Увы, в 11.15, когда городские куранты пробили четверть часа, по узкому проулку между Вторым национальным банком и скобяной лавкой Танненбаума на парад приехал Тимоти Фелпс, генеральный директор Маккеннонской железной дороги. Он прибыл верхом, самым изысканным манером, на своем английском скакуне Джаспере.
То, что случилось потом, столь ужасно, просто и невероятно, что, описывая это, нельзя полагаться на память местных жителей. Собственно, эта история наверняка откочевала бы в область фольклора, не окажись поблизости любитель с кинокамерой.
«Пате Прево», отличная профессиональная камера, имела один изъян: когда она падала на что-то твердое, неэкспонированная пленка в ней иногда воспламенялась. В тот день оператор-любитель по имени Александр Виктор экспериментировал с «безопасной» ацетатной пленкой. Он путешествовал по железным дорогам американского Юга, пытаясь усовершенствовать оптический дальномер; в его фильмах катили бесконечные локомотивы и махали в камеру подсобные бригады железнодорожников. В тот день он сошел с поезда в Олсоне ради циркового парада, сулившего интересные динамичные кадры.
Александр Виктор начал крутить ручку камеры на тротуаре, как раз напротив проулка. И тут местные свидетели, все прочее вспоминающие туманно, обретают четкость взгляда; где бы они тогда ни находились, происшедшее видится им с той самой выигрышной точки. Их воспоминания вобрали в себя поцарапанный негатив, неровный ход и таинственное освещение любительского фильма. Мэри, словно магнитом притянутая к Джасперу и его всаднику, свернула влево, раскидывая во все стороны горожан, которые стояли между нею и ее целью. Фелпс с конем у кирпичной стенки набережной (при покадровом анализе сцены они выглядят как серое пятно) нервно переступали вперед-назад, неспособные принять единое решение; и вот Мэри (шапочка и пелерина на ней подпрыгивали при каждом шаге) надвинулась на них. Проворный изгиб плеча, словно Мэри потянулась почесаться о грубую кирпичную стенку, — обратное движение, медленное и вальяжное — и с лошадью и всадником было кончено.
И это был ужас. Но дальше (камера по-прежнему работала, жители Олсона пятнами цвета сепии пересекали передний план) Мэри, словно придерживая труп Фелпса, опустила переднюю ногу ему на спину и обвила хоботом шею. Следующее движение было плавным — так извлекают из бутылки с шампанским непокорную пробку.
На улицах происходило столпотворение, народ не знал, куда бежать; заключительные кадры фильма Александра Виктора: бегущий человек в котелке, крупным планом его жилетка, кармашек для часов и наконец чернота.
Нэш, застрявший в грязи, не видел в точности, что произошло, но своим профессионально-отчетливым рыком попытался — безуспешно — призвать народ к порядку. Он видел, как выбежал вперед деревенский кузнец, выхватил из фартука пистолет и разрядил его в бок Мэри. Пули оставили на шкуре Мэри маленькие отметинки, она беспокойно хлопнула ушами, но не остановилась. И больше ничего.
Скуонк застыл посередине улицы, челюсть у него тряслась. Снял свою остроконечную коническую шляпу, наклонил голову. Прикрыл ладонью глаза, пока Мэри, его верная приятельница, приближалась и осторожно тянула хобот за яблоком, полагавшимся ей после парада.
Разговоры о том, что шоу должно продолжаться, были начаты покровителями цирка и подхвачены газетчиками, которым нравилось это выражение. Свернуть цирк — дело минутное, и Нэш знал в полдень, в час дня и в два, что представления вечером не будет. Он вернул Мэри в ее грузовой вагон и отрядил большую часть своих подчиненных ее охранять. Когда явилась группа людей из города, взволнованных, как мальчишки перед первыми в своей жизни танцами, и вооруженных винтовками, пистолетами и динамитными шашками, Нэш сам их остановил. Нэш ожидал их и весь день собирался с духом, чтобы солгать. Это была первая ложь, сознательно сказанная им публике.
— Слона так не убить, — заявил он.
Он не узнал собственный голос, такой властный и повелительный. Это было как чтение Книги Левита.
— Ни ружье, ни динамит не пробьют ему шкуру.
Олсонцы переглянулись. Они столкнулись с трудностью, но среди них были и признанные умники, и после недолгой заминки кто-то выкрикнул:
— Электричество!
Нэш покачал головой.
— Сам Эдисон попробовал однажды, и ничего не получилось. Только разозлил слона. — Вторая его ложь.
Послышался ропот; Нэш понимал, чего ожидать: неудовлетворенность и нетерпение нарастали. Один из горожан завел уже речь о том, что позвонит своему двоюродному брату во Фрейзер, у того сохранилась пушка времен гражданской войны — может, она еще годится в дело, но тут вмешался Нэш. Он сам не ожидал, что проявит себя таким циркачом, когда заявил:
— Джентльмены, мы сегодня же уладим это сами. Мы не покинем этот город, пока не уладим это дело публично, окончательно и наглядно.
С какой стати он добавил «наглядно», Нэш и сам не знал, но он должен был оправдать надежды людей, которые, уверившись, что Мэри так или иначе умрет, разбрелись кто куда, с потерянным видом держа в руках свои винтовки и пистолеты.
И полковник засел в своем вагончике, который стоял на латунных тормозных колодках в болотистой впадине рядом с грузовым вагоном Мэри. Нэш не имел понятия, что делать. Слониха кого-то убила — судя по всему, намеренно. Правда, сам он этого не видел и до конца не был уверен. Горожане требовали возмездия — их можно было понять. Когда он вспоминал, что отвечает за животное-убийцу, ему становилось не по себе. Но хуже всего было другое (оттого-то он и солгал горожанам): если убить Мэри, он не сумеет заплатить долги.
Финансы цирка представляли собой такую же загадочную и ядовитую смесь, как комбинация трав Уральских гор — ею торговцы недвижимостью имели обыкновение приправлять выжимку денатурата «Стерно», которой услаждали себя в долгие зимние вечера. Это были ссуды, выкуп собственных обязательств, продажа с последующим выкупом по получении дохода от контракта. Короче говоря, единственным, чем располагал Нэш, был контракт Скуонка и Мэри, так как он задолжал одному чикагскому банку восемь тысяч долларов, которые должен был выплатить частями в конце летнего сезона. Из них он успел вернуть полторы тысячи. Итак, свести баланс он теперь не мог, а ведь в его глазах финансовая ответственность была основой современной цивилизации. Он никогда не противопоставлял эту веру вере в природное благородство животных, и когда обе веры вот так теснили одна другую, это его расстраивало.
В три часа он позвал к себе в вагончик Джозефа Бейлза — посоветоваться, что делать. Бейлз вошел с опущенной головой, и, когда Нэш заговорил, — начал с того, что все еще верит в разум слона и собирался обсудить, не подвержены ли слонихи припадкам под влиянием течки, — Бейлз прервал его.
— Повесить, — сказал он.
— Прошу прощения?
Этот разговор, помимо воли Нэша, всплывал в его памяти многократно. Подробности стерлись, но общее ощущение ужаса осталось.
— Мэри совершила преступление, — сказал Бейлз. — Она заслуживает казни. Через повешение. Это будет поэтично.
Речь Бейлза состояла обычно из множества оговорок, связанных в одно предложение при помощи сарказма. В тот день его было не узнать. Он был сама решимость, человек, сделавший правильный выбор и уверенный в нем. Его узловатый, костлявый палец указывал в окно. Там, на вершине холма, высился стотонный железнодорожный кран, похожий на виселицу.
Нэш потряс головой, но промолчал. Бейлз поднялся на ноги, взялся за дверную ручку и на ходу нахлобучил на голову шляпу. Спина его тряслась, плечи дрожали. Решившись, он шепнул:
— И это будет поэтично вдвойне, — в глубочайшем смысле, как поэтичное правосудие, — если мы назначим плату за вход.
Когда дверь закрылась, у Нэша на глазах выступили слезы. Во рту появился противный медный привкус, словно за щекой лежала монета.
В тот вечер на холм Уайлдвуд-Хилл явился весь Олсон в полном составе. Полностью были представлены также города Софтон, Баррос, Майерз и Кармел, то есть две с лишним тысячи зрителей, которые за неслыханную плату в два доллара получили право стоять среди остовов поездов и любоваться повешением слона.
Сам Нэш решил не присутствовать. При мысли о столь жестоком насилии над животным его сердце рвалось на части. Перед самыми сумерками он вернулся к Мэри, которая, закованная в цепи, стояла у себя в вагоне, и в последний раз заглянул ей в глаза. В них он увидел тот же ум и ту же доброту, что и всегда. Чем дольше он стоял, тем больше раскаивался в том, что вовлек в решение вопроса финансы. Улегшись в постель, он провел остаток вечера и ночь без сна.
Александр Виктор настроил свою кинокамеру, но толку не добился. Даже при керосиновых лампах, с отражателями и случайными вспышками, света не хватало; сквозь чад и дым над возбужденной толпой различались лишь смутные тени, подобие дикарского ритуала.
Александр Виктор настроил свою кинокамеру, но толку не добился. Даже при керосиновых лампах, с отражателями и случайными вспышками, света не хватало; сквозь чад и дым над возбужденной толпой различались лишь смутные тени, подобие дикарского ритуала.
Уайлдвуд-Хилл представлял собой пологий склон протяженностью две сотни футов, где вились рельсы и тропа, которые упирались в кладбище допотопных поездов. По тропе весело взбирались мужчины, женщины, дети, выбирая самую удобную точку по сторонам железнодорожного тупика. Будка подъемника, испускавшая дым, была водружена на электроустановку размером с локомотив. Из будки, средней точки ее железного брюха, торчало что-то вроде механического хобота: мускулистый кран из стальных балок с тупым стальным крюком на конце.
В семь часов ворота вагона, где стояла Мэри, распахнулись; при свете факелов слониху повели вверх по косогору. Толпа, завидевшая ее издалека, разразилась радостными криками, но поступь слонихи была скованной и медлительной, круговая тропа — длинной, и крики вскоре сменились негромкими разговорами.
Когда Мэри наконец приблизилась, можно было подумать, что она спокойно подойдет к подъемнику, но при виде толпы она застыла. Иные клялись, что она заметила стальной крюк, но, вероятно, они переоценили ум слона. В это самое время суток ее обычно вели на представление; да, на ней была шапочка и пелерина, да, ее встречала ликующая толпа. Но не было шатра. И еще настроение толпы — существо, живущее не разумом, а чувствами, должно было уловить его и испугаться.
Она отшатнулась от дорожки и повернула бы назад, если бы не тычки шестом. Но ничто на свете не могло заставить ее зашагать вперед, навстречу своей участи. Минуты текли, толпа разочарованно шумела, и вот помощь пришла с неожиданной стороны. Кто-то протиснулся сквозь строй униформистов. Это был Джозеф Бейлз, без циркового костюма. Без грима. Шерстяная куртка, поношенные рабочие брюки, котелок. Судя по неуверенной речи и походке, он успел угоститься в вагончике яблочной водкой. Он вытирал рукавом глаза; приглядевшись, можно было различить вокруг них сеть красных жилок.
Мэри тут же потянулась хоботом к своему другу, тот легонько ее похлопал. «Сюда», — произнес он и сделал несколько шагов к подъемному крану. Слониха последовала за ним, но вскоре остановилась; ласки, одобряющие слова были бессильны — она ни в какую не желала приближаться к крюку.
Бейлз попытался ей улыбнуться, но не смог. Едва толпа снова заволновалась, он умиротворяющим жестом раскинул руки в стороны ладонями кверху. А потом повесив голову, тяжко, безнадежно вздохнул.
Когда он поднял взгляд, это был — пусть не загримированный — клоун Скуонк, легкий и гибкий, как тряпочка. Он потихоньку скакнул в сторону, в другую, вперед, назад и указал на Мэри. В ней пробудилась выучка: она шагнула вперед, потом назад. Влево, вправо, повернулась вокруг своей оси. Публика громко зааплодировала: Мэри исполняла балет!
Па-де-де было основано на «La Chauve-Souris Dorée»[6] Пластикова, одном из тех редких произведений, что славят не любовь, а повседневную, зачастую незаметную привязанность между мужчиной и женщиной. Пока Скуонк исполнял «соде-л’анж», Мэри, неспособная, конечно, оторвать от земли все четыре ноги, откликалась совершенной арабеской: левую заднюю ногу вытягивала назад, правую переднюю — вперед.
Она не замечала, как над головой разворачивался в нужную позицию кран.
Скуонк завершил танец серией «ассамбль-сюр-ле-пуэн»: подпрыгивал ноги вместе, поворачивался в воздухе, поднимался на цыпочки и снова подпрыгивал. Грация его представлялась неподражаемой, но Мэри вторила, переступая по кругу, похожая на троллейбус из двух соединенных вагончиков. И в качестве торжественного финала она, как тысячу раз прежде, изобразила идеальный реверанс: задние ноги почти перекрещены, передние согнуты, живот едва не касается земли, голова наклонена, как бы в мольбе.
И тут Скуонк выступил вперед и закрепил крюк на цепи вокруг ее шеи.
Мэри рванулась назад, но было поздно. Вдали, в недрах электростанции, заскрипел передаточный механизм. Мэри выпрямилась, отряхиваясь, как промокшая собака. Затем ее передние ноги оторвались от пыльной земли. Она переступала, балансируя, задними, тут где-то сорвался ремень, механизм оглушительно взвизгнул и отработал назад, но ненадолго; с безжалостной силой слониху снова повлекло вверх, задние ноги тоже оторвались от земли.
Мужчины, женщины, дети на кучах металлолома, остовах пассажирских вагонов и проржавевших цистернах забыли о веселье. Слоны рождаются не для полета, и тошнотворное зрелище бросало вызов естественному порядку вещей, как если бы в церкви раскопали окаменелые кости или в пустыне пошел дождь из соленой трески. Под чадящими лампами все затаили дыхание. Мощные ноги Мэри взбрыкнули в воздухе, в широко открытых глазах на миг отразилось понимание того, что происходит. Из вытянутого хобота вырвался полузадушенный трубный глас разочарования, и тело слона обмякло.
Никто не знает в точности, как долго висел слон над Уайлдвуд-Хилл. Фотограф, обученный делать ночные снимки, предлагал публике попозировать вместе с трупом — желающих не нашлось. Все стали требовать Скуонка, последовала суматоха, потом стало ясно: он исчез. Вероятно, он ретировался, как только заработал кран. Больше его никто не видел.
Прошел год. Потом другой. Семья Нэш продолжала работать, большую долю контракта Мэри и Скуонка выплатили наличными, затем добавляли понемногу каждый месяц. Торжественного финала в их представлениях теперь не было. Взамен Нэш завел дрессированного шимпанзе; наряженный в тогу, тот управлял колесницей, которую везли две таксы. Кроме того, в труппу был принят капитан Тибор из цирка Спаркса с группой морских львов — выпускников колледжа, по его словам. Нэш покорно занес это в новые афиши; может, это и казалось ему раздражающе нелепым, но вслух он не сказал ни слова. Он по-прежнему держался того, что предлагает зрителям высоконравственное развлечение, хотя о длительности честной работы для американской публики более не упоминал.
Зимний сезон 1918 года семья пропустила. Нэш провел это время в одиночестве, сняв гасиенду в малонаселенной долине невдалеке от Лос-Анджелеса, Калифорния. Расставаясь с семейством, он туманно объяснил, что займется поиском новых талантов, связанных с киноиндустрией: вдруг какие-нибудь акробаты или укротители разочаруются в кино и захотят поездить по миру.
Но казалось, он сам себе не верил, и никто из родных не спрашивал в письмах, как идут поиски. После казни Мэри Нэш потерял себя. В Лос-Анджелесе и окрестностях он никого не знал, пейзаж счел однообразным и странным: акры оливковых рощ и цитрусовых, незнамо как выживающих в пустынном климате. Однажды он робко постучался в дверь к «Знаменитым актерам», но в секретариате его завернули, потому что он забыл фамилию человека, к которому шел. Остаток дня был потрачен на то, чтобы добраться на трамваях домой.
Раздумывая о цирке в кулинарных терминах (привычка, унаследованная от прежней профессии), Нэш приходил к выводу, что существует два вида аттракционов — сладкие и кислые. Сладкие — это здоровые развлечения, дающие ровно то, что обещано: трапеция, звери, клоуны. Кислые — это все, что основано на обмане. Резиновые муляжи в спирту, которые выдают за двухголовых младенцев. Розовый лимонад, а на самом деле вода, в которой клоуны постирали свои трико. Вроде бы чего стоило не пересекать границу между этими двумя мирами, но Нэш в чем-то все же пересек ее и сам скис.
В один из февральских дней, после полудня, в дверь постучали, оторвав Нэша от обычного утреннего бритья. Опасаясь, что это кто-то из коллег явился прервать досрочно его отпуск, Нэш глянул в замочную скважину. Но нет, перед дверью стоял незнакомец. Стирая со щеки пену, Нэш его впустил.
Лицо у незнакомца было потрепанное, обветренное, кожа красная, в морщинах, глаза вечно щурились, словно под ветром. Сколько ему лет, было непонятно. Нэш впустил его не колеблясь, главным образом из-за знакомой черной накидки и шляпы железнодорожного детектива.
Нэш, отвыкший от себе подобных, неуверенно предложил незнакомцу кофе, тот согласился и назвал себя: «Леонард Пелкин». Он объяснил, что состоял в штате железнодорожной полиции, но теперь ушел в отставку и работает частным сыщиком.
Они устроились друг напротив друга у откидного, как в вагоне, столика в тесной, но хорошо продуваемой ветром кухоньке Нэша; за спиной у него открывался вид на долину. Пелкин не преминул им восхититься, пока отыскивал у себя в рюкзаке портфель.
— Разрешите задать вам несколько вопросов?
— Конечно.
Пелкин бережно вынул пачку фотографий четыре на пять. Словно раздавая карты в покере, он выложил их лицом вниз, правильным пятиугольником.