Катя приехала через месяц. За эти тридцать дней немало воды утекло в реке Сене. Иуда Гросман произнес сотни тысяч слов на званых завтраках, обедах и ужинах, на литературных вечерах и встречах, и десятки страниц донесений исписал агент Греча своим куриным почерком.
Пуля Наполеона покамест так и не была обнаружена. Тот коллекционер, которому владелец антикварной лавки рекомендовал Иуду как серьезного покупателя из дикой лесной страны, оказался замечательным во всех отношениях господином. Потомок знатного рода герцогов Анжуйских, месье Жан-Жак возглавлял немногочисленное, но активное общественное движение сторонников монархической формы правления, и связи его с русскими монархистами были крепки. В первое же посещение особнячка Жан-Жака, набитого старинными вещами, каждая из которых имела неповторимый смысл, Иуда встретил там соотечественника, назвавшегося князем Щербатовым и любезно предложившего Иуде вступить в Союз русских монархистов. Не зная, смеяться тут уместней или плакать, Иуда разъяснил князю, что национальное происхождение, увы, налагает на него ряд ограничений. Князь, смущенно хохотнув, позволил себе с Иудой не согласиться: принадлежность к иудейскому племени, по его словам, хотя и не являлась несомненным достоинством, но тем не менее не могла служить и препятствием искренним монархическим убеждениям, тем более для укрепления автократических позиций никогда не поздно обратиться к православию и принять святое крещение. Хозяин дома прислушивался к разговору гостей с вольтеровской улыбкой, а Иуда угрюмо думал о том, что эта мимолетная встреча не прибавит ему спасительных козырей по возвращении в Москву. Махно, теперь князь Щербатов. Оставалось только послать пулю Наполеона себе в лоб. Но не было и пули.
Зато появилась новая надежда. Горделиво демонстрируя Иуде и князю лупу близорукого Людовика Пятнадцатого, портьеру из будуара Марии-Антуанетты и действующую модель гильотины с Гревской площади, вполне способную декапутировать кошку, месье Жан-Жак вспомнил о существовании какого-то оружейника Шарло, изготавливавшего в своей мастерской, помимо отличных образцов для криминального мира, копии со старинных аркебуз и пистолетов.
- Модель гильотины - это его работа,- сказал Жан-Жак.- Всё точно, до последнего гвоздика. Он немножко разбойник, этот Шарло. Но он всем сердцем сочувствует нашему делу: монархия - его любовь.
- Но при чем тут пуля Наполеона? - осторожно спросил Иуда.
- О старинном оружии он знает всё, если не более того,- сказал месье Жан-Жак.- Если он не найдет эту пулю, то никто вам ее не найдет.
"Наблюдаемый объект,- трудился в тот вечер агент Греча,- провел конспиративную встречу с руководителем французских монархистов Жан-Жаком д'Анжу в его доме на авеню Фош. Со встречи объект вышел в сопровождении пожилого господина, говорившего по-русски". Это место куратор Громов аккуратно отчеркнул, приписав красным карандашом одно-единственное слово: "Явка". И, помедлив малость, поставил вопросительный знак.
Тошнотворное чувство опасности не покидало Иуду Гросмана: он испытывал его и в пестрой тесноте улиц, и в обманчивом покое гостиничного номера. Многих людей Иуда брал под подозрение, но Греча ни разу не попал в их число, и не потому, что агент был таким уж мастером своего охотничьего дела,- Греча, как говорится, на пятки Иуде не наступал, в затылок не рычал, совсем напротив: держался поодаль, а со временем, к середине первого месяца слежки, и вовсе сократил часы лягавого своего труда, изменив самовольно кураторское "глаз не спускать, ты мне за него отвечаешь" на менее грозное "глаз не спускать, когда наблюдаемый в поле зрения". Бывалый Греча усвоил, кто перед ним. Но окажись Иуда Гросман страшным террористом с бомбой под мышкой, Греча и тут не стал бы рвать подметки о парижские мостовые; служба службой, но надо ведь подумать и о себе. И составление обстоятельных отчетов было куда занимательней, чем утомительная беготня по улицам, тем более что агент точно знал, куда должен дуть ветер, порывов которого, сидя в своем завхозовском кабинете, куратор Громов терпеливо ждет.
Другой дипломат, культурный секретарь Василий Куропаткин, тоже отвечал за прибывшего в Париж знаменитого писателя Иуду Гросмана. Палаши и пули не интересовали секретаря, зато по части встреч беспокойного гостя с собратьями по перу он был дока. Культурный Куропаткин ни на миг не сомневался в том, что Иуда был командирован во Францию не для ознакомления с музеями и тихой природой, а единственно для того, чтобы дать по рукам литературным белогвардейцам, всем этим Буниным с Мережковскими и Алдановыми. Сидя над вырезками из эмигрантских газет, которые почему-то нельзя было выносить из полпредства, Иуда то удрученно вздыхал, то недоуменно морщил лоб под залысинами. Его здесь знали, это несомненно, книги его читали. Культурный Куропаткин, стоя над плечом Иуды, улыбался как человек, вполне удовлетворенный своим трудом и знающий себе цену: вырезки были подобраны и подшиты аккуратнейшим образом.
Какие писатели, думал Иуда Гросман, какие умы! Как же они не видят, что за Серебряным веком пришел каменный, что волоконца кровавого мяса присыхают не к полированным лезвиям столовых ножей, а к выщербленным клювам костедробильных топоров, что рты утирают не салфетками, а рукавом, что новая литература соответствует культуре камня, а не золота. И язык, это вечно растущее гениальное дитя, трется персиковой щекой о руку приплясывающего насильника и головореза. Как они этого не видят! История - это цепь свершившихся фактов, и с усмешкой ли, с радостью или с запоздалыми слезами на глазах, но ее следует воспринимать как данность. И никакими силами, никакими заклинаниями не развернуть Россию в оглоблях, не вернуть ее на десять лет назад, и ни Платонова, ни Пильняка, ни Олешу, ни его самого - Иуду Гросмана - уже никому не вымарать из текста новой эпохи.
Мы понимаем, думал Иуда Гросман, мы еще понимаем, что осталось за нами, потому что мы успели это оставшееся повидать своими глазами. И хорошее там было, и плохое, черное, белое и серое - как всё в мире. Но те, кто придет за нами, уже не будут этого знать. Те, кто придет, оставят от языка лишь корни, а всё, что они не сочтут красным, объявят черным. Мы - последние, понимающие довоенную речь, знающие цвет довоенного неба и вкус довоенного молока. Так как же, перелистывая вырезки, думал Иуда, как же можно с такой брезгливостью называть меня "некто Гросман" и отлучать от великой литературы за то, что придуманная мной многострадальная баба ссорится с Богом и не желает его простить?
Культурный Куропаткин деликатно посмеивался за Иудиным плечом. "Что он тут нашел смешного?" - смущенно и горестно думал Иуда Гросман. Дебил, дегенерат! Надо будет поговорить с кем-нибудь в Москве, чтобы его отозвали. Кто там этим занимается? Биргер?
- Да он просто вурдалак! - глядя в смеющиеся глаза Биргера, сказал
Иуда.- Всю кровь мою выпил!
- То-то ты бледный,- сказал Биргер.- Съезди в Крым, отдохни. Когда вернулся?
- Три недели,- сказал Иуда Гросман.- До сих пор прийти в себя не могу от этого твоего Куропаткина, вампира. С тем можно встречаться, с тем нужно встречаться, с этим нельзя здороваться... И так все четыре месяца. Представляешь?
Бывший зампред Елисаветградской ЧК Матвей Биргер смеялся. Куропаткина он не помнил, но вполне мог себе представить, что там, в Париже, культурный секретарь вытворял со знаменитым писателем Иудой Гросманом.
- Чаю хочешь? - спросил Матвей.- Да? Ну давай посмотрим, что он там на тебя написал.
Развязав тесемки, Биргер открыл пухлую папочку и с видом серьезным и ответственным заглянул. Глядя на эту папочку с грифом "Секретно", Иуда вдруг почувствовал прилив острейшего, неостановимого любопытства; противный Куропаткин с его круглой мордой, маячивший только что перед глазами, исчез из поля зрения. Секретно! Что пишут о нем, Иуде Гросмане, секретного? В каком тоне? Какими словами? И не было ни капли страха перед секретным заграничным доносом, а только головокружительное любопытство исследователя.
- "Непоследовательность в борьбе с врагами советской власти...скороговоркой читал Биргер,- неразборчивость в знакомствах... случайная половая связь... высокомерное отношение..." Случайная, а? Ну кровосос этот, как его, Куропаткин! "Интерес к старинному оружию..." Вот это зря, лучше марки собирать, спокойней, сам знаешь... "Не явился на запланированную встречу..." На, сам читай, грамотный! - И протянул Иуде листочки.
Иуда читал, и портрет опасного человека вырисовывался перед ним всё отчетливей. Такой человек мог обмануть, предать. Продать святое. Оговорить. Напасть из-за угла. Убить. То был человечишка средних лет, в мешковатом пиджаке, в круглых очках без оправы. Его судьба была предрешена, ничто ему не светило, кроме справедливого возмездия, и ангел смерти кругами снижался над ним, жестко взмахивая вороньими крыльями.
Этот Черный ангел с лицом то по-детски прекрасным, то рубленым, мужицким, стал возникать всё чаще по мере приближения отъезда Иуды Гросмана из Парижа домой, в Москву. Будь то в толпе или в ночном темном одиночестве,
Иуда слышал сухой стук крыл, и не было нужды озираться, чтобы удостовериться в присутствии гостя-хозяина. Но Иуда озирался и с поникшим сердцем угадывал пришлеца.
В день приезда Кати Черный ангел обнаружился на перроне, в гуще толпы. Он глядел на Иуду, маявшегося в ожидании берлинского поезда, совершенно спокойно, даже дружелюбно. Его зеленовато-коричневые глаза без зрачков были подернуты радужной пленкой. Иуда Гросман не испытывал ни страха перед этим существом, ни раздражения к нему - он лишь ощущал его тяжкое присутствие. Но и когда его не было видно вблизи, ощущение присутствия Черного ангела не исчезало: он существовал за полем зрения, где-то, черт знает где.
С подножки вагона Катя разглядела Иуду Гросмана, замахала рукой. Иуда улыбался, потирая переносицу под душкой очков.
- Еле вырвалась! - сказала Катя, ветром налетев.- Не хотели пускать: "куда?" да "зачем?" Ну да ладно... Как ты тут? Похудел. С чего бы?
- Как же ты им объяснила? - спросил Иуда, и в этом "им" Катя расслышала раздражение, горечь.
- Сказала, еду к врачу.- Катя отдала дорожный баул Иуде и просунула ладошку ему под локоть.- По женским, понимаешь? Что есть тут один врач, он меня раньше лечил, я ему доверяю.
- А если проверят? - спросил Иуда Гросман.
- Ну и пусть! - сказала Катя.- Раз выпустили, значит, согласовали. А то б не выпустили - ни к врачу, ни к кому.
- Логично,- согласился Иуда Гросман.- Ну пошли. Я рад. Ты даже не догадываешься, как я рад.
Они шли по перрону, и агент Греча шел за ними, а Черный ангел исчез, и его нельзя было обнаружить в редеющей толпе.
Обнаружить человека в толпе - нелегкое дело, особенно если тот человек незнаком наблюдателю лично, а известен ему лишь по описаниям, и Яков Блюмкин знал это лучше, чем подавляющее большинство его современников. В толчее иерусалимского базара умелому человеку затеряться было не сложней, чем иголке в стогу сена, чем капле в море. Старательно обходя сомнительные зловонные лужи и кучки ишачьего дерьма, Блюмкин без интереса поглядывал по сторонам: восточной экзотикой он был сыт по горло, да и тот факт, что по этому, вполне возможно, переулку, меж этих закопченных каменных стен вели в далекое пятничное утро назаретского проповедника Иисуса с крестом на спине,- и этот факт оставлял Блюмкина равнодушным.
Год назад, летом 27-го, когда он впервые приехал сюда из Константинополя с отличными документами на имя персидского купца Якоба Султанова, приехал осмотреться и завести первые знакомства, всё это щедрейшее древнее великолепие произвело на него могучее впечатление. Вопреки здравому смыслу, он упрямо чувствовал, что весь этот прокаленный солнцем каменный развал, называемый Иерусалимом, принадлежит ему, в недавнем прошлом ученику одесской талмуд-торы, а теперь резиденту советской внешней разведки на Ближнем Востоке Якову Блюмкину. Что, собственно, изменилось? Он как был, так и остался евреем, и не арабам же с турками касаться лбом, сердцем камней Стены плача. И если ему, Яке, удастся прижать англичан здесь, в Палестине, это хорошо не только для Москвы, но и для евреев. А если кому-то нравится рассуждать о двойной лояльности советского разведчика Якова Блюмкина - что ж, на здоровье, каждый еврей при слове
"Иерусалим" вспыхивает, как свеча, и так и должно быть... Да и распоряжение Трилиссера об оказании содействия национально-освободительным движениям в Палестине - это тоже палка о двух концах: кто сказал, что местные евреи, недовольные англичанами, менее предпочтительны Москве, чем арабы, недовольные евреями? Во всяком случае, евреи куда сильней досаждают англичанам с их мандатом, чем арабы. Да и конечная цель действий резидентуры определена предельно точно: через Аравийский полуостров выйти к Индии, в Калькутту и Бомбей, и организовать там мощную разведсеть. Разве это хоть в чем-то помешает евреям? Наоборот, любое ослабление британских позиций играет евреям на руку. Умница Трилиссер, настоящий умница! Для него Иерусалим - тоже не пустое место, вот это уж точно.
Безалаберность англичан веселила Блюмкина. Даже всесильный Понтий Пилат, умывая руки, поглядывал исподлобья по сторонам - чтоб не пырнули ножом. Британцам было далеко до оглядчивого Понтия - они не желали видеть разницы между Палестиной и какой-нибудь Бирмой, наполовину населенной обезьянами. А зря. Здесь, в Палестине, сошлись лбом ко лбу Запад с Востоком, которым, по словам Киплинга, вместе не идти. Казалось бы, английской контрразведке следует глядеть не в оба - в четыре, в шесть, в десять глаз! И вот появляется в Иерусалиме персидский купец Султанов, похожий на царя Ксеркса, как устрица на фаршированную щуку, и предлагает желающим купить у него древние еврейские книги, уникальные раритеты. И англичане едят эту легенду, уплетают за обе румяные щеки. Расскажи об этом понимающему человеку - ведь не поверит... Зато в Яффо чисто, как в Челси: араб плюнет мимо урны - выложит пять фунтов или пойдет в тюрьму сидеть за неуплату штрафа. Пять фунтов! Да араб, плюющий мимо урны, таких денег и в глаза не видал.
До встречи со Штивельманами оставалось еще три четверти часа. Пекло. Блюмкин легко переносил беспощадную палестинскую жару, русские морозы давались ему трудней. Никто, впрочем, никогда не слышал от него жалоб на природные неурядицы - ни в Монголии, ни в Персии, ни в Тибете, где на высоте одесситу просто нечем было дышать. Другое дело - Штивельманы. И пучеглазый Лева, фигурировавший в документах ИНО ОГПУ под псевдонимом Прыгун, и его жена Нехама, получившая кличку Двойка, проклинали местный климат с утра и до вечера, как будто других тем у них не было. Блюмкина это раздражало, он терпеть не мог пустых разговоров, тем более что изменить погоду в Восточном Средиземноморье было не в его силах. Ну, жарко! А как же древние евреи, которые жили тут, в этих переулках, и ни в чем себе не отказывали? Как царь Давид, в тенечке тренькавший на древней балалайке от чудного настроения? Но Штивельманам было наплевать на царя Давида, они то и дело вспоминали подмосковную Малаховку с ее крыжовником и кислыми червивыми яблоками, и это тоже сердило и злило молодого купца Султанова, в лубянском списке нелегалов проходившего под кличкой Живой.
Можно было полчаса с лишним гулять по кривым закоулкам Старого города, радуясь глупости английской контрразведки, можно было заглянуть в кофейню и переждать там оставшееся до встречи со Штивельманами время. Оглядевшись, Блюмкин обнаружил между мясной лавкой и мастерской медника узкий вход в кофейное заведение. Хозяин в красной феске с черной кисточкой сидел у входа на низкой табуретке и самозабвенно тянул дым из кальяна. В кальяне булькало. Казалось, только внезапное начало второй мировой войны между всеми и всеми сможет поднять араба с его табуретки.
В кафе было прохладно, там пахло древними временами, свернувшимися клубочком где-то совсем рядом. Могла скрипнуть дверь и пропустить в полутемную кофейню крестоносца в железных сапогах со шпорами или виноградную Суламифь деревенский профиль, прекрасные овечьи глаза. Или Иуда Искариот мог сюда заглянуть, позванивая серебряниками в мешочке: гуляй, рванина, от рубля и выше!.. Блюмкину вспомнился Иуда Гросман, казавшийся себе князем Давидом Реувейни. Так получается, что это скорее он, Яка Блюмкин,- князь Реувейни. Жаль, нельзя будет рассказать Иуде об Иерусалиме, об этой кофейне в двух шагах от святая святых Храма. Стихи - это другое дело: можно написать об этом стихи, целый цикл, и озаглавить его "В двух шагах от Святая Святых".
Иуда Гросман - славный парень. И этот свинцовый катышек, который он привез из Парижа вместе с удостоверением: "Настоящий предмет является пулей к личному пистолету императора Наполеона Первого, в чем я и удостоверяю..." И подпись какого-то мэтра, и печать. Иуда, смешной! Он там натворил что-то - женщина - и встречался с кем-то без санкции. Настоящий писатель и поэтому любопытен, как сорока. Одного понять не в силах, не хватает у него сил: глядеть - этого мало для того, чтобы узнать. Хочешь узнать вкус яблока - стань червем и грызи это самое яблоко изнутри. Хочешь писать о крови - возьми наган, убей. О страхе испугайся до смерти, до оледенения поджилок! А он хочет смотреть сквозь свои очки и сочинять. Так не пойдет у него, долго, во всяком случае, не пойдет. Куда верней его, Якино, решение: не наблюдать, сидя на заборе и боясь оттуда свалиться, а все делать своими руками, все узнать, все прочувствовать, кожей, сердцем, и уже потом, к тридцатилетию, через год, как было задумано, поставить точку на этой беспокойной шпионской жизни и начать новую жизнь, мучительную: литературную. Купить письменный стол, тетрадь с золотым обрезом. Яков Блюмкин, литератор. Вот только вывести агентуру в Калькутту и Бомбей - и ставить точку.