— Стоит мне пригласить вахтенного офицера? — подумал он. — Прошло немало времени когда я приглашал кого-нибудь в свою каюту, за исключением завтрака.
Немало времени прошло и с тех пор, как ему довелось поговорить с кем-нибудь по душам, обменяться мнениями. Его офицеры — вернее, офицеры капитана Хэммонда, поскольку Джек не приложил руки к их выбору — раз в неделю приглашали Обри на обед в кают-компанию, а он часто звал их к себе, почти постоянно деля завтрак с офицером и мичманом утренней вахты, но никогда эти встречи не получались слишком радостными. Светская, но с налетом бентамизма,[2] кают-компания, была строгой блюстительницей флотского этикета, и там не приветствовалось, если младший по званию начнет говорить прежде, чем выскажется капитан; эта атмосфера поощрялась Хэммондом, считавшим ее само собой разумеющейся. А еще они были гордецами — и в большинстве своем не без оснований — и их приводили в ужас любые недостойные маневры, любое заискивание, даже простой намек на них. Однажды в их среду попал чересчур верткий третий лейтенант, так они вынудили его через пару месяцев перевестись на «Ахиллес». Они высоко ставили этот свой подход, при этом ни в малейшей мере не в пику своему временному командиру, которого, напротив, исключительно высоко ценили его и как моряка, и как боевого офицера — ему бессознательно отводилась роль бога-олимпийца, — и по временам окружавшее его почтительное молчание приводило Джека в полнейшее отчаяние. Но только по временам, так как ему не часто приходилось пребывать в праздности: есть обязанности, которые нельзя передоверить даже самому превосходному первому лейтенанту, а еще по утрам нужно проверять, как идут занятия в мичманском кубрике. Молодежь есть молодежь, и даже присутствие богоравного капитана, строгость учителя и суровый пример старших не может подавить присущей ей живости. Не справлялся даже голод: а им приходилось есть крыс уже месяц, даже более. Крысы отлавливались трюмным старшиной и, тщательно выпотрошенные и ошкуренные, выставлялись на продажу на твиндеке по цене, росшей с каждой неделей, и достигшей текущей рекордной отметки в пять пенсов за связку.
Джеку нравилась молодежь, и как многие другие капитаны, он близко к сердцу принимал заботу об их профессиональном и социальном образовании, условиях жизни, даже о морали; но его регулярное присутствие на занятиях объяснялось не только этим. В свое время наука давалась ему нелегко, и даже будучи моряком от бога, он сумел сдать экзамены на лейтенантский чин только при помощи усердной зубрежки, вмешательству Провидения и присутствию в комиссии двух знакомых капитанов. Вопреки стараниям его приятельницы Куини, терпеливо разъяснявшей ему все про тангенсы, секансы и синусы, Джек так и не усвоил вполне принципы сферической тригонометрии; его навигационные способности ограничивались простым прокладыванием курса из пункта А в пункт Б, примитивным плаванием по прямой. К счастью для него, как и прочих капитанов, флот позаботился о нем, направив на борт штурмана, искушенного в этой науке. И вот теперь, возможно, захваченный царившим на «Лайвли» духом науки, он принялся за математику, и как многие отставшие в развитии, продвигался семимильными шагами. Учитель, когда трезвый, был прекрасным преподавателем, и каков бы ни был толк, вынесенный из его уроков мичманами, Джек получал от них громадную пользу. По вечерам, разобравшись с вахтами, он брал измерения луны или, если не писал Софи или не играл на скрипке, с истинным наслаждением читал «Конические секции» Гримбла.
— Как удивился бы Стивен, — подумал Джек, — узнай он, что я заделался таким философом. И как мне хотелось бы видеть старину здесь!
Но эти размышления, как и вопрос, стоит ли приглашать Рэндолла на обед, так и оставались не доведенными до конца, когда послышалось предупредительное покашливание старшины марсовых.
— Прошу прощения, ваша честь, кажется, с «Наяды» что-то заметили.
Акцент кокни плохо сочетался желтоватым лицом и раскосыми глазами, но «Лайвли» многие годы проплавал в восточных водах, и его экипаж: желтые, черные, коричневые или формально белые — сработался настолько, что весь общался на диалекте, свойственном обитателям Лаймхауз-Рич, Уоппинга или Дептфорд-Ярда.
Верзила Бум был не единственным, кто заметил вспышку суматохи на палубе идущего перед ними корабля. Мистер Рэндолл-младший, покинув засыпаемый брызгами пост у блинда-рея, мчался по палубе к товарищам, пища во все семилетнее горло:
— Она огибает мыс! Она огибает мыс!
«Ниоба», как по волшебству, появилась из-за очертаний островов Йер, идя под нижними парусами и марселями, и гоня перед собой высокий бурун. Она могла привезти что-то из провизии, может, какие-нибудь призы (доля полагалась всем фрегатам), и уж в любом случае ее появление означало нарушение обычной монотонности: встрече были искренне рады.
— А вот еще «Уизел», — пропищал малец.
«Уизел» был большим куттером, посыльным судном, слишком редко ходившим между флотом и фрегатами. Он тоже наверняка доставит какие-нибудь припасы, новости из внешнего мира. Какое счастливое совпадение!
Куттер шел под всеми парусами, кренясь на сорок пять градусов, и эскадра, огибающая Гиень, разразилась радостными воплями, видя как он пересек кильватерный след «Ниобы» и лег на ветер, явно намереваясь устроить гонки с фрегатом. На фрегате взметнулись брамсели и бом-кливер, но фор-брамсель, едва его подняли, порвался, и прежде чем команда «Ниобы» успела очухаться, «Уизел» оказался у них справа по борту, дерзко забирая ветер из парусов фрегата. Носовой бурун «Ниобы» осел, и куттер, экипаж которого дико орал, вырвался вперед к удовольствию всех и каждого. Куттер нес сигнал с номером «Лайвли» — наличие на борту приказов для него — и, пройдя вдоль строя, обогнул фрегат, оказавшись у него под ветром. Гигантский грот куттера захлопал, устроив канонаду, не хуже чем на стрельбище. Однако не было никаких признаков, что с него собираются спускать шлюпку: капитан куттера, превозмогая ветер, прокричал просьбу бросить им конец.
«Припасов нет? — огорченно подумал Джек, сидя на марсе. — Проклятье». Он перекинул ногу, нащупывая ступеньку. Тут кто-то заметил, что из люка куттера появился хорошо знакомый красный мешок. Раздался крик: «Почта». Услышав это, Джек изогнулся, ухватился за бакштаг и съехал вниз словно мичман, забыв о капитанском достоинстве и запачкав прекрасные белые чулки. Расположившись в шаге от квартирмейстера и его помощника, стоявшего вахту, Обри смотрел, как два мешка раскачиваются над водой.
— Помогите, помогите там! — прикрикнул он.
Наконец, мешки втянули на борт, и Джек, усилием воли стараясь подавить нетерпение, ждал, пока мичман торжественно передаст их Рэндоллу, а тот пересечет квартердек. Рэндолл, сняв шляпу, произнес:
— Доставлено «Уизлем» с флагмана, сэр.
— Благодарю, мистер Рэндолл, — ответил Джек, и с видимым облегчением удалился вместе с почтой в каюту. Лихорадочно сломав печать и размотав бечевку, он зарылся в письма. На трех конвертах округлым, но твердым почерком Софии был выведен адрес: «Капитану Обри, корабль Его Величества «Лайвли». Письма были толстыми, листах на трех, не меньше. Джек сунул их в карман, и с улыбкой повернулся к маленькому мешку, скорее, сумке, с официальной почтой. Вскрыл просмоленную парусину, промасленный шелковый пакет, потом небольшой конверт с приказами. Прочел их, стиснул губы и перечел снова.
— Хэллоус, — крикнул он. — Попросите зайти ко мне мистера Рэндолла и штурмана. Да, передайте казначею письма, пусть раздаст. А, мистер Рэндолл, будьте любезны дать поднять сигнал — запрос у «Наяды» на разрешение покинуть эскадру. Мистер Норри, проложите курс на Кальветт, пожалуйста.
Впервые не наблюдалось дикой спешки, впервые не было этой выматывающей обстановки, когда надо торопиться, не терять ни минуты, на что так часто жаловался Стивен. Стоял сезон, когда в западном Средиземноморье почти беспрерывно дуют северные ветры: мистраль, гаргулен и трамонтана, все они благоприятствовали плаванию «Лайвли» к Минорке и точке рандеву. Но важно было не прибыть к острову слишком быстро и не возбудить подозрений, болтаясь там. Приказы Джека, с их стандартными формулировками «прерывать линии снабжения врага, уничтожать корабли и сооружения», давали ему значительную свободу действий. Фрегат пересекал Лионский залив в направлении побережья Лангедока, неся все возможные паруса, так что ноки подветренных реев время от времени окунались в пенящиеся волны. Эти каждодневные орудийные учения — залп за залпом в безответное море — и вот эта пьянящая скорость под ослепительным солнцем гонят прочь косые взгляды и ропот недовольства, слышавшиеся еще вчера — нет-де припасов и нет крейсерства. Эти проклятые приказы лишили их крейсерства в тот самый момент, когда они так ждали его, все проклинали этот чертов «Уизел» за его несвоевременные штучки, тупое ухарство и стремление пустить пыль в глаза, так свойственные этим ублюдкам, не удостоенных присвоения ранга.
— Вот если бы он подошел не как турок, а как истинный христианин, мы бы уже были на полпути к Эльбе, — ворчал Ява-Дик.
Но это все было вчера. Сегодня же движение, забвение прошлого, возможность с каждой новой милей открывающегося горизонта обнаружить нечто интересное, а превыше всего приятное предчувствие скорого благополучия, восстановили царившее на борту «Лайвли» самоудовлетворение. Капитан ощутил это, делая последний круг по палубе прежде чем скрыться в каюте, готовясь принимать гостей, и ощутил с примесью какого-то странного чувства, не поддающегося определению: это не зависть, ведь он богаче их всех вместе взятых. «Богаче потенциально», — добавил он, скрещивая, по привычке, пальцы. И в то же время все-таки зависть: у них есть корабль, они — члены сплоченного сообщества. У них есть корабль, а у него — нет. Но не совсем зависть, не то, что имеют в виду под этим словом… Точные определения выскочили у него из головы, когда перевернули склянки, часовой направился к рынде, а вахтенный мичман стал бросать лаг. Капитан поспешил в большую каюту, поглядел на длинный стол, стоящий поперек корабля. Солнце играло на серебряной посуде, блики от нее добавлялись к зайчикам от волн, игравшим на переборке (сколько труда надо приложить, чтобы отполировать металл до такого блеска?). Он осмотрел стаканы, тарелки, чашки — все закрепленные в своих гнездах. Стюард и его помощники, словно окаменев, застыли у графинов.
— Все готово, Киллик?
— До мельчайших деталей, сэр, — ответил стюард, обводя взглядом вокруг себя, он элегантным жестом вытянул подбородок, указывая за спину Джека.
— Добро пожаловать, джентльмены, — произнес Джек и повернулся в ту сторону, куда был направлен подбородок. — Мистер Симмонс, располагайтесь на этом конце стола, мистер Кэрью, если вам будет удобно… Осторожнее! — Капеллан, потеряв при внезапном крене равновесие, с такой силой плюхнулся на стул, что едва не продавил вместе с ним палубу. — Лорд Гаррон, сюда; мистер Филдинг, мистер Дэшвуд, будьте любезны…
Джек указал им свободные места.
— Прежде чем мы начнем, — продолжил он, пока кастрюля с супом прокладывала рискованный маршрут по каюте, — я хотел бы извиниться за обед. При всем желании… вы позволите, сэр, — произнес он, извлекая из супницы парик священника и помогая ему управиться с половником, — Киллик, ночной колпак мистеру Кэрью, вот это просушить, и позовите вахтенного мичмана. А, мистер Батлер! Мои наилучшие пожелания мистеру Норри, и мне кажется, мы могли бы взять бизань на гитовы на время обеда. При всем желании, хочу я сказать, у нас мог получиться только «бармецидов пир».[3]
Сказано было хорошо, и он скромно потупил взор, но тут ему пришло в голову, что Бармецид едва ли предложил бы гостям свежее мясо, а тут в тарелке капеллана ползает не кто иной, как барочник, самый крупный вид паразитов из тех, что заводятся в старых сухарях — гладкий такой, с черной головкой и имеющий странный такой пряный вкус. Суп, ясное дело, щедро сдобрили сухарной крошкой, чтобы он был погуще и не выплескивался при качке. Капеллан не так долго провел в море, и мог не знать, что от барочника никакого вреда нет, — даже горечи, свойственной всем червям, — и потому может потерять аппетит.
— Киллик, другую тарелку для мистера Кэрью, в его суп волос попал. Бармецид… Но мне особенно хотелось пригласить вас сегодня, поскольку это, не исключено, окажется последним случаем иметь такую честь. Мы идем в после Минорки в Гибралтар, а в Гибралтаре капитан Хэммонд вернется на корабль. — Возгласы удивления и радости вежливо перемежались выражением сожаления. — И поскольку приказы требуют от меня разрушать береговые сооружения неприятеля — равно как и препятствовать судоходству, естественно, — не думаю, что у нас будет время для обедов как только мы минуем мыс Гузбери. Как надеюсь я обнаружить что-то достойное «Лайвли»! Печально было бы сдать командование, не украсив хотя бы веточкой лавра наш нос, или где там подходящее место для лавров?
— А разве на этом берегу растут лавры, сэр? — спросил капеллан. — Дикие лавры? Я всегда думал, что это в Греции. Я, конечно, не знаком со Средиземноморьем, разве только по книгам, но насколько я припоминаю, древние никогда не упоминали побережье Лангедока.
— Ну, уверен, что его здесь собирают, сэр, — ответил Джек. — И говорят, он очень хорош с рыбой. Один-два листочка придают блюду пикантный вкус, но в большем количестве лавр, как мне говорили, превращается в смертельный яд.
Зашел разговор про рыбу: пищу здоровую, но которой пренебрегают рыбаки. Хвалили морской язык из Дувра, говорили, что у папистов из религиозных соображений почитаются за рыбу дельфины, лягушки и птица-топорик; что на лебеди, киты и осетры подпадают под королевское право, обсуждали историю про то, как мистера Симмонса на банкете у лорда-мэра угостили несвежими устрицами.
— А вот и рыба, — провозгласил Джек, когда место супницы заняло блюдо с тунцом. — Вот единственное блюдо, которое я могу от всей души порекомендовать: его поймал с борта китаец из вашего дивизиона, мистер Филдинг. Маленький такой. Но не Коротышка Бум, не Верзила Бум и не Трясобрюх.
— Довольный Джон, сэр?
— Именно, он самый. Такой находчивый, жизнерадостный и ловкий парень. Из косичек своих товарищей он надергал волос, сплел длинную лесу, насадил на крючок кусок свиной шкуры в виде рыбки, и поймал тунца. Более того, у нас имеется к нему бутылочка подходящего вина. Обратите внимание, я не претендую на похвалу за выбор вина — его выбирал доктор Мэтьюрин, он в таких вещах знаток — сам виноград выращивает. Кстати сказать, мы зайдем на Минорку, чтобы забрать его.
Все обрадовались, что снова увидят доктора, дай бог ему здоровья.
— С Минорки, сэр? — воскликнул капеллан, придя в замешательство. — Разве мы не вернули Минорку испанцам? Разве нет?
— Как же, так и есть, — сказал Джек. — Могу лишь сказать, что доктор имеет право путешествовать по Испании: у него там есть владения.
— В том, что касается путешествий, испанцы в этой войне проявляют себя более цивилизованными, чем французы, — заметил лорд Гаррон. — Один мой друг, католик, ездил в Сантандер, так как дал обет поклониться св. Иакову Компостельскому: так никаких проблем, путешествовал как частное лицо, никакого эскорта, ничего. Даже французы не так строги, когда дело касается людей науки. Я видел в «Таймс», которую привез «Уизел», что какой-то ученый муж из Бирмингема отправился в Париж за премией, присужденной тамошней Академией. Эти ученые парни постоянно путешествуют, война или не война, а насколько я понимаю, сэр, доктор Мэтьюрин сущий черт по части науки?
— Так и есть, — воскликнул Джек. — Вроде адмирала Крайтона: в один миг отпилит тебе ногу или скажет, как называется на латыни любая живая тварь, — краем глаза он смотрел, как по скатерти шустро ползет долгоносик, — говорит на всех языках, как ходячая Вавилонская башня, разве что кроме нашего, морского. Боже правый, — весело рассмеялся капитан, — я до сих пор не уверен, что доктор в состоянии отличить штирборт от бакборта. Не выпить ли нам за его здоровье?
— С величайшим удовольствием, сэр, — подхватил первый лейтенант, обмениваясь с товарищами взглядами, многозначительность которых Джек подметил с самого момента появления гостей в каюте. — Но если позволите, в «Таймс», о которой говорил Гаррон, есть гораздо более интересное объявление — новость, наполнившая всю кают-компанию, сохранившую еще живейшие воспоминания о мисс Уильямс, безграничным энтузиазмом. Сэр, позвольте мне сердечно поздравить вас и пожелать от всех нас счастья. Полагаю, за это нам следует выпить даже прежде, чем за доктора Мэтьюрина.
«Лайвли»,
В море,
18 число, пятница
Милая,
В понедельник мы три раза по три поднимали бокалы за твое здоровье, ибо пока мы шлифовали мыс Сисье, флотский тендер, наряду с почтой и тремя твоими драгоценными письмами, доставил приказ, отправивший нас в это крейсерство. А еще, о чем я не догадывался, он доставил номер «Таймс» с объявлением о нашей помолвке — мне до сих пор не удалось его прочитать. Я пригласил на обед почти всю кают-компанию, и славный парень, лейтенант Симмонс, сообщил мне об этом, поднимая тост за твое здоровье вместе с кучей приятнейших вещей в твой адрес: у них-де сохранились живейшие воспоминания о плавании с мисс Уильямс по Ла-Маншу, увы, слишком краткому, они всецело вам преданы, и так далее, в том же высоком стиле. Я залился краской как новенький томпионовский барометр и словно девушка потупил очи долу, и должен признаться, едва не залился слезами: так страстно мне хотелось, чтобы ты снова рядом со мной в моей каюте — так живо мне вспомнились те дни. А Симмонс заявляет, что кают-компания уполномочила его спросить, что ты предпочтешь: чайник или кофейник, и какая надпись будет уместной? Выпив за твое здоровье, я пришел в себя, и заявил, что, по моему мнению, лучше кофейник, а надпись лучше сделать такую: «Лайвли» хранит живейшие воспоминания. Предложение было принято «на ура» и даже пастор (тупая скотина) весело рассмеялся, когда ему растолковали суть bonne mot.[4]