И все-таки дома ты плачешь, уткнувшись в мамино сари, и кричишь на нее, как будто она одна из тех безжалостных обидчиков.
— Я самая обычная, — подвываешь ты. — И всегда такой была!
— Ну что ты, маленькая моя, перестань, шшшш, все будет хорошо, — говорит мама. И замечает, что, может быть, сейчас не самый удачный момент, чтобы начать ходить в хиджабе. Она говорит, что можно прекрасно обойтись и без него, что ты можешь снять его и забыть. Она повторяет все это, да, но сама носит строго сколотый под подбородком хиджаб постоянно. Она гладит тебя, но ее заверения имеют обратный эффект.
В тот вечер перед сном ты размышляешь о своем брате, о том, каково ему. Ты в ванной, смотришься в зеркало и накидываешь хиджаб на волосы, и тут же, словно бы по волшебству, превращаешься в женщину. Словно бы по волшебству все твои обязанности и роли смещаются и заостряются.
Тебе сложно вдвойне. Тебе нет покоя в своей собственной стране, тебя дергают за волосы. Но и в Индии ты — открытая мишень, в глаза сразу бросаются твои по-американски ухоженные ножки, маленький рюкзачок «Найк», ты — объект ненависти. Со всех сторон тебя окружают гнев, и зависть, и опасность. Ты — объект ненависти. Ты испорченная. Легкая добыча. Маленькая девчонка. А в мире есть столько всего, и все это — к твоим услугам.
Ты думаешь о своем брате, гадаешь, боится ли он.
Прежде чем надеть ночнушку, ты вооружаешься карманным зеркальцем и подносишь его туда, где еще никогда себя не разглядывала. Ты рассматриваешь в зеркальце собственное тело и думаешь: здравствуй, я. Тебе неловко, хотя рядом никого нет. Тебя посещает новое, незнакомое чувство. Ты думаешь, до чего же сильно ненавидишь Тейлора Брайанса. В тебе, как пар, поднимается возмущение. Ты стоишь в ванной с окровавленными руками, теперь ты знаешь себя лучше. «Я мусульманка, — думаешь ты. — Я мусульманка, услышьте мой голос».
Третий урок — физкультура. Горячие солнечные лучи припекают асфальт, и ты видишь вдалеке колышущийся воздух, мираж. Голова под шарфом почти сварилась, уши, соприкасаясь с тканью, горят, а волосы, пропитанные липким соленым потом, облепили затылок. Стоит только вам с ребятами разделиться на команды, как кто-то с силой дергает тебя за хиджаб. Ты теряешь равновесие и падаешь. Обдираешь коленки, и сквозь кровь на них проступают черные, как сажа, пятна грязи. Все оборачиваются поглазеть, и горстка девчонок тихо хихикает, прикрыв рот ладошкой. Булавка расстегнулась, и хиджаб на этом месте порвался, твой папа прав — такая конструкция гораздо лучше, а вот если бы вместо булавки хиджаб завязывался на узел, ты бы могла задохнуться. По влажной шее стекает струйка крови — острие булавки царапнуло кожу. И ты думаешь: ну всё. С меня хватит. Я выхожу из игры. Сдаюсь. Ненавижу.
Кто-то говорит:
— Вот черт! Девочка, ты в порядке?
Ты кое-как поднимаешься, выпрямляешься и уходишь, оставляя за спиной девчонок в растянутых физкультурных формах. Ты возвращаешься в прохладную затхлую раздевалку со шкафчиками, где в кои-то веки можно переодеться в одиночестве. Смывая грязь и песок с ладоней, ты глядишь на себя в зеркало. «Кровавая Мэри», — думаешь ты и крепко зажмуриваешься, а когда открываешь глаза, снова видишь только собственное лицо и бесконечные ряды шкафчиков на заднем плане. И никаких демонов, явившихся порезать тебя на куски.
Позже, когда ты покидаешь раздевалку, ты больше не Никто, ты больше не Неизвестно Кто. Теперь, чтобы пройтись по школе и ее окрестностям, тебе требуется собраться с силами, мобилизовать все имеющееся мужество, которое со временем укрепляется и укрепляется. Глаза становятся пустыми; не фокусируя взгляда, ты смотришь куда-то вдаль. Тем временем Тейлор Брайанс и Фернандо Круз следят за собой и дожидаются подходящего момента, чтобы никто их не видел, и тогда выскакивают и орут прямо тебе в лицо: «Арабка! Жирдяйка! Блин, ты такая уродливая, ты уро-о-о-одина!»
Запасы твоего терпения на пределе. Фернандо наступает тебе на ногу, и твой белый «Рибок» теперь весь в грязи. И все же на твоем лице, несмотря на боль, не дрогнул ни один мускул.
Звенит звонок. Большая перемена. Ты упорно прокладываешь себе путь сквозь толпу набившихся в туалет девчонок, там никак не уединиться, ты пытаешься пробраться туда, где к стене прикручен тусклый кусок металла (все мечтают, чтобы на его месте появилось нормальное зеркало), но там уже куча девчонок, красящих ресницы тушью, девчонок с карандашами для губ, вместо воздуха — дымка от аэрозольных дезодорантов, нечем дышать, и тебе не удается толком разглядеть, нормально ли застегнута булавка — в последний раз рванули не сильно, хиджаб удержался на голове. Но ты не можешь рассмотреть свое отражение как следует. А потом на тебя накатывает. Ты стоишь посреди моря локтей, плеч и кроссовок, внезапно на тебя накатывает, ты рыдаешь и не можешь остановиться.
— Эй, девочка, ты чего плачешь? Хочешь, я разобью в котлету того ублюдка, который обидел тебя? Потому что я бы могла, я же ненормальная. Ты мне только покажи его, и я все сделаю в лучшем виде.
И, залитая слезами, ты хочешь крепко обнять эту огромную, как гора, латиноску с добрым большим сердцем, хочешь поцеловать ее кроссовки «Адидас», хочешь назвать имя Тейлора Брайанта, хочешь указать на него, хочешь чтобы его стерли в порошок, но велишь себе остановиться. Ты представляешь себе, чем все закончится, представляешь, как он будет унижен. Тощий шестиклассник, ссадины, фингал под глазом, стыд от пролитых прилюдно слез, ужас от того, что теперь у него есть враг, способный смять его, как лавина. Ты оглядываешься через плечо, смотришь мимо девчачьих голов, светлых вихров, каштановых кудряшек и косичек, мимо чудес окрашивания и секущихся концов, мимо всех этих девчонок, толкающихся и пихающихся, чтобы поймать свое тусклое, искаженное отражение в исчерканном фломастерами металле, а потом приглаживаешь складки на строгом черном хиджабе, утираешь сопливый нос и представляешь себе, как бы это все могло выглядеть.
Ты воображаешь, как она несется на него: «Эй, СУКА, да, я к тебе обращаюсь, pendejo,[3] и лучше бы тебе побыстрее уносить ноги, беленький ты мой, потому что я собираюсь отшлепать тебя по попке, чертов ублюдок!» В твоем воображении она похожа на танк. Тейлор Брайане замирает, потом спохватывается и бросается наутек, но она налетает на него, словно мощный селевой поток, и молотит его — вот так же груда грязи и обломков сравнивает с землей чей-то дом стоимостью в миллион долларов. Мысленным взором ты видишь его поражение, толпы ребят ликуют: «Драка! Драка! Драка!» Тесный круг из сцепленных рук, локтем к локтю, чтобы учителя не смогли прорваться, крики взрослых, писк раций, и вот уже охранники, замдиректоры, все дежурные учителя — все они как один пытаются разнять детей, чтобы отвести их в директорский кабинет на выволочку. И все это время ты смотришь на него, будто он — фотография у тебя в руке: слезы, царапины, синяки, безграничное чувство стыда в виноватых и злых глазах. И ты знаешь, что это ничего не решит, и подозреваешь, что это даже не помешает ему в следующий раз выдрать тебе клок волос или наступить на ногу. И, отдавая себе в этом отчет, ты распахиваешь свое сердце и прощаешь его.
А потом ты собираешь в себе по крупицам новообретенное чувство собственного достоинства, смотришь на латиноску, высовываешься из девчачьего туалета и указываешь пальцем.
Перевод И. Копыловой * * *5 августа 2000 г. генеральные директора двадцати ведущих компаний из списка «Форчун-500» получили письма от Дэниела О’Мары.[4] Это первое, далее последуют еще четыре.
Кому:
_ _ _
Хью Л. Макколу мл.
генеральному директору «Бэнк оф Америка»
100 н. Трион-стрит
Шарлотт, Северная Каролина
28 255
_ _ _
Дорогой мистер Макколл,
Понимая, что Вы человек занятой, перехожу к делу. В последнее время я пишу небольшие заметки от имени пса по кличке Стивен, и мне хотелось бы показать Вам образец такого творчества. Вот он:
Я Стивен, родился в стеклянном ящике на порезанной в лапшу газетной бумаге. Прошло пять лет, и вот он я, вот мои лапы, когда-то белые, как бумага, сейчас — белые, как слоновая кость. Я гулял по улицам! И по лужайкам! Такого навидался! Кусал детей за руки! Они восхитительны с виду, а уж на вкус!
Нужно двигаться. Нужно двигаться. Я прыгаю на целую милю. Вот какой я пес, черт подери, — на целую милю могу прыгнуть. Отличный пес. Я вижу цвета, как вы слышите самолеты.
Я пошел искать нору. Найду маленькую-маленькую норку и пройду сквозь нее не хуже Ганди, черт подери.
На этом пока все.
От кого:
_ _ _
Дэниел О'Мара
5811 Меса-драйв
_ _ _
Дэниел О'Мара
5811 Меса-драйв
Остин, Техас
78731
_ _ _
СЛЕЗЫ СКУОНКА И ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ПОТОМ Глен Дэвид Голд
В конце марта 1916 года, за неделю до приезда в Теннесси «Цирка Семьи Нэш», все стены в Олсоне, городке при железной дороге, были оклеены разнообразными афишами. Если забыть о вечном грохоте на сортировочной станции, больше всего Олсону подошло бы определение «сонный»; на место убийства он уж никак не походил. И семейство Нэш с их наемными исполнителями не внушало ровно никаких опасений.
В афишах со старыми картинками, которые уже выцветали, были обещаны номера с дрессированными животными. Вот наездник, вот клоун, а еще рыкающий лев и наконец пара жонглеров-клоунов (изображения были наклеены рядом — одна шайка-лейка как-никак). Собранные вместе, они выглядели такими же одинокими, как сиротки, которые торчали иногда рядом с шатром, воображая себе внушительное представление, имеющее мало общего с теми вялыми действами, какие разыгрывались обычно под заплатанной полотняной крышей шапито.
Клоуны семьи Нэш были так себе. Среди лошадей имелись и славные имена, но все они были притомившиеся, так как молодые их годы остались позади — к счастью, однако, не такие притомившиеся, как акробаты, которые по большей части думали только о том, как бы дождаться окончания войны и возвратиться в Германию. Нет, главным козырем семьи Нэш были не они, а нравственный стержень главы семьи, Ридли Нэша.
С цирком Нэш был связан с 1893 года, когда зародились передвижные аттракционы. Поработав поваром в Чикаго и изучив кухни разных стран, он готовил еду в международных павильонах Колумбийской выставки. И именно там и в то время он так полюбил цирк — развлечение сугубо семейное, — что приобрел в кредит у торговца из павильона галантереи свой первый вагончик.
К 1916 году его начали называть «полковником» Нэшем, к тайному его неудовольствию, ведь он не служил в армии и не считал себя вправе равняться с теми, кто честно заработал этот чин. Тем не менее такой уж сложился обычай у бродячих цирковых трупп — иметь во главе полковника, пусть ненастоящего, и Нэшу пришлось смириться.
Среди афиш цирка семьи Нэш было немалое число печатных листовок, которые составил сам Нэш. По его утверждению, каждое слово там соответствовало истине, от начальных «высоконравственное развлечение» до заключительных «23 года честной работы для американской публики». В промежутке содержались посулы, к примеру, «8 забавных клоунов», и в тех случаях, когда восьмой клоун находился в подпитии, полковник Нэш, дабы выполнить обещанное, сам надевал красный нос и подставлял спину под колотушки.
В центре одной из листовок красовался гравированный слон, Мэри, о котором было сказано, что среди всех ручных слонов он занимает третье место по величине. Слониха была наряжена в шапочку и пелерину, надпись рядом обозначала ее рост — двенадцать футов в холке.
Это действительно был третий по величине ручной слон и именно того роста, который был указан в объявлении; однажды утром намерили даже три дюйма сверх того, но полковник на случай проверки держался прежних цифр.
Афиши со слоном долгие годы ценились на вес золота — не ради нравоучения, а потому, что Мэри на них была показана в профиль и анфас. Нэш желал, чтобы на гравюре можно было различить «честно» (его любимое словечко), шапочку и пелерину слонихи, но иные зрители, побывавшие на ее последнем представлении (а затем присвоившие себе экземпляр афиши), отметили предусмотрительность полковника: изображение на афише походило на фото в полицейских документах.
В последнее утро жизни Мэри одни рабочие с кувалдами вбивали колья, другие равняли манеж — сорок два фута кругом центрального столба, воздвигнутого десятком подручных, напевавших, как во времена Дэна Райса:[5]«Раз, два, три — потянем».
Небо застили свинцовые облака, влажный воздух отдавал странным — ржавым и тяжелым — запахом; он тянулся из депо, в окружении которых Олсон казался крохотным. Городишко ютился в тени холма Уайлдвуд-Хилл, с кладбищем грузовых вагонов на вершине. Внизу, готовясь к параду, настраивал свои убогие инструменты оркестр, вдали высился громоздким силуэтом Ол-1400 — подъемник Маккеннонской железной дороги; он снимал с рельсов поезда и перемещал их, беспомощных, как черепашата, в груду металлолома.
Парад устраивали с целью показать зрителям для затравки кое-что бесплатно, подогреть их интерес перед вечерним представлением. В 11 оркестр был готов и пустился в путь: неприбранные и унылые отпрыски Нэша, а с ними двое объездчиков лошадей и погонщик мулов, худо-бедно владевший тромбоном. Далее следовали три акробата; обыкновенно они крутили сальто на дороге, но теперь из-за грязи взгромоздились на повозку, запряженную козлами: выстраивали пирамиды то в задней ее части, то в передней. И замыкали процессию те самые восемь забавных клоунов, в 11 утра не склонных еще к забавам, поскольку их терзало философское недовольство миром.
Единственным заслуженным среди них был Скуонк. Когда в начале сезона они с Мэри присоединились к семейству Нэш, полковник честно написал в программках: «Джозеф Бейлз, изображает прославленного клоуна Скуонка», — но Бейлз, высокопрофессиональный артист, обучавшийся в Европе, пришел в ярость. «Нэш, — заявил он, скрестив руки на груди, — я высокопрофессиональный артист. Как нас учили в Европе, ни один артист ни за что на свете не раскроет своего имени». Пантомима, фальшивый нос, гигантские туфли, сказал он, являются не чем иным, как элементами поэтики (в Аристотелевом смысле), призванными беречь тайну. Ссылка на Аристотеля прозвучала внушительно, но осталась несколько непонятной, однако Нэш против воли, только чтобы утихомирить темпераментного Бейлза, стал обозначать его отныне кратко: «Скуонк».
Тем утром Скуонк (в дурацком колпаке и дутом комбинезоне в клеточку с тремя желтыми помпонами спереди) казался вездесущим: изображал трубу, надувал щеки, как тромбонист, грозился разрушить пирамиду акробатов. Он бесцеремонно вмешивался в выступления других клоунов, подогревая этим толпу, но зля коллег, глядевших на него волком. Скуонк продемонстрировал им, как следует подбрасывать ребенка: вскинул вверх и поймал маленькую девочку и вручил ей маргаритку, и все это одним плавным, бережным, прозрачным как стекло движением.
Но это были цветочки, ягодки еще ожидались. Двое ведущих во главе парада остановились и замахали руками, словно стараясь заблокировать прилегающие улицы. Они кричали: «Придержите лошадей! Слон идет!»
Толпа почтительно притихла, ожидая явления невероятного зверя: такие удивительные праздники случались не чаще раза в год. Иным эти диковинки — хобот, бивни, гигантские уши — представлялись доказательством существования милостивого и премудрого Господа. К той же идее склонялся и Нэш; ему случалось иногда заглядывать Мэри в глаза и зреть там поразительный ум. Скуонк выписал для него цитату, чтобы использовать в разговоре: «По словам графа Жоржа Леклерка Бюффона, прославленного французского натуралиста, слон по уму настолько близок к человеку, насколько материя может быть близка духу».
Отсюда предостережение насчет лошадей. Слоны терпят, когда их приковывают к грузовику, погоняют шестом с крюком, принуждают стоять на задних ногах и трубить. Но лошадей они не терпят. Один вид лошади вызывает у них атавистическую ярость. Глаза заволакивает пелена, словно в мозг проникло слоновье бешенство.
Когда безопасность, как будто, была обеспечена, Скуонк, забыв о своих ужимках, размашистым шагом вышел вперед. Стало заметно, что он не зря несколько лет обучался в Европе. Его неподвижность, наклон головы, энергичный и притом изящный жест указывали на то, что за спиной у него находится поразительное произведение искусства, известное как слон. Толпа зааплодировала, трепетно, но несколько неуверенно.
Мэри шествовала медленно, хобот держала вопросительным знаком и поводила им из стороны в сторону, когда ступит в грязь. На ней были шапочка в блестках и длинная пелерина с гофрированным воротником шекспировских времен. На ухе виднелся рубец — буква М, ее инициал (кражи слонов случались редко, но это было дорогое имущество). Наиболее образованные покровители цирка, увидев это снаряжение, а также букву М, тут же понимали, насколько уместно это имя. Пока земля содрогалась под величавыми шагами, они бормотали: «Королева Мария».
Бейлз дрессировал Мэри особым образом — ее не учили обрызгивать людей водой или удерживать на хоботе мяч. Он был более требователен, более взыскателен. Мэри танцевала балет.
В плакате Нэша упоминались увлекательные номера, исполненные ею для венценосных особ Европы (как и в послужном списке Бейлза — он ссылался на Карла II Испанского и Софию Греческую: ему было понятно, что выражение «венценосная особа» расплывчатое и публика может усомниться). Толпа, наблюдавшая парад, ждала балета, и, если бы все шло обычным порядком, Мэри изобразила бы для них простейшее па — реверанс и вечером зал, как всегда, ломился бы от зрителей. Это было неописуемое движение — большинство тех, кто наблюдал парады прежде, делились со своими друзьями: «Это нужно видеть, просто видеть».