы делать что-то подобное – в Ливнево у нас.
– Милая ты моя директорша, да у тебя, я смотрю, на меня большие виды, – улыбнулся Митя. – Вот так себе просто – ты мог бы делать то же, что Караян и Менухин! Прямо не знаю, как и соответствовать.
– А зачем я, по-твоему, с парком этим вожусь? – обиделась Лера. – Чтобы сосисочный павильон в нем открыть?
Митя почувствовал обиду в ее голосе.
– Ну извини, – сказал он примирительно. – Давай потом об этом поговорим, а? Я что-то сейчас, Лер… Вообще не знаю, для чего все. И мне не до парка…
И Лера тут же замолчала. Что она могла на это сказать?
Ему было не до парка, ему было вообще ни до чего, это Лера видела. И видела, что единственный человек, который притягивает сейчас все Митино внимание, – Тамара Веселовская.
«Ничего в этом нет удивительного, – уговаривала себя Лера. – Вот-вот премьера, у нее главная роль… Конечно, он должен уделять ей внимание».
И вместе с тем она видела, что ни Онегину, ни Ленскому, ни даже, как ей казалось, всему оркестру Митя не уделяет его столько, сколько Тамаре. Это было какое-то особенное внимание, Лера никогда такого не видела и понять не могла, в чем оно заключается. И не могла избавиться от тревоги…
А поняла совсем неожиданно, всего на мгновение – но этого мгновения ей было достаточно.
Лера не знала, когда же ливневский парк бывает самым красивым. У нее сердце замирало от золотого его, осеннего шелеста. И легкую, едва различимую пелену апрельской зелени она любила – когда особняк стоял в конце аллеи, как в зеленом тумане. И темный, отчетливый рисунок мокрых ноябрьских ветвей.
А теперь, в декабре, парк был словно в серебро закован. Казалось, деревья звенели, даже когда не было ветра. Аллеи стали прозрачными, а морозное пространство – пронзительным. Когда Лера смотрела между деревьями, ей казалось, что она видит все вблизи, как в бинокль, независимо от расстояния.
Лера вышла из театра и пошла по узкой, плохо расчищенной боковой дорожке к гаражам. Через час ее должен был принять министр культуры, и она боялась опоздать, и следовало еще хорошенько обдумать по дороге, что именно она будет говорить, поэтому она была совершенно погружена в свои размышления.
Она шла по дорожке, не глядя по сторонам. И вдруг остановилась как вкопанная, как будто что-то произошло – как будто изменилось что-то в застывшем парке.
Лера подняла глаза и увидела двоих, идущих чуть впереди нее по аллее.
Та, параллельная, аллея была расчищена гораздо шире, и Митя с Тамарой шли рядом – медленно, как в странном сне. Они разговаривали; Лера не слышала, о чем. Но это было и неважно – о чем они разговаривают. Она видела, чувствовала совсем другое – то, от чего дыхание у нее замерло, и сердце замерло.
Они словно прозрачным куполом были отделены от всего мира. Лера видела его так ясно – он сиял и переливался в лучах неяркого зимнего солнца, этот купол, и ни один звук не долетал под него из внешнего мира, ни один звук не мог помешать двоим…