А теперь как?
А теперь все не так!
Я больше про это писать не буду, а буду писать про историю и про путешествия.
И про себя еще писать буду.
P. S. Поясню, в чем дело. По возвращении из стольного града был мне предъявлен ценник выпускного вечера одного из моих детишек.
Давайте я вам его коротенько воспроизведу.
Ужин в арендованном ресторане гостиницы «Холидей Инн» (на минуточку!) – 20 000 руб.
Прогулка на теплоходе «Веста» (жаль, не на галере, где бы я за загребного был) – 5000 руб.
Подарок школе (чтоб не было в море тайн) – 5000 руб.
Подарок классному руководителю – 3000 руб.
Костюм для вечера – 25 000 руб.
На карманные расходы – 10 000 руб.
И это еще до поступления в ПТУ! Которое тоже обойдется, я так полагаю.
Деньги не очень серьезные, но как-то обидно за свою молодость. Подчеркиваю – за свою молодость.
Вот такое эгоистическое признание.
Каин и Авель
Сегодняшняя тема для посильного медитативного покаяния будет такой.
Звучание имени Каин во многих языках практически совпадает – Каин, Кайин, Cain, Caini. Звучание же имени Авель имеет большое количество вариантов – Хевель, Хибель, Эвель, Абель, Гевель, Хавель, Кебель.
Уверен, что неспроста!
Посвятил этому наблюдению небольшую речь в очереди за шотландской лососиной.
Я иногда прибегаю к такому методу расширения круга знакомств. Пока вынесут на руках из магазина, незаметно суя мне под ребра кулаки и стукая головой о витринные углы, пока раскачают, пока то, пока се… Сколько я успею рассказать об окружающих, сколько бесценных наблюдений рассыплю я вокруг себя! И даже лежа в луже, сгребая расползающиеся кульки, не оставляю я своего посильного служения: сочно выговариваю определения из словарей, показываю интеллектуальные фокусы, удачно шучу.
Заходишь в магазин и видишь в нем разнузданное потребление в самых его отвратительных розничных видах, со скидкой потребление, эдакое жадноватое, с горячечностью. Другой маститый философ, не истинный правозвестник мудроты, – ну, не я, короче говоря, – он ведь зайдет и выйдет, ничего не сделает для улучшения нравов. Ну, проклянет, может, ударит кассиршу бутылкой по башке, что там еще кандидаты философии вытворяют при перепадах давления? Я же вхожу в чертоги Молоха благостный, всегда в приподнятом настроении, лучась добродушием, протягивая погрязшему миру свои руки. Вступаю, шаркая лапотками свежими, в хрустальные дробящиеся и злые чертоги.
В очереди за лососиной, среди искрящегося льда, с разложенными на нем глубоководными чудовищами, растопырившими клешни и шипастые лапы, растекшимися пятнистыми щупальцами и обмякшими какими-то слизистыми боками, понимаешь отчетливо – что за хищные твари люди, что за ненасытные утробы! Особенно это касалось стоящих впереди меня в очереди…
– Что за гадкий пожиратель всего на свете – человек! – начал я в некоторой театральной задумчивости, возводя очи и сжимая в руке молитвослов. – Опускает сети в совсем уж противоестественные глубины, черпает оттуда светящуюся живность с выпученными глазами и мечет ее на прилавки для продажи и пожирания… как Левиафан библейский, честное слово! – Голос мой креп. – И нет от человека никому спасения! Кем бы ты ни был в океане, хоть бы и бессмысленным морским ежонком, хоть бы хвостатым канадским лобстером, хоть бы хищной и ловкой макрелью – отовсюду тебя достанут, разломят и начнут, хлюпая, высасывать из тебя живительные соки. Употребят с порочной прихотливостью! Вот лежишь ты устрицей в Ост-зее, впитываешь в себя прохладные микроэлементы, греешься на отмели, не виноватая ни в чем… И вот до тебя дотягиваются какие-то хищные холодные крючья, волокут тебя в проволочный острый садок, и вот тебя уже продают сладострастникам с возможностями по бархатным отелям для блуда. А не указано ли в притчах, что лучше кусок сухого хлеба и с ним мир, нежели дом, полный заколотого скота, с раздором и развратом? А? А?!
Вспомнил про заколотый скот и покатил, бугря мышцы, тележку к мясному отделу. Пел и пророчил. Паства из рыбного, ну, те, у кого кровь из носа и ушей не сразу пошла, шествовала за мной, прикладывая к головам холодное из ликероводочного и размахивая прихваченными по дороге горячими батонами.
– Имя Каин по толкованию 4 главы Бытия, – диктовал я воодушевленной колбасной служительнице, – означает «приобретение». Иначе же – «делание» и «плетение», созвучно же имя Каин арамейскому gin в значении «ковать». Адам и Ева, дав имя Каин первенцу, определили род его занятий. И совершили… спасибо, еще полкило «Московской»… совершили семантическую контаминацию исходной семы «земледелец» с этимологией имени. Так-то, родная! Целуй руку и больше не греши!
Взобравшись на стеллаж с консервами, кричал я в икряную толпу, замершую внизу, у горошка и фасоли:
– Имя же Авель – есть имя охотника и губителя! И трактуется в созвучии с еврейскими именами Кебель и Гевель как ничтожество, пар, дуновение, плач и суета!
Взмахом мортаделлы обозначил дальнейший путь следования.
Прыгая по упаковкам с кефиром, клекотал я так:
– Авель не оставил потомства на земле, жизнь его была кратковременной! К чему же ты стремишься, человек, потребляя майонез? К кому приткнешься ты, познав маргарин?!
Мне истово внимали неофиты.
– Недаром Блаватская… – шептал я, когда меня крутила охрана у касс. – Недаром Блаватская трактовала имя Авель как родовые страдания…
Домой ехал умиротворенный. Сейчас повелю сделать мне ванну, погуще да погорячее.
Лепрозорий
Живу последние дни в стенах бывшего лепрозория.
С моим скромным появлением на своем пороге бывший лепрозорий как бы даже вскинулся, блеснул окнами, попробовал подсобраться, тряхнуть штукатуркой. Мол, эге-гей! Что за славный подозрительный старик пришамкал ко мне на вечный постой? Не вернулись ли прежние дни золотые? Как при старике герцоге? А?! Сегодня один, завтра другой, а послезавтра уже смоляной чан, костры и крючья! Как раньше!..
Много ли ветерану-дому надо, чтобы вспомнить золотое?
А я только у портье успел простонать вопрос:
Но много ли, повторю, бывшему лепрозорию надо?
Разводя сопровождающие меня лица по лепрозорным номерам, выдавал каждому некоторую сумму для удовлетворения насущных пороков. Запускал руку в суму до локтя, начинал там, довольно комично шевеля бровями, шарить, ловя реакцию домочадца.
Никогда не надоест играть в эту игру. Верят мне до последнего.
За ужином зачитывал громко в обеденной зале из книги доктора Трофаниуса:
– …Пятна эти, распространяясь все далее и далее, покрывают наконец все тело, конечности приобретают неестественно матовый, молочно-белый цвет кожи, которая местами иногда твердеет в роде ногтевого рога, а иногда же и шелушится и при этом получает чешуйчатый вид, словно змеиная шкура…
Сопровождающие, сидя на тяжелых черных стульях, старательно жевали, глядя прямо в пламя свечей.
– Вместе с этим идет полное расстройство всей нервной системы, – выводил я степенно и размеренно под сводами, уходя чуть в глуховатое эхо, – но замечательнее всего, – тут я радостно засмеялся и стал подмигивать, – что поражение проказой гарантировало несчастному зачастую более долгую и счастливую жизнь, нежели здоровому собрату…
Тут я вскочил с места и забегал по ресторану, сметая чешуйчатым хвостом пустые стулья. Страницы трепетали в трехпалой лапе, корешок обложки трещал.
– Пораженные проказой, эти смердящие ходячие трупы, обреченные заживо… так… гноящиеся… понятно… черви… ясно… отпадение суставов… ну да… носовые хрящи… зловонным… а, вот! вот! могли жить очень долго и дотягивали до глубочайшей старости, в то время как незараженные собратья становились жертвами трудового изнурения, плохого питания, прочих заразных болезней и груза нравственных обязательств перед суровым обществом… Проказа как бы берегла свои жертвы, даруя им годы жизни, недоступные для остальных обитателей, и притупляя боль…
Подошел к окну, уперся лбом, царапнул когтем стекло.
– Как природа все же благоволит нам…
Сопровождающие картинно прилично пили чай с бисквитами, посматривая на официантов и буфетчиков.
Отойдя от окна, зачел еще:
– Сами жители квартала, отданного прокаженным, сами жертвы ужасной болезни были крайне ревнивы к своим собратьям по несчастью. Чуть только до них доносилось известие, что где-то в городе кто-то заболел проказой, избранная депутация покрытых чешуей страдальцев тот час же являлась на границу своей территории и требовала грозно немедленной выдачи себе такого-то на водворение. Часто… – Тут голос мой дрогнул в очередной раз. – Часто родственники больного из чувства сострадания и семейной привязанности старались скрыть поразившее их несчастье и держать своего больного где-то поблизости, но прокаженные, используя своих агентов-сыщиков, всегда находили затаившуюся беду и ночью извлекали жертву из семейных рук при треске факелов и вое ночных хищников…
– Просто как с нас, друзья, как с провинциальных преподавателей писано! Страдаешь какой-то несусветной херней, все у тебя болит, ломит, страдает, никому ты не нужен, живешь, сука, на подаяние, социальные связи оборваны на уровне подъезда, дают раз в год по обещанию за прошлый год, а шанс пережить воротил и властителей – огромен, друзья, огромен! Пока кто-то перекинется с борта яхты, пока кто-то не проснется в Биарицце, пока кто-то задохнется под кучей мулаток, ты, живчик эдакий, шкандыбаешь на лекцию в ортопедических ботах, смотришь на все тухло и всех переживешь! – с чувством вымолвил я. – Нам надо почаще сюда приезжать! Наше место здесь! Тут нам уютно должно быть. Никакого физического труда, только расчесывание болящего и страдание от увиденного. Главное ведь, как точно ухвачено: стоит в городе появиться кому-то такому, мы же за ним приходим, понимаете, да?! вовлекаем к кружок интеллектуальной эстетики! не даем семье ни малейшего шанса спасти занемогшее чадо! Хорошо!
В больничке
Мне принесли соседа. Я давно мечтал о верном молчаливом друге с мочеотводником (или как это называется?). Лежишь, беседуешь с попискивающим аппаратом искусственной вентиляции легких, умиротворяюще капают по трубкам питательные смеси…
Нет, решительно, мне нравится мой сосед.
Для того, чтобы уточнить имя нового друга, кинулся в ординаторскую – а там три комнаты! два холодильника, диваны в каждом углу, аппарат для льда (я сейчас палку в другую руку перехвачу, чтобы пальцы на руке было удобно загибать), три медсестры (очень годные), музыкальный центр, DVD с плазмой…
Бессильно спустился по стене. Конечно, когда у одних – уют и нега, художественные фильмы на полстены и реальные перспективы блуда на рабочем месте, а у другого – только молчаливый, ссущийся в бутылку друг, даже имени которого ты не знаешь, а из радостей только горсть обезболивающего в кармане бухенвальдовской пижамы – шансы не равны изначально.
Решил назвать нового друга Стасиком.
И выбираться из этого притона.
P. S. По итогам, такскать, дискуссии.
Я совершенно не против соседа!
Конечно, все эти помигивание и писк несколько настораживают, но в положение войти могу.
Я с факелом кинулся к медикам, чтобы просто позырить, как они жмутся вдесятером у печурки, а по стенам в три ряда нары стоят, забитые бредящими тифозными. Ну, раз в больнице мест нету, думаю, может, подсоблю чем? Разнесу морковный чай, например.
А там – MTV и Леди Гага, которую я ценю и даже подражаю ей, когда медикаменты срабатывают.
То есть жизнь налаживается!
Пожелал всем приятного аппетита и добрых снов.
Пусть мне еще нанесут разного бредящего народа – я согласный. Лишь бы Антон Палычу Чехову было уютно в апартаментах.
Опера
Ходил недавно в оперу.
Женские родственники предусмотрительно захватили с собой какие-то особые вечерние платья, а одна так даже шляпку с собой взяла.
Особенность моих домочадцев таскать за собой дикие горы одежды, сумок и подсумков, чемоданов и чемоданчиков, лекарств, книг, ноутбуков, зонтов, туфель простых и выходных, полотенец каких-то, фотографической техники со съемными объективами, парео и т. п. меня уже давно не удивляет. Эта особенность приятно удивляет обслуживающий персонал гостиниц.
Если вы, не дай вам боже, случайно увидите у какой-нибудь гостиницы огромную гору разномастных чемоданов, а на этой горе радостно смеющихся гостиничных служителей, то будьте уверены: мы где-то тут рядом, неподалеку. И если есть где-то святилище гостиничных чемоданных таскальщиков, без сомнения, на стенах его есть наши фамилии.
Не исключаю возможности, что ряд моих родственниц уже обожествлен наиболее фундаменталистской частью колл-боев. И не беда, что значительная часть багажа по итогам путешествия обретает новых хозяев, безвозвратно теряясь для прежних, у всяческих жуликов мы тоже на очень хорошем счету. Зато у нас у всех крепкие тренированные руки, прекрасно развитые мышцы ног и удивительная для многих походка персонала, заряжающего крупнокалиберные морские орудия (про элеваторы подачи снарядов я знаю, но вообразим, что они сломались).
Перед походом в оперу женская часть семьи придирчиво рассмотрела скудные возможности моего вещевого мешка в рамках разгоревшейся дискуссии: можно ли одеть меня прилично? Можно ли меня в моих галифе и галошах выпускать в свет? Или лучше, как задумывалось ранее, оставить меня под лестницей в обнимку с тыквой, замершего в ожидании доброй феи-крестной?
Я предложил несколько острых по задумке вариантов моей драпировки в сорванную портьеру. Но был отослан в пахнущий фэшн-содомией магазин, где, не приходя в сознание, купил себе полную униформу опереточного злодея с возможностями. Из-за нехватки времени брюки мне подшивали, пока я, суетливо переминаясь, торговался у кассы.
Опера мне, по привычке, очень понравилась. Я же всему активно, хоть и безвольно, сопереживаю.
Правда, слухом вот не обладаю, но так даже интереснее.
Слетал
В аэропорту было скучно, а в самолете весело. Из меня никудышный Филеас Фогг.
Помню, летел я некоторое время назад по какому-то зимнему праздному случаю в далекую страну. Что-то надоело мне это снежное безмолвие и звон льдинок в бадейке для умывания. Захотелось обжигающего пятки черного песка. Тем более что скворечник мой на о. Т-фе, который я трудолюбиво смастерил к тому времени из обломков кораблекрушений, собственной слюны и ила, практически вопил о том, что простаивает он и одиноко ему, и хочет, чтобы я пробежался, хохоча и разбрасывая одежду, по его просохшим половицам прямо на балкон, под которым океан бьется в застывшую лаву.
Так всем своим близким и рассказал, подведя их к дымящейся проруби для назидания.
– Умаялся я, детушки мои, молодцы мои любезныя! Пора мне отдохнуть несколько, потому как, сволочи вы распоследние, надоели мне как собаки, чесслово! Идите руки мне целуйте, не забывайте…
А сам гавайскую рубаху под наборным, с кистями, поясом оправляю торопливо.
Всхлипы и робкие просьбы о подарках пресек крестным своим благословением уже из саней, потому как помню про родительскую строгость и лимиты.
Ну и полетел, значит. С самого начала решил выбрать авиакомпанию честную, желательно с немецким чтоб экипажем, чтоб был порядок во всем и хоровые спевки пассажиров при посадке. Лучше уж под «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!» садиться, чем, как в прошлый раз на «Ютейре», под бешеные крики стюардесс: «Всем сидеть! Сидеть, я кому сказала?!»
Для начала немцы решили меня удивить своей пунктуальностью. Пока я бегал по гулкому аэропорту (вылет в четыре утра, как у немцев завсегда полагается), путаясь в своем праздничном зеленом пальто с лисьим воротником, жены прежней последней памяти, пока лаялся с буфетчиками на предмет стоимости их колбасы, объявили посадку и, немного погодя, тут же ее и отменили. Не прилетел аэроплан за нами, отчаянными аэронавтами. А у меня же все по часам, я ведь расписание пересадок такое составил, что мышь в зазор не протиснется! Вернулся, конечно, долаиваться с буфетчиком, разбил у него два блюдца, немного успокоился. Почитал газету у спящего соседа. Померил его шапку, решил было даже поменяться. Но тут как раз новое объявление подоспело. Спешите! Спешите! Только сейчас!
С двумя шапками в руках кинулся вновь на регистрацию.
Народ в очереди на посадку подобрался очень злой. У нас в уезде так заведено: если летишь взарубеж, то соответствуй имперской мощи. Рядом рейс на Караганду фиксировали, так любо-дорого было посмотреть на отлетающих. Едва ли не все меж собой целуются, радуются возможности вылета, помогают друг другу чемоданы перетаскивать, улыбки, румянец. А в нашей, зарубежной, очереди атмосфера с самого начала была тяжелой. Гнетущей. Таможня с пограничниками, сладко потягиваясь и разминая затекшие члены свои, только появились, а в очереди уже скандалы начались нешуточные. Я, смиренно опустив очи долу, хотел скорее в самолет, и в скандалах участия старался не принимать. Решил поберечь силы для полета.
Наконец запихнули нас в запоздавший самолет. Встречает нас немецкая стюардесса, которая запас своих улыбок сбросила еще над мирно спящим Киевом. Поэтому смотрела она на меня с откровенной досадой. Да, я не красавец и чайничек мой жестяной, на ремне болтающийся, шарма мне не прибавляет. Отчет себе отдаю вполне. Однако заводить беседу как-то надо. Тем более что немецкий кинематограф я смотрю, знаю, как с их стюардессами общаться.
– Ви хайст ду, бубби, – говорю. – Ком цу мир, битте!
Тут есть особая тонкость. При перелетах на зарубежных линиях надо производить впечатление лукавого, но не очень опасного бесноватого. Желательно при этом хромать, дергать головой и моргать глазами в загадочной последовательности. Можно негромко петь. Тогда должная забота персонала будет обеспечена.