Немудрено, что едва ли не все воспитанницы – и Соня с Натальей, и бедные сестры – были по-детски влюблены в своего учителя. Они соперничали между собой за его внимание и похвалу, что, с одной стороны, льстило Лагранжу и смущало его, а с другой – способствовало его педагогическим успехам.
Помимо глубоких знаний и приятных манер, француз обладал весьма выразительной внешностью: бритое лицо, хищный нос, пронзительный взгляд из-под кустистых бровей. Неудивительно, что при виде его трепетали сердца не только юных воспитанниц, но и дев на выданье, и даже благородных матрон, добродетельных матерей семейств.
Личность учителя пленила в свое время в самом нежном возрасте и Машеньку. Месье Лагранж явился для Марьи Николаевны первой и невысказанной любовью. Ах, сколько слез она, десятилетняя девочка, пролила от невозможности ни понять, ни объяснить, ни выразить свои чувства. Сколько часов провела в сладкой истоме, предаваясь мечтаниям об его поцелуях – и о том, как однажды он подхватит ее на руки, подсадит в карету – и они ускачут далеко-далеко, только вдвоем, и он будет держать ее за руку!..
О своем детском увлечении французом она после замужества, смеясь, поведала графу. Марья Николаевна считала, что меж супругами не должно быть секретов ни в настоящем, ни даже в прошлом. Павел Иванович добродушно и снисходительно выслушал рассказ юной жены, но сердце его, против воли, царапнула в тот момент ревность, и хмурая тень омрачила чело…
Однако у Павла Ивановича имелись изрядные основания ревновать другого гостя. Николай, старший сын К-ных, стал Машиной подлинной первой любовью. (О ней юная графиня, старавшаяся быть перед мужем честной во всем, до донышка, также поведала супругу.) И если детская влюбленность в Лагранжа была для Маши вполне невинной, то увлечение Николаем стало истинным чувством.
Оно оказалось разделено. Влюбленные таили его и от домашних, и от самих себя – но все ж таки оно прорывалась: и в лучистых взглядах, которыми они порой обменивались, и в нечаянных касаниях рук, когда они сидели над книгой или разбирали ноты, и в прогулках по парку, когда оба, словно случайно, отставали от общества и оказывались наедине. Наконец, состоялось решающее объяснение…
Николай стоял перед Марьей на коленях и молил стать его женой. Он говорил, что завтра же явится к своей матери и попросит благословения на брак – а если вдруг княгиня К-на не пожелает составить его счастья, тайно увезет Машу и обвенчается с ней. Один лишь поцелуй выпросил Николай у бесприданницы. (И мысль об этом случившемся в прошлом поцелуе, о котором рассказала Маша, до сих пор раскаленным углем язвила сердце Павла Ивановича: как тяжело! Его жена, графиня О-ская, когда-то любила другого…) Да, она любила Николая! Но, плача, тогда отказала ему…
Барышни, в отличие от мужчин (те бывают обычно полностью ослеплены любовью), все-таки хорошо понимают практические последствия каждого своего «да» или «нет». И Марья Николаевна ясно осознавала в тот незабываемый момент объяснения, к каким гибельным разрушениям всего уклада может привести ее брак с Николаем. Дела семьи К-ных были к тому времени полностью расстроены. Имение перезаложено. После смерти старого князя ни маменька Николая, ни его деспотичная бабушка не имели ни воли, ни умения для того, чтобы вести хозяйство. Управляющие обманывали их. К-ны не могли отказаться от своих широких привычек: балов, приемов, визитов, подарков, нарядов. Деньги утекали, как вода в песок. Спасти положение могла лишь женитьба единственного сына Николеньки на деньгах. Брак с бесприданницей Машей поставил бы крест на надеждах К-ных возродить мощь фамилии. Семья оказалась бы на грани разорения. Юная Марья Николаевна хорошо это понимала. И справедливо полагала, что едва ли маменька благословит Николая на брак с нею. А жениться тайком, без родительского одобрения, означало обречь себя и будущих детей едва ли не на нищенское существование. Да и не могла Маша поступить столь дерзко и неблагодарно с семьей, которая дала ей и ее сестрам все: и любовь, и заботу, и образование…
И в тот памятный момент, скрепя сердце, обливаясь слезами, Марья Николаевна решительно отказала Николаю.
На следующий же день княгиня К-на, возможно, почувствовав сердцем любовную связь сына с бесприданницей, а может быть, основываясь на сообщениях шпионов из числа дворни, немедленно отослала его в полк. Через три дня после объяснения он, не смея перечить матери, уехал, обливаясь слезами. Плакала и Маша, сказавшаяся больной, не вышедшая прощаться и из-за занавесок в гостиной наблюдавшая со сжимавшимся сердцем, как Николай садится на коня, как родные и дворовые провожают его…
А спустя полгода к юной Марье Николаевне посватался старый граф О-ский. После отъезда любимого сердце юной девы молчало. Отставной адмирал был для нее, бесприданницы, выгоднейшей партией. К тому же Павел Иванович слыл благородным, ученым, милым человеком. Его седины, его стать, его манеры пришлись барышне по вкусу. Конечно, она не любила его – но он хотя бы был ей не противен. К тому же своей женитьбой она устраивала и свою будущность, и, в определенном смысле, будущность обеих своих сестер и избавляла семью К-ных от тягот опеки над тремя приживалками.
С тех пор, а минуло уже три года, Марья Николаевна ни разу не виделась с Николаем и не писала ему. Ей стало казаться, что она вполне полюбила пятидесятилетнего графа. Она глубоко уважала Павла Ивановича. Ей никогда с ним не было скучно. Он не докучал ей капризами, но, в свою очередь, выполнял все ее прихоти. Чего же боле? Какой еще любви вам надобно, когда речь идет не о юном кипении крови, а о тихой семейной жизни?!
И вот – снова явился он. Тот, известия о ком Маша получала лишь кружным путем, через сестер К-ных, а встречи с ними тоже случались нечасто… Маша жадно всматривалась в мужчину, которого некогда любила. (Костюм медведя почти не скрывал его лица.) Николай возмужал. Черты лица его загрубели. Но глаза смотрели столь же упорно и вдохновенно… Марья Николаевна поспешно отвела взгляд. Кто знает, каким чувством наполнилось в тот момент ее сердце!..
Наконец, последним гостем, не знакомым никому из О-ских, был маленький, кривоногий, волосатый мужчина, ряженный в костюм дворника. То был полковой командир Николая, храбрец, игрок и жуир Евгений Л-ской. Николай пригласил его погостить в своем имении. Вечно в долгах, не имевший ни кола ни двора, Л-ской охотно принял приглашение хлебосольного семейства и уже успел, судя по взглядам и репликам, которыми он обменивался с сестрами К-ными, стать у них своим.
Л-ской был представлен графу и графине.
Явление в гостиной Павла Ивановича на минуту смешало азарт и веселье. Однако общее смущение длилось недолго. Старый граф заставил себя стать гостеприимным, залучился добродушием. Подали шампанское. Слуги расставили на столе закуски, кушанья и графины с наливками. Началась непринужденная беседа.
Машенька ненадолго исчезла – а явилась уже в костюме аглицкого матроса (один из многочисленных подарков, собранных ее супругом во время кругосветных странствий). Вместе с нею в гостиную впорхнули сестры, Елена и Ольга, также успевшие наспех принарядиться в подобие карнавальных костюмов.
Принесли гитару. За нее взялся Лагранж. Потом его сменил Николай, не менее искусный музыкант. Он заиграл «Барыню», а немолодой Л-ской, раскрасневшийся от вина и общества пятерых прехорошеньких юных дев в возрасте от двадцати пяти (Елена) до шестнадцати (Соня), пустился в пляс сам и принялся приглашать барышень и Марью Николаевну.
Веселье вспыхнуло пуще прежнего. Полковник Л-ской совершал уморительные прыжки. Лагранж представлял величавого венецианского дожа, пригласив на менуэт самую старшую из барышень, Елену. Лицо последней сияло от удовольствия. «Гусар» и «татарчонок» (Соня с Натальей) стали танцевать вальс, да запутались в шальварах и едва не грохнулись, вызвав всеобщий взрыв хохота, прежде всего своего собственного.
Затем принесли ножницы, веревочку, колечко, и молодежь принялась играть. Дух веселья и карнавала разлился по гостиной. Даже слуги, переменявшие блюда, задерживались в дверях и с улыбкой, отчасти снисходительной, наблюдали за господами.
И только отставной адмирал сидел в одиночестве за столом над своим бокалом. Он наблюдал за танцующей, играющей молодежью – и по лицу его была разлита зависть к чужой безмятежной юности и грусть по почти минувшей жизни… Впрочем, светлая печаль его была все ж таки отчасти приправлена ревностью. Своими дальнозоркими глазами, со стариковской проницательностью, он безошибочно подмечал, кто чем занят в гостиной, кто с кем говорит и какие на кого взоры бросает.
Слава богу, его Машенька казалась абсолютно холодной и к Лагранжу, и, самое главное, к Николаю. Она, конечно, была приветлива с ними обоими и даже кокетлива, как требовал того карнавал, – но в меру, как со старыми добрыми друзьями. «Да! Там если и было что – давно поросло быльем!» – уверился адмирал, утишая собственную ревность.
Затем принесли ножницы, веревочку, колечко, и молодежь принялась играть. Дух веселья и карнавала разлился по гостиной. Даже слуги, переменявшие блюда, задерживались в дверях и с улыбкой, отчасти снисходительной, наблюдали за господами.
И только отставной адмирал сидел в одиночестве за столом над своим бокалом. Он наблюдал за танцующей, играющей молодежью – и по лицу его была разлита зависть к чужой безмятежной юности и грусть по почти минувшей жизни… Впрочем, светлая печаль его была все ж таки отчасти приправлена ревностью. Своими дальнозоркими глазами, со стариковской проницательностью, он безошибочно подмечал, кто чем занят в гостиной, кто с кем говорит и какие на кого взоры бросает.
Слава богу, его Машенька казалась абсолютно холодной и к Лагранжу, и, самое главное, к Николаю. Она, конечно, была приветлива с ними обоими и даже кокетлива, как требовал того карнавал, – но в меру, как со старыми добрыми друзьями. «Да! Там если и было что – давно поросло быльем!» – уверился адмирал, утишая собственную ревность.
Тем паче учитель, к примеру, не выказывал к его юной супруге никакого интереса. Он оказывал явные знаки внимания ее старшим сестрам, Елене и Ольге, – причем, с французской галантностью, сразу обеим. Графу даже пришла было мысль, что одна из сестер может составить Лагранжу партию. Конечно, брак с французом-учителем станет явным мезальянсом, но, что называется, за неимением гербовой… А он ведь собирается дать за сестер жены (Машенька упросила) хоть небольшое, но приданое. При экономном хозяйствовании на скромное существование Лагранжу с супругой хватит… Нет, нет! Замужество с учителем-иностранцем – вещь невозможная, оборвал свои размышления граф. Что скажут и о нем самом, и о его супруге в обществе? Только одно: так спешили сбыть с рук засидевшуюся девицу, что отдали ее первому встречному, человеку без роду, без племени, без состояния! Нет, решительно сказал себе Павел Иванович, о браке с Лагранжем нечего и думать.
В то время Николай, его сестры – Соня и Наталья, а также милая Машенька и кривоногий гусар составили другой кружок. В нем беспрерывно раздавались взрывы хохота, причем царил среди молодежи бравый полковник – в сущности, ненамного их старше. Павел Иванович снова с удовольствием отметил, что его юная супруга не выказывает ни смущения, ни волнения, находясь рядом с предметом своей девичьей страсти. Да, она поглядывала на Николая и смеялась его шуткам, но гораздо большее внимание уделяла гусару Л-скому. Вдруг заметив, что граф сидит в одиночестве, Машенька совершила то, что наполнило его душу тихой радостью. Она подбежала к нему и, низко склонившись над ухом, прошептала: «А ты знаешь, я ведь люблю тебя, мой Пашенька…»
И эти сладкие слова, обращенные к нему, стали последними, которые слышал адмирал в своей жизни… Он еще переживал это короткое объяснение в любви – любви спокойной, зрелой, уверенной; еще радовался тому короткому признанию, которое не променял бы на все вздохи страсти и горячечные клятвы… Как бы желая полнее прочувствовать объяснение, граф отпил из своего стакана… И вдруг схватился за горло, захрипел, а потом и повалился без чувств прямо на навощенный паркет…
Произошло всеобщее замешательство, которое сменилось судорожным движением всех присутствующих. К лежавшему на полу графу бросилась Машенька. Она рухнула на колени и приподняла голову супруга, обхватив ее руками. «Пашенька! Пашенька!» – шептала она, однако старый адмирал оставался без чувств. Лишь хрип доносился из его горла, а на губах запузырилась пена.
– Пустите, Марья Николаевна. – Лагранж решительно отстранил графиню и сам склонился над умирающим. Судорога прошла по телу графа. Голова его со стуком ударилась о пол. Пена на губах выступила еще обильней, сменилась рвотой – а через секунду Павел Иванович перестал дышать.
– Он умер, господа, – молвил учитель, распрямляясь.
Крик «Не-ет!» раздался в гостиной. То кричала Машенька. Она снова пала перед супругом на колени, обливаясь слезами.
В дверях показалась перепуганная дворня. Общество в волнении и растерянности сгрудилось поодаль распростертого на полу тела графа и плачущей рядом с ним графини. И тут Лагранж тихо проговорил – по-французски, чтобы не поняли слуги:
– Знаете, что, господа? Граф – отравлен.
Прошло три месяца. 21 марта 1840 года.Из письма Пьера Лагранжа, домашнего учителя
семьи К-ных, своему другу и коллеге в Москву
(писано по-французски):
…невзирая на то, что все ryajenye, присутствовавшие в тот момент в гостиной, не сомневались, что бедный граф стал жертвой отравления, нами решено было сохранить сей факт в тайне, дабы не бросать тень на почтенные семейства, представители коих оказались замешаны в столь отвратительные обстоятельства. Домашний врач К-ных, ничтожный пьяница, констатировал смерть О-ского от апоплексического удара. Разумеется, никакого вскрытия и исследования мертвого тела не проводилось. Старый адмирал был отпет в домовой церкви и похоронен на Никольском кладбище. Прекрасная юная вдова соблюла на тризне все правила приличия: была бледна и непрерывно плакала. Ее сердечный друг гусар Николя, обоюдная страсть которого с графиней ни для кого не являлась тайной, благоразумно держался от нее на приличном расстоянии и лишь изредка бросал на свою Мари пламенные взоры.
Вскоре огласили завещание графа. Как и следовало ожидать, все огромное состояние Павел О-ский оставлял своей супруге. В одночасье вдова становилась одной из богатейших женщин Русской империи! Воистину! Одно мановение руки! Потребовалось лишь взять с полки склянку с ядом и влить его в бокал бедной жертве, доверчивому мужу, – и она обеспечила всю свою будущность! Миг – и графиня стала свободной и богатой – а следственно, счастливой.
Ты спросишь меня: отчего я уверен, что коварной преступницей явилась именно Мари, а не кто-то иной, находившийся в тот вечер в зале? Я много размышлял о сем предмете – и теперь уверен в своем выводе. Мне помогли две великие науки, логика и психология, а также истории интриг и отравлений, начиная с древних Афин и семейства Борджиа, и методы знаменитого нашего сыщика мсье Видока, и книга мсье Офила «Яды и общая токсикология». Все это поспособствовало найти разгадку преступления, невольным свидетелем которого я оказался.
Мне (и последующее завещание сие доказало) было очевидно, что единственным человеком, кому выгодна смерть старого графа, является его супруга. У нее имелся мотив – наследство и устранение старика-мужа. Ей было доступно орудие преступления. Буфет, в коем хранились различные яды, привезенные графом из его странствий, запирался на ключ, а его легко мог получить любой из проживающих в доме. Добавим, что именно графиня, вдова и наследница, последней подходила к бедному графу. Ничто не мешало ей в тот момент тайком влить в стакан супруга смертельное зелье.
Кроме того, напомню тебе, что на протяжении многих лет я являлся учителем Мари. Должен сказать, что меня всегда восхищала изощренность и изворотливость ее ума, даже в девичьем возрасте острого, как бритва. Ей хорошо давались естественные науки. Она увлекалась изучением природы и даже, как мне живо припомнилось после злодейского преступления, горячо интересовалась у меня всевозможными ядами и способами их воздействий.
Но зачем, спросишь ты меня, убийца пошла на преступление не в тишине усадьбы, наедине со своим несчастным супругом, а, напротив, во время нечаянного праздника, когда гостями их дома стали мы пятеро? Полагаю, именно в том и заключался ее дьявольский план. Смерть в тишине всегда вызывает подозрения. Когда свидетелем кончины человека – пусть старого, но физически крепкого – является одна лишь жена да, быть может, ее родные сестры, кривотолков не избежать. А тут гибель произошла, как говорят русские, na miru, pri vsem chestnom narode. Только благодаря своей наблюдательности и учености один я заметил расширившиеся зрачки умиравшего графа, судороги в его мышцах, обратил внимание на пену и рвотные массы, шедшие из его горла… Иначе русские, невысоко образованные, особенно в естественнонаучном смысле, и не заподозрили бы отравления. Баре солидарно, убеждая друг дружку, заключили бы, что гибель графа произошла от самых естественных причин.
Кроме того, Мари, пошедшая на преступление в присутствии стольких свидетелей, имела, полагаю, одновременно и другую цель. Ведь если бы обстоятельства сложились для нее несчастливо и началось-таки расследование об отравлении мужа – что, конечно, маловероятно в столь дикой стране! – она сумела бы приписать собственное злодейство кому-то из нас – тех, кто делил с покойным графом его последнюю трапезу. Помимо того, у графини-убийцы нашлись бы и заступники, и благоприятные для нее свидетели. Елена и Ольга, присутствовавшие в зале, – ее родные сестры. Конечно, они, если бы потребовалось, дали бы обеляющие злодейку показания. В часы карнавала Мари, надо полагать, не без умысла, успела очаровать полковника Л-ского. Вряд ли он, дамский угодник, также не встал бы на защиту столь очаровательной особы. Соня и Наташа К-ны – подруги Мари с детства. А Николя… Что ж, Николя – ее возлюбленный, не смевший жениться на бесприданнице лишь по причине ее ничтожного материального состояния. Теперь же, после столь счастливого (для него) устранения старого графа, он единым махом получит и его жену, и его деньги! Естественно, если бы подозрение вдруг пало на возлюбленную Николая, он, как настоящий шевалье, не просто защищал бы даму сердца. Он мог быть настолько благороден, что взял бы преступление на себя… Сей вариант, полагаю, также держала в уме преступница…