— А как же с оружием, которое Советский Союз обязался нам поставлять под гарантию золотого запаса Республики?
— Вы его, безусловно, получите. Мы не французы[15]. Франко порт[16] Барселона. Или любой другой по вашему указанию. Доставим до места и выгрузим на причалы. Дальше — делайте, что хотите. Проводку кораблей через линию блокады обеспечите своими силами.
— Это шантаж, дон Алехандро? — с циничной улыбочкой осведомился Прието.
— Конечно, дон Индалесио. К чему околичности? Прямой и неприкрытый шантаж.
Они сидели в гигантском, можно сказать, кабинете, более похожем на будуар какой-нибудь испанской принцессы прежних времен. Масса картин по стенам, дорогая мебель, мраморные статуи и фарфоровые вазы с цветами в простенках. Запах экзотических благовоний. Резные дубовые потолки, для стирания пыли с которых непременно требуется приглашение пожарных с лестницей.
Сам Прието расплылся в кресле — огромная мясистая глыба с бледным, как непропеченное тесто, лицом. Для испанца это удивительно, оливковая смуглость у них — почти видовой признак. Вдобавок почти в любых обстоятельствах он умел сохранять ироническую, вводящую собеседника в заблуждение, мину. Веки сонно приспущены, но из-под них посверкивают «самые внимательные в Испании глаза», как отозвался о них известнейший тогда журналист Михаил Кольцов. Следует также добавить, что, изучив литературу и документы, Шульгин составил представление о партнере как о человеке, для которого политика случайно оказалась средством самовыражения.
В оригинале это был типаж одного разбора с Александром Дюма-отцом, Оноре Бальзаком или тем французским аббатом, который дожил до ста десяти лет именно потому, что никогда не съедал в один присест больше фунта мяса, не выпивал больше литра вина и до последнего дня не спал в постели один.
— А цель? — хитро прищурился сибарит, начиная догадываться, что «дон Алехандро» завел этот разговор не просто так. Его предшественники в таких тональностях не разговаривали. Они либо несли утомительную ерунду коммунистического толка, либо пробовали стучать кулаками по столу. Очень слабо, кстати, почти неслышно.
— Я знаю, что вы циник, дон Индалесио, я тоже. Государственная и партийная принадлежность здесь ни при чем. Это черта характера, не более. Может быть, вы меня угостите кофе? И поговорим более свободно? Поскольку этот наш разговор — последний. Я ведь не шутил, заявляя о своих намерениях.
— Разумеется, дон Алехандро. И кофе, и все остальное… Дон Викто́р — доверенное лицо? Он с нами? — Прието слегка поклонился в сторону Овчарова, который, как и было оговорено, сидел в сторонке с непроницаемым лицом римского легата. Покуривал и черкал в блокноте. Шульгин полагал, что не деловые заметки, а очередные стихи, к которым Витюша испытывал несовместимую с должностью слабость.
— Не только с нами, он, мне кажется, кое в чем поинтереснее меня будет… Для вас. И сейчас, и позже…
Перешли в примыкающую к кабинету «комнату отдыха», как такое помещение называется у советских чиновников, а как у испанских, Сашка уточнять не стал. Смысла не было, если сравнить ту клетушку, что полагалась советскому наркому, с этим залом. Вот вам и Испания, задворки Европы!
Официант с выправкой офицера накрыл стол.
«Остальное» состояло из коньяка, нескольких бутылок вина, коробки сигар, маслин, тарелок с самыми редкими и дорогими сортами хамона[17], овечьих и козьих сыров…
— Вы мне нравитесь, дон Алехандро, несмотря на то, что коммунист. Давайте уж будем искренни, учитывая, что это может быть нашим последним разговором. С другими вашими коллегами мне говорить намного труднее, даже с «доном Мануэлем» (псевдоним М. Кольцова). Вообще эта советская манера скрываться за кличками кажется мне глупой. Все равно ведь все знают, кто есть кто на самом деле. Немцы откровенно смеются, слыша, к примеру, про некоего «дона Николаса», имея перед собой досье на капитана первого ранга Николая Кузнецова с фотографиями и полным послужным списком. Вы согласны?
— Безусловно, дон Индалесио. Но это входит в правила игры. Не нами придуманные…
Знал бы Прието, насколько шире кажущегося подлинный смысл слов личного представителя Сталина.
— Попробуйте, коллега, это очень хороший коньяк. Или предпочтете херес?
Сашка предпочел. На царском и белом флоте офицеры очень его уважали, и высокий двухсотграммовый стакан вина гораздо удобнее маленькой рюмки для обеспечения продолжительной, изобилующей тонкими ходами беседы.
— Итак, в чем суть вашего шантажа? Заметьте, против самого факта я не протестую, мне важнее выяснить подлинный смысл происходящего. Слава деве Марии, контрразведка нас не слышит, что ваша, что наша, можем поговорить как цивилизованные люди.
— Вы не поверите, исключительно в том, чтобы ВЫ выиграли эту войну, дон Индалесио.
Местоимение «вы» Шульгин так выделил голосом, что привычный ко всему Прието не сдержался, удивленно вскинул голову.
— Да, да! Мы поставили на вас, потому что больше не на кого. Только забудьте о партийных принадлежностях. В «прекрасном новом мире» они мало что значат. Разве — для общеупотребительной пропаганды или дезинформации противника. Эпоха «идеологий» уходит, наступает эра прагматизма.
— Простите, коллега. — Прието налил себе еще рюмку. При его весе под полтораста килограммов проще было бы сразу пивную кружку. Как пили коньяк офицеры советского подводного флота в ресторане «Золотой рог», возвращаясь из двухмесячных «автономок» к американским берегам. Любая из них могла закончиться безымянной смертью на глубине или атомным ударом из всех стволов по противнику, ставшему в одночасье из «предполагаемого» — реальным.
— Мне трудно так сразу сориентироваться. Вы желаете сказать, что правый социалист Прието для коммуниста Сталина предпочтительнее коммунистов Диаса и Ибаррури?
— Если вы никому не передадите моих слов, то — да.
— Поразительно.
— Более того, мы видим именно вас на посту премьер-министра республиканской Испании или президента. Как захотите, так и назоветесь. Но для этого придется заключить кое-какое соглашение…
— Именно? — вновь напрягся Прието.
— Вы до поры сохраняете свое нынешнее положение, остаетесь тем, кем вас привыкли видеть и слышать, но с данного момента всеми силами и возможностями обеспечиваете реализацию планов наших военных советников, но самое главное — безоговорочно исполняете мои личные, устные распоряжения. Любые!
— Ну, знаете! — У Прието мгновенно взыграли эмоции кастильского дона, до того несколько смазанные общеевропейским стилем воспитания и должности.
— Спокойно, дон Индалесио. Я еще не закончил, кабальеро кастильяно…
Прието внезапно сообразил, что сталинский представитель, с которым они до того несколько дней общались (если без официального переводчика) на смеси плохого французского с еще более плохим и корявым испанским, добавляя при необходимости немецкие и английские слова и фразы, сейчас говорит на великолепном, классическом языке, будто бы вырос в хорошей семье и окончил как минимум университет в Саламанке.
Так, может быть, под личиной советского представителя скрывается некто совсем иной?
В чем и состояла Сашкина цель — сбить собеседника с панталыку, говоря уже языком бывшего шведа Даля.
— Успокойтесь, дорогой друг. Под «любыми» я подразумеваю только и исключительно имеющие отношение к победоносному завершению войны и сохранению вас на удобном для меня посту. Для достижения названной цели, отнюдь не рассчитывая на ваш патриотизм и здравомыслие, все это категории относительные, я могу предложить вам, вам лично, подарок в сумме один миллион фунтов стерлингов. Могу прописью, — счел необходимым уточнить Сашка. Он любил такие вот штришки мастера. — Который вы можете получить наличными прямо сейчас или любым угодным способом…
— Сумма весьма привлекательная. — Эмоции министра выдала только глубина и скорость затяжки длинной бледно-зеленой сигарой. — Но я так и не понимаю, в чем ваш настоящий интерес. Беспроцентный заем, который СССР предоставил Испании, составляет 86 миллионов долларов. И — миллион фунтов мне! Для чего?
— Я считал вас гораздо шире мыслящим политиком. Видите ли, демократическая Республика на западном краю Европы, возглавляемая дружественным, а прямо выражаясь — обязанным нам правителем, с несколькими арендованными нами военными и военно-морскими базами, может сыграть огромную роль в грядущей мировой войне. Я как прагматик и циник уверен, что всего лишь миллион единовременно и некоторое повременное содержание «нужным людям» гораздо надежней и выгоднее, чем мало к чему обязывающие межправительственные соглашения.
— Я считал вас гораздо шире мыслящим политиком. Видите ли, демократическая Республика на западном краю Европы, возглавляемая дружественным, а прямо выражаясь — обязанным нам правителем, с несколькими арендованными нами военными и военно-морскими базами, может сыграть огромную роль в грядущей мировой войне. Я как прагматик и циник уверен, что всего лишь миллион единовременно и некоторое повременное содержание «нужным людям» гораздо надежней и выгоднее, чем мало к чему обязывающие межправительственные соглашения.
Россия, к примеру, шестьдесят лет назад спасла Болгарию от турок, потеряв полмиллиона солдат убитыми и ранеными, а «братушки» немедленно переметнулись к немцам и воевали в Мировой войне на их стороне против нас. Поэтому забудем об эмоциях. Золото сильнее чувств. Так вы согласны?
Сейчас Шульгин в очередной раз повторял проверенную на Врангеле схему, только Петр Николаевич взял деньги в казну, на ведение войны, а Прието должен был взять их себе. Духовных терзаний с его стороны Сашка не предполагал. Менталитет, что скажешь!
— И как это будет выглядеть? — поверив в теорию, Индалесио заинтересовался практикой.
— Хотите — чеком на «Фест коммершел бэнк», хотите — наличными, завтра утром. Только не знаю, как вы этими чемоданами распорядитесь в воюющей стране.
— Давайте — пополам.
— И так можно, только я ведь тоже человек соображающий. Деньги — завтра, а послезавтра вы на самолет — и в Мексику. Или еще куда… Сам бы так поступил при ином раскладе…
Тут наконец вмешался Овчаров, четко уловив момент и смысл своего здесь присутствия.
Он, опытный дипломат, привыкший общаться как раз с такими вот деятелями стран «второго мира», под прикрытием поднятого к глазам бокала искоса взглянул на Шульгина, уловил разрешающее движение щеки и веско произнес:
— Имею другое предложение. Мы выписываем вам чек на полмиллиона с условием, что сумма будет выплачена не ранее, чем через полгода с нашим повторным подтверждением. А сейчас — сто тысяч наличными сразу и по пятьдесят тысяч каждое первое число лично от меня в приватной обстановке. И делайте с ними, что хотите. Идет?
Какое там дворянское достоинство, если просто за то, чтобы ни во что не вмешиваться (да еще и на пользу государству), получить миллион (мистическая, между прочим, для массы людей сумма в первой половине века, когда фунты были действительно деньгами).
— За это стоит выпить, не так ли, дон Алехандро? А вы на самом деле русский? Никогда ни от одного иностранца не слышал столь изысканного «кастильяно». От вас предыдущую неделю тоже. Не хотели приоткрыться раньше времени? Может быть, вы незаконный сын короля Альфонса?
Прозвучало как бы шуткой, но с неуловимой долей надежды и едва ли не мольбы. Внешность у «дона Алехандро» самая подходящая, язык и манеры — тем более. Назовись он хоть внучатым племянником последнего мексиканского короля Максимиллиана — сразу снимается доля нравственной нагрузки, которой, оказывается, и старый циник не чужд.
А Сашке что? Он уже как-то, двусмысленно усмехаясь, не возразил против предположения — не реинкарнация ли он безвременно умершего великого князя Георгия Александровича. И сейчас можно.
— А давайте так и считать. Только — вполне законный. И зовут меня — Хуан-Карлос, будущий король. От него и примите…
Овчаров достал из постоянно носимого с собой портфеля десять пачек белых стофунтовых бумажек, самой тогда устойчивой и надежной валюты мира. Кроме царских золотых десяток, разумеется.
Это было во вкусе Шульгина — ошеломить клиента внезапно свалившимся на голову богатством. Как Басманова в Константинополе, к примеру. И не в том дело, что он людей покупал. Никак нет, это было бы слишком грубо и дешево (для него, не для партнера). Он совершал слом ситуации. Вот только что ты — никто (как гвардейский капитан Басманов, гордый человек, мечтающий о замызганной турецкой лире), и вдруг — богач, сразу, без предварительной подготовки. Отсюда и шок, и готовность к тому, чтобы измениться качественно.
Виктор, понимая смысл процесса, выкладывал пачки медленно, каждую по отдельности, будто карты флешь-рояля, сам любуясь эстетической продуманностью картинки. Крахмальная скатерть, тарелки, бутылки и бокалы, и вот эта воплощенная в кусочках хлопковой бумаги власть над жизнью.
— Что, дон Индалесио, здорово выглядит? — спросил Шульгин, пребывая как бы вне процесса.
— Не смею спорить, — сглотнул слюну военный министр. Да министр, не министр, такую сумму попробуй укради, с неизвестными последствиями, тем более что в Республике и красть особенно нечего. Кому нужны горы ни в одной стране мира не конвертируемых песет? А тут вот оно!
Шикарный дом в Лондоне, дворец в Аргентине или Уругвае, апартаменты в Ницце, игорные дома Монте-Карло, великолепные девушки, готовые не обращать внимания на десятки килограммов облекающего его тело жира. И это только с того, что лежит сейчас перед ним! А остальное, пост премьера, возможность распоряжаться вообще всеми финансами Республики, об истинных объемах которых никто понятия не имеет, поскольку все можно списать на войну и франкистов, отняв у них после победы то, что поступило от немцев и итальянцев?
— Хорошо, дон Алехандро, мы договорились, — Прието торопливо сгреб добычу в ящик стола. — Ближайшие действия, мои и ваши?
— За успех и доверие! — Сашка и Овчаров с облегчением пригубили бокалы, проследив, чтобы и министр выпил свою дозу.
— Завтра утром руководство продолжением Теруэльской операции полностью переходит к нашим военным специалистам. Испанские товарищи вплоть до командиров корпусов сохраняют всю полноту власти в вопросах внутренней субординации, но по вопросам оперативно-тактического применения войск должны безоговорочно исполнять «рекомендации и указания» компаньеро Роко. Ваша задача — в категорической форме их подтверждать «вниз». И любыми средствами препятствовать противодействию «сверху». Этого на первом этапе будет достаточно. Если возникнут проблемы, скажете мне. Я их устраню. Когда армия наконец одержит несколько убедительных побед, ваш авторитет настолько укрепится, что никто не осмелится вам возражать…
— Вы действительно уверены, что победы будут? — Настроение Прието начало меняться уже не только под влиянием денег. Кто же не хочет примерить тогу триумфатора и спасителя отечества? Это куда достойнее, чем остаться в истории беспринципным политиканом, кое-как балансировавшим между могущественными противниками с неизвестным пока результатом.
— Непременно, дон Индалесио, непременно. Я бы, например, на вашем месте прямо сейчас подписал вот эти приказы, задним числом, разумеется, и отъехал из Барселоны на какую-нибудь уединенную виллу под предлогом инспекции войск или работы с документами, чтобы никто вас не нашел, а вы сохранили бы душевное спокойствие.
А хотите, отправьтесь с нашими моряками навстречу конвою? Великолепные снимки во всех мировых газетах: «Военный министр, рискуя жизнью, поднимается на палубу парохода, везущего гуманитарную помощь русского народа братьям-испанцам!»
— Наверное, это будет наилучший вариант. Люблю море, и риск — тоже. Вы не смотрите на мои телеса, палубы и трапы меня выдержат. Нет, дон Алехандро, вы в самом деле пробудили во мне лучшую часть моей очерствевшей души…
Прието показался Шульгину почти искренним. А почему бы и нет? В любом человеке присутствует изрядная доля возвышенных чувств, только не всегда им удается проявиться. Сейчас игра на тонких струнах души, подкрепленная приличной суммой иностранной валюты, принесла ожидаемый результат.
Одновременно уже осуществлялась раскрученная Шульгиным (в полной уверенности, что получится с военным министром договориться) программа «параллельной войны». Он не сомневался, что руководимые новыми советскими командирами республиканские корпуса и дивизии сумеют неожиданными фланговыми ударами, спланированными в соответствии с теорией «Глубокой операции» комбрига Триандафиллова, выйти в пустые, незащищенные тылы франкистов так далеко от фронта, что те никаких серьезных контрмер принять просто не успеют. Появление в глубоком тылу значительных масс неприятельских войск почти всегда влечет панику, потерю управления, разрыв коммуникаций и систем связи. История знает мало примеров, чтобы окруженные войска первых эшелонов сохраняли порядок и боеспособность, достаточные для прорыва к своим в хоть сколько-нибудь приличном состоянии. По крайней мере, в ходе Отечественной войны такое не получалось в крупных масштабах ни у нас, ни у немцев.
Из исторических источников, которые здесь только на будущей неделе станут «разведданными», Шульгин знал, что уже в начале января в ходе Теруэльской операции, показавшей, что республиканцы воевать умеют, в штабе мятежников, в высоких европейских кабинетах началось нечто вроде паники.