Куратор Громов, истинная фамилия которого не имела ничего общего с оглушительным явлением природы, числился при посольстве завхозом. О приезде писателя Гросмана в Париж завхоз получил сообщение два месяца назад - вместе с приказом взять гостя под круглосуточное наблюдение. Завхоз был недоволен Иудой: коллега из Германии сообщил, что писатель, проезжая через Берлин, проявил характер вздорный и своевольный. В Москве, очевидно, тоже были не в восторге от выкрутасов знаменитости, да и строгое указание о круглосуточном наблюдении говорило о том, что и на родине Иуда Гросман числился фигурой неоднозначной. У таких, как он, всегда есть "рука" где-нибудь наверху, эта "рука" его поддерживает, и вот, вместо того чтобы сразу наказать человека по всей строгости, его посылают в Париж. Но и за той "рукой" внимательно поглядывают, и есть наверняка такие, которые хотят эту вредоносную ручонку отрубить, потому что главное правило чекиста - "не доверяй, а подозревай". И на том стоит отечество.
В своем отчете завхозу Громову агент Греча обстоятельно указал: "Расплатившись крупной купюрой, объект вышел из кафе и, никуда не заходя, отправился в гостиницу "Золотая улитка". Через сорок минут он вышел из гостиницы, сел на наружной террасе и приступил к наблюдению за ходом публики по бульвару".
Ход публики по бульвару являл собою иную, заповедную жизнь. Сидя на террасе, Иуда глядел на вольно идущих мужчин и женщин, чисто и хорошо одетых, с улыбающимися неизвестно чему лицами, с руками, свободными от мешков и авосек. И еще одно: за ними никто не следил.
Отделаться от ощущения липкой слежки Иуде Гросману никак не удавалось. Во всем была виновата Мария Глосберг: это она своим козьим голосом заговорила о слежке. Самому Иуде такая мысль и в голову бы не пришла, он спокойно поехал бы на Монмартр, бродил бы, как полагается приезжему, по ночному Парижу. Теперь всё пошло насмарку, и причиной тому - случайная, никем не подстроенная дурацкая встреча с Махно. Но пойди докажи, кому надо, что случайным счастливым ветром занесло приезжего писателя в литературное кафе! Никто не поверит. Блюмкин, может, поверил бы - да где он, Яка Блюмкин? То ли в Персии, то ли в Монголии, и путешествует он там по делам куда как не литературным.
А больше никого нет, все остальные - так, случайные знакомые, никто из них пальцем о палец ради него не ударит. Вот когда к ним, замирая от страха, тянутся, как примятая трава к свету, писатели - тут другое дело: значит, это они, чекисты - свет силы и мысли, не то что какие-то знаменитости, на которых на улице оборачиваются. А иначе зачем ходили бы к ним тайком на поклон все эти писаки с актрисами в придачу?
Блюмкин всё же не такой. Не совсем такой. Он способен мыслить образами, он готов бросить свою нынешнюю карьеру ради стихов. Хороших или плохих - это уже не так важно... Но он хотя бы мечтает не только об очередной лычке.
Иуда мечтает о том, чтобы выпутаться из этой жуткой истории. А о чем мечтает Яка Блюмкин, генерал или кто он там у них? Он сам сказал когда-то о чем: о пуле Наполеона. Детская мечта, сохранившаяся на всю жизнь. Как он тогда сказал? "Я и сейчас всё бы отдал за нее", или что-то в этом духе. Надо достать ее здесь, в Париже, из-под земли выкопать, и сертификат, а то ведь он не поверит. Это хорошая идея, золотая! Он, конечно, поэт и кристально честный чекист, но если подарить ему эту пулю, то он станет еще кристальней. Только где ее тут найдешь? Расспрашивать в музеях, в антикварных лавках - подумают, что сумасшедший. Да и вообще был ли у Наполеона пистолет? Он как будто неплохо обходился шпагой. И пушками.
Не важно. Мог быть пистолет у Наполеона, мог. Инкрустированный перламутром, с золотыми гвоздиками. Либо редактировать сочинения Нестора Ивановича Махно, а заодно помогать ему шить тапки, либо ты, Яка, получишь свою пулю.
Переход затянулся, на ночлег встали в совершенной тьме. Ветер налетал порывами, как из мехов, и нес с собою ленты сухих острых снежинок. Выбрав среди скал местечко потише, люди уложили своих животных и легли сами, поджав колени к подбородкам.
- Пришли,- сказал проводник Дордже и сдвинул шапку с бровей на затылок.Отсюда начинается спуск на Шамбалу.- И указал рукой.
Рерих и Молодой лама долго молча глядели в провал, указанный им проводником. В темноте невозможно было определить глубину пропасти, открывавшейся за перевалом. Дно пропасти, по словам Дордже, заросло горным лесом, там текла река, повторяя изгибы широкой долины.
- Огоньки как будто мигают...- глухо сказал Рерих.- А?
Блюмкин промолчал, и Рерих обернулся за подтверждением к Дордже. Но проводник исчез, его место в темноте было свободно.
- Подождем до утра,- сказал Блюмкин и бережно погладил Рериха по плечу.Ничего не поделаешь...
Утром обнаружилось, что проводник исчез и из лагеря. Никто не видел, как он уходил и куда. Не досчитались и одной лошади. Узнав о происшествии, Рерих стал угрюм.
- Я вам говорил,- зло сказал Блюмкин,- этот подлец работает на англичан!
- Будем спускаться,- решил Рерих.- Мы у цели, никакие англичане, будь они прокляты, нам не помешают.
Долина была пуста и красива. Крепкие деревья леса окаймляли реку, на галечные берега которой, казалось, нога человека не ступала со дня сотворения мира. Пересвистывались красные сурки, столбиками стоя у своих нор и без боязни глядя на караван. Зайцы, рассекая высокую траву, передвигались короткими перебежками. Горный покой, величественный и строгий, запечатывал долину, отсекая ее от населенного мира. Трудно было бы сыскать на свете лучшее место для Шамбалы со всеми ее мудрыми тайнами. Но не было здесь Шамбалы.
Блюмкин жадно поглядывал по сторонам, как будто с последней надеждой ждал появления из леса припозднившегося шамбалийца, и кусал губы.
- Не знаю, как вам,- сказал Рерих ровным стеклянным голосом,- а мне здесь нравится. Пейзаж фантастический: фиолетовое небо лежит на ледяных опорах вершин, над рыжим потоком, вырывающимся из каменных райских врат... Я остаюсь тут рисовать.
Блюмкин вздохнул, спешился и, усевшись по-турецки, отвернулся от людей.
С пулей было непросто. На утреннем приеме, устроенном "для своих" в посольстве на улице Гренель, Иуда подошел к секретарю по культуре Василию Куропаткину. Секретарь лучезарно улыбнулся знаменитому гостю.
- Я, знаете ли, увлекаюсь эпохой Наполеона,- как бы между прочим сказал Иуда.- Коллекционирую раритеты: гвардейские кокарды, значки, оружие. Кто тут, в Париже, торгует такими вещицами?
- Оружие? - переспросил секретарь.- Какое оружие?
- Старинное,- успокоительно улыбнулся Иуда.- Палаши, шпаги. Интересно было бы проследить, куда девалась, например, шпага Наполеона. Или пистолет.
- Ну не знаю...- сказал секретарь.- В музее, наверно, есть что-нибудь.
А я-то ведь современной культурой занимаюсь, мне это ни к чему.
- А кто знает? - спросил Иуда Гросман.
- Я поинтересуюсь,- пообещал секретарь.- Вокруг Лувра полно антикварных лавочек, там надо поспрошать. Или еще лучше на Блошином рынке - там дешевле.
Пришел на прием и завхоз Громов и был представлен гостю, но Иуда Гросман его не запомнил: хозяйственник знал свое место, держался в сторонке и рта не раскрывал, кроме как для того, чтобы опрокинуть рюмку. Уважительность, граничившая с поклонением, и панибратство, за которым просвечивала лесть, злили Иуду Гросмана на этом приеме: он не сомневался в том, что кто-то из этих веселящихся, жующих и пьющих в его честь людей не спускает с него глаз и прислушивается к каждому его слову. Кто?
Ему недоставало Кати. Катя знает, кто есть кто в таких учреждениях, она знакома с проклятыми повадками всей этой простукаченной публики. Глядя на жену военного атташе, словно бы облитую сахарным сиропом дурочку с фарфоровыми голубыми глазками и ослиными желтыми зубами, журчавшую о небывалом расцвете советской литературы, он видел пред собою Катю, быстрыми и ловкими пальцами пробегающую, как по клавишам рояля, по пуговицам своего платья от ворота до подола... Дурочка продолжала журчать, Катя - раздеваться, и Иуда, удивляясь, подумал о том, что это, кажется, впервые с ним такое случается: он всерьез желал встречи с женщиной, мимо которой прошел и с которой с благодарностью распрощался. И ему сделалось приятно и тревожно.
Иуда уже собрался уходить, когда секретарь по культуре подвел к нему высокого красавца лет тридцати, в полосатом пиджаке, тесно сидевшем на сильных плечах циркового борца, с бесшабашными и наглыми глазами конокрада.
- Это наш местный писатель Хомяков,- представил секретарь.- Вам будет интересно. Он тут воюет с эмигрантским отребьем, спуску им не дает. Они гавкают - он рычит. Недавно с Буниным сцепился, с этим антисоветчиком.
И что б вы думали? Бунин испугался, повернулся и ушел. Сдался, так сказать.
- Бунин меня обвинил в святотатстве,- щуря глаза, сказал Иуда Гросман.- О Богоматери я, по его мнению, неуважительно отозвался.- Иуда замолчал, и непонятно было, огорчен он бунинским обвинением или, напротив, гордится вниманием антисоветчика.
- Бунин меня обвинил в святотатстве,- щуря глаза, сказал Иуда Гросман.- О Богоматери я, по его мнению, неуважительно отозвался.- Иуда замолчал, и непонятно было, огорчен он бунинским обвинением или, напротив, гордится вниманием антисоветчика.
- Ну вам-то можно,- махнув затянутой в полосатый рукав лапой, сказал Хомяков.- Это православным нельзя, а вам - что ж...
Секретарь предостерегающе покашлял, но не дающий спуску Хомяков не обратил на это никакого внимания.
- Я вот собираюсь возвращаться в Тобольск, на родину,- сказал Хомяков.Хочу целиком отдаться литературному труду и весь талант посвятить рабочему классу. Но меня что удивляет? Меня удивляет, что на цветущем поле нашей русской культуры окопались инородцы. Куда ни плюнь - одни инородцы. Я приеду в Тобольск, а там уже Абрам какой-нибудь сидит, пишет, допустим, поэму. Так где же справедливость, скажите вы мне?
Иуда Гросман смотрел на Хомякова с интересом.
- У нас интернационализм,- строго сказал культурный секретарь.- Все равны. Я вам уже объяснял, Хомяков.
- Вы говорите, говорите! - попросил Иуда.- Нету справедливости. Где ж ее взять?
- Вот-вот,- соглашаясь, кивнул головой Хомяков.- А раз нет, как тогда все могут быть равны?
- А вы хотите, чтобы все были равны? - вкрадчиво спросил Иуда Гросман.Скажем, вы и этот Абрам из Тобольска?
- Ну, допустим...- насмешливо сказал Хомяков и захрустел сухариком, намазанным икрой.- Но это же никак невозможно, потому что вы сами же говорите, что справедливости нет.
- Это товарищ Гросман заметил в общих чертах,- сурово поправил культурный секретарь. - В философском, так сказать, смысле.
- Тогда понятно! - обрадовался Хомяков и потянулся за рюмкой.
- И, кроме того, пролетарская справедливость отличается от буржуазной,дудел в свою дуду культурный секретарь.- Это ж должно быть ясно.
- Вот я и прошусь в Тобольск,- сказал Хомяков и позвенел своей рюмкой об Иудину.- Ивану - Иваново, а Абраму - Абрамово. По-честному.
Надо дать ему по физиономии. Съездить по его наглой бандитской морде вместо того, чтоб чокаться. "Я бы и съездил,- с тоской думал Иуда,- и с великой радостью, но эти вылетевшие дурацкие слова о справедливости, которой нет. А что есть? Так ведь к Махно привяжут еще и это... С ума можно сойти!"
Иуда Гросман поманил Хомякова пальцем и, когда тот наклонился к нему, прошептал в большое крепкое ухо:
- Продай мне пулю Наполеона!
Менее чем год спустя Хомяков вернулся в родной Тобольск, получил там должность заведующего отделом литературы в городской газете "Красный сибиряк" и комнату в коммунальном бревенчатом общежитии, пропахшую чудесным ароматом пихты и кедрача. Спустя еще два года он выпустил книжечку воспоминаний "Годы лихолетья", ставшую нынче раритетом. В 34-м году он был ненадолго арестован в рамках кампании социальной профилактики, а в 37-м посажен всерьез, осужден за КРД к десяти годам без права переписки и расстрелян в Беличьей балке, в пятнадцати километрах от Тобольска. Могила его не сохранилась.
Выйдя из полпредства, Лютов спустился к Сене и побрел по набережной к Лувру. На душе у него было взбалмошно, ему хотелось, дрожа от холода, тащиться на тачанке по мокрой плывущей дороге, выискивать огонек в мертвом поле и совершать дерзкие поступки. Разговор с Хомяковым бесил его. Надо было непременно съездить по морде! И так приятно ныли бы сейчас костяшки пальцев... Если б он съездил, все его неприятности выглядели бы иначе и слежка не действовала бы на нервы, как зубная боль. Он резко оборачивался, завязывал неразвязавшийся шнурок, читал газету, внезапно из-за нее выглядывая. Кто? Кто идет за ним по пятам? Он заходил в уличные туалеты, скрывавшие желающего помочиться лишь по плечи, и, стоя в тесной кабинке, вертел головой и приветственно махал рукой неизвестно кому. "Наблюдаемый объект,- писал в отчете агент Греча,- вел себя нервно, что отражалось на его физическом состоянии. Три раза он входил в уличные уборные, откуда подавал неизвестным лицам сигналы посредством размахивания рукой".
У входа в Лувр фотографировалась кучка туристов, уличный фотограф, налаживая свой аппарат, бегал вокруг треноги. Иуда решил было идти в музей, но, не доходя подъезда, передумал не без смущения: Лувр подождет, лучше побродить по антикварным лавкам.
В первой же лавке на звон дверного колокольчика вышел из глубины помещения пожилой хозяин, большеголовый, с остатками крашеных волос, зачесанных сбоку на розовую нежную лысину.
- Чем могу служить, месье? Всё к вашим услугам, начиная с хозяина.
Хозяин поддерживал в лавке образцовый порядок. Сотни интереснейших предметов были уложены, выставлены и подвешены густо, но отнюдь не тесно. С пузатенького бюро несчастного Людовика глядел любопытными глазочками бронзовый египетский бог со стройным телом танцовщика и шакальей головой. В застекленной витрине были выстроены шеренгами благородно потускневшие боевые ордена, как могильные камни на военном кладбище. Витой бивень нарвала, испещренный черными ажурными значками неведомой письменности, стоял в углу, как древко. Печеная вражья головка с жесткими волосами, отрезанная индейцем, с высоким безразличием наблюдала за покачивавшимся вверху панцирем доисторической черепахи с Галапагосских островов. К каждой диковине была привязана красной шелковой ниткой бирочка с кратким разъяснением. Сам Шепселе из Житомира не остался бы равнодушен к этой праздничной братской могиле вещей, хотя и не подал бы вида.
- Потрясающе!..- пробормотал Иуда, озираясь.- Это всё настоящее?
И мертвая голова?
- Голова пришла из Укаяле, с Амазонки,- скорбно, как на похоронах, доложил хозяин.- Она идет с сертификатом.
- С сертификатом! - повторил Иуда Гросман.- А всё остальное?
- Тоже,- сказал хозяин.- Сертификат с лентой и подписью эксперта.
- А из времен Наполеона у вас что-нибудь есть? - спросил Иуда Гросман.Наверняка ведь должно быть...
- Вы русский? - не дал ответа антиквар.- Ваш акцент... У меня есть для вас кое-что исключительное.- Приволакивая ноги в домашних туфлях, он ушел в заднее помещение и скоро вернулся оттуда, неся на ладони плоскую коробочку, посверкивавшую теплым серебряным блеском.
- Табакерка Пушкина! - объявил антиквар.- Вот...
Иуда принял табакерку с необыкновенной осторожностью, с нахлынувшим волнением сердца: Пушкин держал эту вещицу в руках, щелкал крышкой, опускал в карман.
- Русский генерал мне ее принес,- сказал антиквар.- Семейная реликвия.
"А. С. Пушкину,- выгравировано было на тыльной стороне табакерки,- в день тезоименитства. Год 1835". И вензель Николая Первого.
Иуда открыл крышку, захлопнул, принялся рассматривать изображение на крышке, выполненное чернью по серебру: Красная площадь, Василий Блаженный, купола соборов за кремлевской стеной. На шпиле Спасской башни чернела крохотная пятиконечная звезда.
- Замечательная вещь,- подбрасывая табакерку на ладони, сказал
Иуда.- Но у меня уже такая есть... А как насчет Наполеона?
- Что именно вы бы хотели приобрести? - спросил антиквар.
- Что-нибудь, чего касалась рука великого императора,- сказал Иуда Гросман.- Навязчивая идея, знаете ли...
- Факсимиле? - Ничуть не удивился продавец сушеной головы.- Дворец? Или ночной горшок? Всё можно купить, дорогой месье, а это значит, что всё, решительно всё продается на этом свете. Весь вопрос в том, что именно и по какой цене.
Иуда снова вспомнил Шепселе. Все антиквары, как видно, склонны к философствованию, это роднит их с могильщиками. Одни хоронят и этим живы, другие живут торговлей мертвечиной. Та же индейская голова или даже галапагосский панцирь - что это? Индейца, возможно, изжарили на костре, а из черепахи сварили мурцовку. Шепселе не стал бы предлагать посетителям житомирского базара печеную голову человека, хотя бы и гоя.
- Дворец у меня тоже есть,- доверительно улыбаясь, сказал Иуда Гросман,Кремль. Некоторое время, правда, недолгое, Кремль принадлежал вашему императору.
- А вы шутник, месье,- сказал антиквар и охотно рассмеялся, закашлялся, глаза его налились слезами, лицо порозовело, а лысина из розовой сделалась почти красной.
Иуда с тревогой наблюдал за этими переменами.
- Дворец - это слишком громоздко,- сказал Иуда.- Кроме того, убирать надо, топить, на одни дрова денег не напасешься.
- Может, что-нибудь из одежды? - отсмеявшись, спросил антиквар.- Ботфорты?
- Пулю,- сказал Иуда Гросман.- Маленькую тяжеленькую пульку.
И сертификат с лентой.
- Пулю? - переспросил антиквар.- Какую пулю?
- Пулю Наполеона,- сказал Иуда.
Антиквар молчал озадаченно.
- Вам когда-нибудь встречалась пуля Наполеона? - с надеждой спросил Иуда.
-М-м-м...- неопределенно промычал антиквар.- Скорее да, чем нет. Спрос, знаете ли, невысок. Но можно попытаться. Я знаю одного коллекционера, возможно, он даст добрый совет.
"Путем наводящих расспросов,- писал в своем донесении агент Греча,- мне удалось выяснить цель посещения наблюдаемым объектом антикварной лавки. Объект интересовался возможностью приобретения боеприпасов к огнестрельному оружию редких образцов". Читая донесение, куратор Громов отчеркнул это место и приписал красным карандашом: "Террор". И восклицательный знак поставил.