Всегда отвечаю очень подробно, привлекая наглядный материал, который тут же вот крутится у ног в поисках жратвы.
– Вот этот, к примеру, – выбираю я наугад, – как тебя, кстати, зовут, мальчик? Я помню, да, Никифор. Он же «нумер четыре». Вот Никифор очень необходим! Пока он за миску каши умеет только громко аплодировать и снимать с меня ботинки при моем пробуждении в прихожей. Но очень скоро ему будет семь, мы подлечим его воображение, и он найдет себе хорошую работу. Станет таскать мне деньги, или что там он будет за работу получать, репу или известь… Я горжусь этим славным птенцом старого стервятника!
Артистизм
Лишний раз убеждаюсь в своем умении на ровном месте выстроить стройнейшую теорию. Полную смыслов, подтекстов и прочего богатства по семнадцать рублей килограмм.
Мне ведь много не надо. Я не чрезмерен.
Нужны, в принципе, только слушатели и благодарственные крики по завершении изложения. Я ведь не африканейский зверь Ехиандр, коий рожесны свои отворяет в тишине и сугубой темноте, боясь, воиея и стеная в воду. Мне нужна какая-то аудитория.
Долгое время роль аудитории (по жребию) брали на себя домашние мои, друзья и прочий малоценный с научной точки зрения сброд. Искупала их травоядное пугливое слабоумие только послушность. Я взымал с них жертву, они, подлечившись, снова становились веселы.
Но! Изменяя условия, изменяем и популяцию. Выживают не лучшие, а наиболее адекватные окружающей среде.
Артистизм в моем доме – это гарантия выживания.
Робкий и некрупный домашний родственник мой, сынок какой, или племянник, или еще какое пугливое щетинистое существо, пробирается, крутя ушами, по темному коридору, для потакания своим слабостям. Ну, не знаю, жрать он пробирается на кухню или, напротив, тащит с кухни что-то, глухо звякающее о стакан. Может, из ночного возвращается, за всеми не уследишь. Бредет, короче, растопырив руки в темноте, ориентируясь более на инстинктивную память, чем на запах родной лежанки на нарах.
А тут я! Выпрыгиваю эдаким барсом, рыча и хлопая хвостом по впалым хищным бокам своим. Усы в стороны! В зубах измочаленный карандаш. В волосах же перья и кусочки сургуча. Халат в прихотливой пятнистости, при которой уже непонятно, что жрали в нем вчера, но полная уверенность, что некое сопротивление хозяину халата все же оказывали, не сразу сдались.
И тут бы разразиться драме на охоте!..
Счас, мой милый, изложу я тебе новые основы миропорядка, открытые мной недавно, буквально полчаса назад, при наблюдении за гусаками!
И тут бы затрепетать всем, тут бы милосердной природе прикрыть зрителям глаза, как их обычно закрывают детям на утреннике, если Снегурочка начинает танцевать чуть веселее обычного, широко расставляя полные ноги свои…
А ничего не происходит. Потому как у родственников моих выработан защитный артистизм.
Только я собираюсь прыгнуть на постылого, выставив вперед когти на ногах, а он уже начинает весьма забавно скакать и делать всяческие комплименты. А то еще примется нести какую-то околесицу, пуча глаза и сыпя сухой помет на еловый паркет. Продолжая при этом прыгать, трясти хвостом и размахивать награбленными кульками.
Головой покачаешь и возвращаешься в логово, понаблюдавши сей Малый театр.
Как всегда, непризнанный и отчего-то усталый.
Наблюдения
Мои домашние по-разному едят мясо.
Домашние люди едят мясо редко. Даты кормления записывают в дневники.
А домашние нелюди едят мясо в своих неповторимых стилях.
Псу Савелию Парменычу кажется, что он систематически недоедает. И поэтому Савелий Парменыч ест мясо истово, в стиле «сектант на службе»: всхлипывая, воя, озирая мир диким взором, благоговея, предвещая конец света и не жуя.
Собака-девушка Сосильда мясо ест много. И все. Просто много, молча, опрятно и очень четко. На фоне бьющегося в истерике Савелия Парменыча выглядит графиней, которая просто жрет сырое мясо на приеме у датского посланника.
А кошка Глафира мясо ест только из миски Савелия Парменыча. Она играет со смертью, она легка, свободна и хочет острой игры. А Парменыч и рад бы отогнать хищную декадентку, но не без оснований подозревает, что как только погонится, я кинусь в прыжке и отожру из миски половину обрезков. И это его разрывает, как это его разрывает!
Есть среди моих добрых знакомых категория мужских граждан, которые годами изображают из себя алкоголиков. Сам лизнет где-то шартреза, а рассказов потом таких выдаст, что сидишь, насупясь от чужой бесшабашности. Послушаешь их и понимаешь, что жизнь – это остаточное явление регулярного опохмела. Рассказы о своем вымышленном, но обаятельном алкоголизме составляют две трети общего контента.
Я тоже люблю разглядывать женщин, которые не могут разглядывать меня. Но я не рассказываю про каждодневные оргии с привлечением наглядных пособий и подручного материала. Многие из-за этого считают меня скучным.
На днях отмечали день рождения оставшейся племянницы. В честь праздника разрешил ей сесть и разговаривать за столом. Видя такое послабление педагогики, к беседе подключились остальные женские гости.
Ничего хорошего от этого не происходит. Люди за столом должны молча есть, пить и трогать друг друга. А как начались разговоры, то будет обязательно рассказан дамский анекдот. После чего вечер можно считать законченным. Каждая начинает вспоминать свой заветный анекдот, каждая напряжена, каждая ждет смеха и внимания. А это не набережная! Это приличный дом!
То есть все как обычно. Разрешил женщинам беседы за столом – все, готовься. Сначала будут шуточки, потом слезы, потом неконтролируемые звонки каким-то далеким негодяям, снова слезы, вскрик: «Девчонки! классные!», смех, суматоха, вновь попытка неконтролируемого дозвона негодяям, смех, слезы, контролируемые звонки родным, которые спят, но теперь из-за звонков проснулись и волнуются из-за тщательной артикуляции дочки…
Следующий момент – уборка за гостями. Позывов прибрать за собой я у девушек не обнаружил. Мне, конечно, на работе платят меньше, чем уборщице, но я все-таки не уборщица.
У мужиков как-то все человечнее. Смели локтями огрызки и вскрытые банки на пол – уже как-то приличнее. Плюс у мужиков на столах редко встретишь раскисший розовый торт, похожий на обдолбанного Борю Моисеева.
Посидел за праздничным столом и ушел, унося с собой все самое интересное.
Опрятно лег спать, руки положил поверх одеяла, пижаму застегнул на верхнюю пуговку.
Хорошо быть дядей. Племяшка вроде и не чужая, и не жалко.
Налим
Утром объявил собравшимся за завтраком, что перепрофилировал наш центр пролетарских оргий в молочный санаторий.
Цепко оглядывая собравшихся, потряс перед ними счётами и объявил сумму убытков от бесчинств и излишеств. Сумму несколько преувеличил для ровного счета.
– Друзья! Пора приходить в себя! Еще не поздно! – вот так сказал и еще раз счётами потряс в воздухе. – Давайте, родные, стареть опрятно!
После же озаботился ужином.
Конечно, налим – он рыба зимняя. Налима надо имать по морозу из дымящейся проруби, трясущимися заиндевелыми руками, скусывая налипшие на усах и бороде сосули.
– Бейте его, братцы! – орешь в исступлении, как на измаильском приступе во главе обреченной колонны. – Багром его язви! Поддевайте, родненькие! Вон он, подлец! Тычь в него, Исидор Матвеич, под зябры суй!
Над твоей головой крутится вьюга, в набрякшем черном небе мечутся заряды снега, а ты, как бы в беспамятстве, тянешь на себя добычу, и пар валит от твоей сиротской шубейки, клубясь над синеющей лысиной.
Но раз принесли на двор налимов в разгар лета, то, понятно, пропадать им давать нельзя. Повелел, сложив руки на чреве, изготовить мне заливного галантину из пойманного с морковью, с сельдерейным нарезом и растертыми с горчицею и лимоном молоками. Бульон для галантину будет из петушьих гребешков, осветленный ложкой икры для оттяжки. Туда же вскипяченные в сливках раковые шейки опустят. Настругают мне огурчиков в стружку и выложат тертого осетрового балыка нежного. На лед поставят квасу петровского с изюмом и хреном для оживления воображения.
Таков, Фелица, я, развратен, но на меня весь свет похож!
Деликатессены
Нормальное состояние семьи для меня – это, конечно, тихое сидение в подвале в ожидании обеденной сирены.
Экономно горит коптилка, подпуская во тьму струйки жирного чада. Я вожу пальцем по строкам, читаю вслух. Вокруг чумазые лица домочадцев. А я эдак, чуть с запинкой, читаю, значит:
– Рыдающие и оборванные, но стойкие в привычной горести и маете, жители деревни вернулись на свои бесплодные поля, дабы наскрести в пыли корнеплодов для питания тела и душевной надежды. Однако ж – о горе! о злосчастие превратностей судеб! – смогли увидеть лишь то, что поля их затянуты пагубным зелень-болотом, начавшим, впрочем, уже дымно гореть с северной стороны… Деревенские жители стояли на коленях пред этой разверзающейся картиной наступающей осени, горячо благодаря Создателя, что на этот раз, в этот благодатный год, все начиналось, судя по всему, неожиданно хорошо… – Вытираю краем ветоши слезящиеся глаза и обращаюсь к собравшимся вокруг родным: – От так от, ребяты, от они какие – рискованные вложения во фьючерсы без прикрытия!..
А вот нынешнее состояние семьи я нормальным назвать пока не могу. Солнце, сосны, песок, океан, обилие доступной еды и переизбыток животных сил превращают мое сплоченное деспотизмом подразделение в шайку веселящихся безумцев.
Один я стою довольно прямо на посту под стягом, сурово отдаю честь проезжающим грузовикам.
Вчера в ночи присвоил домочадцам новую фамилию. Они теперь носят фамилию Деликатессен. В честь соседнего магазина, на вывеске которого два крайне симпатичных поросенка танцуют у вертела с третьим.
На левом поросенке надет старый германский шлем. Что придает рекламе достоверность и полностью погружает меня в ощущения 1913 года.
Во фраке
Утром занимался, по своему обыкновению, оздоровительной гимнастикой во дворе, босиком на инее, играя в тумане загорелой мускулатурой.
Сам же, по лукавой свой привычке, бросал искоса взор на окна дома, к которым прилипли белые пятна лиц гостей моих дорогих. Лицам этих гостей было очевидно нехорошо. А я всех предупреждал, что подобные рисковые смеси и гусарство до добра не доводят.
Затем завтракали. Братья А., Федюнин, девушка Зоя, Б-ч сидели лохматыми воронятами на насесте и старались не смотреть друг на друга. Особенно старалась не смотреть девушка Зоя. Я же прибег к вернейшему средству от утреннего мучительного стыда. Стал вспоминать, со смехом крутя головой и стуча кулаками о белоснежную скатерть, кто чего кому вчера говорил, кто где упал и кому досталось от Зоиных щедрот.
А что думали? Просто так утро у вас пройдет, растленные алкоголики, под неспешную беседу и апельсиновый сочок? Под всепрощающее воркование?! Нет, родимые, и еще раз нет!
Посмеявшись над вчерашними ситуациями, еще раз осмотрел собравшихся. Вот в чем сидели у окна, наблюдая за моей школой драматической пластики, в чем застигла их встреча с прекрасным, в том и за стол уселись. Какие-то майки симачевские, какие-то камуфляжные шорты, босые, небритые. Девушка Зоя, видимо, что-то пыталась над собой предпринять, но сдалась уже на этапе наброса тональника.
Немедленно раскрыл «Капище сердца моего» Ивана Михайловича Долгорукого и зачел из него любимейший мой эпизод. Молодой офицер Семеновского полка Ваня Долгорукий в 60-е годы XVIII века утром едет к своей тете баронессе Александре Борисовне Строгановой. Едет утром и надевает фрак.
А далее цитата:
Что это нехорошо – согласен; но тогда это было довольно обыкновенно. Всякий век имеет свои шалости и свои подвиги…
Нехорошо было утром во фраке по тетям ездить, надо было в полной форме лейб-гвардейца. Долгорукого за такой подвиг потом ругали все, особенно Яков Александрович Брюс, подполковник семеновцев. Брюс был мужем той самой графини Брюс, интимной подруги Екатерины Алексеевны, и, соответственно, зятем графа Румянцева-Задунайского. Забот ему не было больше, как следить за утренними визитами офицериков… А вот следил же!
Это я к чему?
Дворян в те годы еще можно было телесно наказывать: пороть, бить палками, мучить всячески. До «Грамоты на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства» оставалось чуть ли не двадцать лет. А «Манифест о даровании вольности российскому дворянству» телесной целостности вполне не гарантировал.
Однако ж даже имея в перспективе безнаказанно выпоротую задницу, офицерство конфузилось ездить во фраках по утрам к баронессам, просило потом прощения у читателей за такие дикие подробности офицерской молодости. Мол, да, куражился! В цветном жабо до полудня выезжал визиты делать. Да что там жабо! Туфли с золотыми пряжками на вечерние балы надевал! И трость держал рукой в перчатке, можете себе представить, что за дембель я был отчаянный, какие я себе мушки лепил на скулы?!
Это то, что я называю такт и самосознание.
Кстати, тетя-баронесса и заложила племянника командиру. Приезжал, говорит, такой красивенький! такой упоительный! Ах!
– Во фраке! Во фраке было утром стыдно ездить! – вознес я палец над головами пятнистых собравшихся.
Девушка Зоя отчего-то заплакала.
Легче всех было Федюнину. У него и выучка, и тренинг. А еще его вчера в сауне подперли шваброй да и забыли при плюс восьмидесяти пяти на час. Так что Федюнин просто радуется солнышку, протягивая к нему руки, и еще его радует возможность дышать.
Федюнин слушал меня и шумно дышал носом. Так с ним долго теперь будет.
Гости пробудут у меня до четверга.
Проповедь
– Если за каждое мое замечание о вашем тунеядстве, за каждый попрек куском хлеба вы получали бы от меня по рублю – это был бы ваш единственный постоянный заработок, родненькие… Когда вы разожмете свои горячие объятия на моей шее? – тосковал я сегодня, сидя на полу в окружении здоровенных кровинок своих. – Кто вышел из чресел моих? На это ли я надеялся, нетрезво наматывая круги вокруг родильного дома? Этого ли я ждал, принимая орущие и не то чтобы очень свежие кульки из рук хмурых медсестер? Нет, скажу прямо, не этого я ждал, вскармливая вас пищей и протирая ваши лишаи маслом и керосином!
Утро только началось, а вы уже обращаетесь со мной, как с идиотом!
Не может столько стоить пара туфель, это морок, это ложь! И то столько стоить тоже не может! И вон то в углу, оно вообще ничего стоить не должно, нет такого закона!..
Вы что, хотите несыто корячиться перед фотографами, выполняя команды типа «Покажи нам, детка, зной!»? Вы этого хотите?! Нет, я бы еще понял такую стоимость, если бы к этим туфлям прилагалась еще шапка для вызова летучих обезьян. И знаете, что бы я пожелал, вызвав эскадрилью этих милых обезьянок? Вы вообще соображаете, где бы вы очнулись после этого вызова, с кем бы вы очнулись и какие бы имена при этом получили?! Не надо будоражить своими чеками мою внутреннюю Бастинду! Она сдерживается, но тоже имеет душу!..
Поймите, это не ступени вашей карьеры, это мои надгробные плиты, по которым вы собираетесь топать в этих вот… в этих…
Вы рано себя почувствовали женщинами, вот как я вам скажу. В нашей семье женщиной себя начинали чувствовать, только схоронив второго мужа. После ухода расквартированного полка. В руках у повитухи в сарае для родов. С валенком в зубах, чтобы никто не слышал – всем ведь на работу утром. Сжимая в мозолистой руке рубль от всех. Не надо отвергать традиции, славные мои. Мы от них отошли недалеко, возвращение может случиться стремительно – еще пара таких вот туфель, и все, мы уже в борозде по ноздри, и хитрый хозяин гладит нас по дымящимся от натуги бокам.
Вы к этому готовы? Поэтому после молебна и бесобоя – пулей в магазин, возвращать и каяться!
Три свечи
Прочел название испанских спичек. Перевел название как «Три свечи».
Спички большие, не знаю даже, как они мне под руку подвернулись. Лежали на полу, у портьер.
Прочел название спичек и замер надолго.
В имени этих спичек предназначение, идеальная судьба, сентиментальность в каком-то латинском понимании, предупреждение и просьба к миру. И огромное количество зыбких образов в моей голове, как прогретый песок пересыпается в часах на солнечном балконе.
Церковь, пальцы служки, запах горячего воска и лака. Открытые двери. Белая пыль осела на апельсины. Маяк на старой гравюре. Кораблики под ним с отчаянно надутыми парусами, поднятыми на все-все реи, толпятся робко в море среди волн и тщательно заштрихованных скал, выступающих из кудрявой пены плавниками придуманных и много раз виданных чудищ.
И церковь, и маяк, и три ждущие чьего-то возвращения свечи, горящие у окна, – это все надежда. То чувство, которое заставляет нас каждое утро просыпаться среди бетонных стен.
Миллионы коробков, чья судьба понятна и вполне предрешена. А из одного обязательно возьмут плохо гнущимися пальцами спичку и подожгут дом.
Так я и сказал собравшимся вокруг меня членам рода. Спички «Три свечи» – не игрушка в нашем переполненном помещении, в котором до хрена слабовидящих, глухих и просто врожденных идиотов.
– Я сам еле удержался! – горячо воскликнул я в экстазе. – Чуть было не решил все вопросы, пока вы храпели по углам, укутанные влажными халатами и прочим тропическим тряпьем! Я, человек, создавший все, что вы видите сейчас вокруг, да и половину вас создавший, не лучшую, кстати, половину, согласимся давайте… Согласны? Хорошо… Продолжу. Что тут говорить про остальных, не столь сильных духом? Про Иннокентия Сергеевича, например! Я удержался, а он? Ручаетесь?! Дядя Кеша прихотлив… А несовершеннолетняя Елизавета Генриховна? Вы ей коробок подбросили, что ли?! Нашей неполнозубой смешинке и милому солнышку оставили шанс почиркать в девичьей беспризорности? Да?!
Поведал далее молчаливым по утренней поре слушателям, что сама идея меня поразила: в имени зашифрована желанная Создателем судьба. Вот имя «Три свечи», вот имя «Куча детей», вот имя «Дом на окраине», вот грозное «Два КамАЗа с репчатым луком из Ташкента», вот псевдоним «Вторая ненаписанная книга», фамилия «Беспечная старость»…