Коренные же обитатели изолята остаются, что называется, при своих. В той позиции и при тех спортивных разрядах, которыми обладали всего несколько секунд (а может быть — десятки веков) назад.
Игроки обещали оставить землян в покое, но своего обещания не сдержали. По какой причине — неважно. И вот нашелся НЕКТО, удаливший их из зала за неспортивное поведение.
Сашка, будь он сейчас человеком, скорее всего взял бы тайм-аут. Подумать, к чему приведет один вариант, другой. Вдруг и третий обрисуется. Оставить шанс когда-нибудь стать Богом, отказаться ли? Подискутировать внутри себя по методике Сократа. Но человеком он сейчас не был. Всего лишь — нематериальной эманацией неизвестно чего, тахионов, хроноквантов, тех элементов, из которых состоит мысль Будды, и сам Будда, достигший нирваны.
Вот к какой проблеме выбора привело его столь мелкое, незначительное, прямо скажем — ничтожное вмешательство в структуру Сети. Положить ту самую соломинку, что переломит спину буйволу?
И — проблеск другого сознания. «Андрей, как ты думаешь, мы еще люди?» — задал он другу вопрос в иной, но тоже критической ситуации. Когда тоже или — или.
«Думаю, да, — ответил Новиков. — До тех пор, как…»
Получается, Шульгин и на тех уровнях сделал выбор.
Сфера вокруг него стянулась в точку и растаяла. Экран монитора мерцал, по нему горизонтально скользила крупная рябь и мигала в углу трафаретка с тревожной надписью. Пока эта штука не взорвалась, упаси бог, Шульгин нажал кнопку выхода.
Никакого голоса он в этот раз не слышал, никто не пытался ему помешать или вступить в диалог. «Следствие закончено, забудьте!», был такой фильм, кажется.
Все, получается? Отныне и навеки человечество, исходное, и производные от него предоставлены самим себе? Живите как хотите, плодитесь, размножайтесь, воюйте — никто вас не потревожит и уму-разуму учить не станет. Но при этом у «братьев» остаются те же умения и возможности, которые были им присущи изначально и которые они сумели приобрести в процессе Игры? Так это же великолепно! Более чем прекрасно. По-прежнему можно шляться между мирами, реализовывая собственные представления о правде и справедливости, более не опасаясь, что кто-то возьмет тебя за шиворот и встряхнет, чтобы не зарывался?
Бога нет и все позволено? Гуляй, рванина, от рубля и выше? Или наоборот — надеяться не на кого, паши, как колонисты острова Линкольн, и никакой капитан Немо не вылезет однажды ночью из колодца, чтобы поделиться коробочкой лекарства, не подбросит сундук с ширпотребом. Никто больше не будет подсовывать дары, обычные и данайские. Исчезнет опасность провалиться в Ловушку, слишком поздно узнав, что правила игры снова поменялись.
Придется привыкать и приспосабливаться. Кое-что вернуть в исходное состояние, кое-какие позиции пересмотреть в корне. Но ведь прочие опасности, сопровождающие человечество со времен изгнания из рая, никуда не денутся? Химера, например, все равно может в любой момент рухнуть от внутренних, имманентных[11] противоречий.
Шульгин увидел, что бокал хереса так и стоит на столе рядом с пультом. Свою маскирующую роль он сыграл, теперь сгодится по прямому назначению.
Опять Сашка вышел на балкон, оперся на перила, обвел глазами панораму, словно пытаясь сообразить, изменилось ли что-нибудь в окружающем пространстве-времени?
Сколько он там провел, внутри Узла? Ого, почти два часа. Ночное коловращение жизни внизу прекратилось, утреннее пока не началось. Тишина, только снежинки, как раньше, порхают в свете уличных фонарей.
Он прислушался к себе. Как там подсознание, не скажет ли вдруг, что все случившееся — очередная туфта, старательно заправленная? Деза, проще сказать. Уловка ловушки, назначенная его разоружить.
Нет, все чисто. Тем самым особым знанием, которое и позволяло странствовать в астрале и перемещаться между линиями, он ощущал, что мир вокруг действительно чист. Как в Средневековье невозможно уловить обонянием хоть одну-единственную молекулу автомобильного выхлопа, так и здесь не ощущалось больше ментального эха чуждых разумов.
Невольно он рассмеялся вслух. Как же повезло Антону! Он пока и сам не догадывается, как именно повезло. В последнюю секунду перепрыгнул с борта тонущего корабля на спасательный плот. Совсем бы чуть-чуть, и догнивать ему в своей бамбуковой тюрьме. А теперь…
Теперь мы найдем ему работенку по способностям. И Дайяне, и здешней Сильвии. В наших руках теперь бывшие вершители судеб человечества, кроме гомеостатов и портсигаров, ничего у них за душой…
Трудно передать волну ликования, накрывшую Сашку. Сравнить это можно, пожалуй, только с чувствами офицера, запечатленного фотокорреспондентом на ступенях Рейхстага в мае сорок пятого, улыбающегося до ушей и палящего в воздух из поднятого над головой «ППС». Все! Дожили, дошли, отвоевались! Что будет завтра — отдельный разговор. Где тот офицер, как его жизнь сложилась, никто не знает. А фотография осталась во всех посвященных Победе альбомах и монографиях, момент высшего человеческого счастья зафиксирован навеки. Как символ или как метафора…
Как накатило, так и прошло. Миг на то и миг, чтоб была реперная точка между прошлым и будущим. Ни на что больше он не годится. Пусть и пел Олег Даль: «Именно он называется жизнь!»
Как Шульгин и предположил, стоя на балконе, Ростокина в его спальне не оказалось. Сбежать физическим образом он не мог, у нас не убежишь, значит, воссоединил нарушенную временнýю ткань, возвратившись на Столешников. В ближайшее время в смежных мирах произойдет еще не одно подобное событие, доступное, конечно, восприятию лишь немногих посвященных.
Значит, и нам пора.
Он написал два коротких письма Суздалеву и Маркину, в которых извинился за очередное прощание по-английски, выразил надежду на скорую встречу и на то, что уважаемые коллеги найдут общий язык и не отступят от достигнутых договоренностей, ибо волюнтаризм всем обойдется непомерно дорого. Сбросил их в защищенные «почтовые ящики». Пока все с этим миром.
По старой привычке он обошел квартиру, прикидывая, не забыто ли здесь что-нибудь важное для него или для Ростокина. Похоже — нет.
По той же привычке тщательно уничтожил все следы собственного здесь пребывания. Бытовую электронику перевел в ждущий режим, охранные системы активизировал по максимуму.
Сел в кресло, должным образом настроился. Ну, поехали!
Глава пятая
Странно было видеть Антона в субтильном обличье пожилого литератора. Совсем недавно он был крепким мужиком в самом соку, ростом под метр девяносто, при этом тренированный и гибкий. А каково ему сейчас? Однако сам он по этому поводу не особенно грустил. Привычка, наверное.
Шульгин явился к нему из Москвы 2056-го в собственном теле, сгущенном до полной неотличимости из эфирного. В таком можно существовать неограниченно долго. То есть, как объяснял Удолин, оно полностью аналогично настоящему, никаким анализом не различишь, и сроки его функционирования лежат в пределах таковых для белковых структур. Если не случится чего-нибудь экстраординарного с прочими сущностями.
— Как ты, обжился? — спросил он бывшего форзейля, устраиваясь поудобнее в углу дивана и скользя глазами по книжным полкам, занимающим все свободные стены от пола до потолка. Хорошо Юрию: в эти годы, начиная с двадцатых, распродавалось такое количество дворянских и интеллигентских библиотек по бросовым ценам, что его книжное собрание, кроме чисто интеллектуальной ценности, в позднесоветские годы имело бы и немыслимый рублевый эквивалент.
— Грех жаловаться после трех лет одиночки. Времечко, как понимаешь, на улице не очень, так я и похуже видал. Маскировка у меня подходящая, как раз чтобы отдохнуть и в себя прийти. Никто меня не знает, никому я не нужен. Денежек мой «хозяин» накопил достаточно, на приличную жизнь в обозримый период хватит. Только я в нем задерживаться не собираюсь. С твоими нынешними способностями не проблема, надеюсь? Имитировать его образ жизни не собираюсь. Амплуа не на мой характер. Сегодня для пробы «Балчуг» посетил. Совсем неплохо. И знакомых ни одного…
— Да, — спохватился Шульгин, — а ты уже сколько здесь? Совсем я в хронологии запутался. После нашего разговора знаешь сколько всего приключилось!
— Я вчера ночью «вселился». В спящего гораздо удобнее устраиваться. Сознание отключено, подкорка своими делами занимается, остается чистая вегетатика. Утречком встал почтеннейший творец и лауреат, как новенький. Глубоко-глубоко я его задвинул, базовую память оставил под рукой, а его оперативная мне не нужна, и моторика тоже, своих хватит.
Тут Антону, конечно, повезло. Идеальный по всем осям и параметрам вариант. Аггрианский резидент, пусть и из «раньшего времени», со всем набором знаний и способностей, за двадцать лет создавший удовлетворяющую всех (а главное — власти) легенду. Не имеющий ни одного близкого знакомого или родственника. С подлинными документами. Способный в случае необходимости «вернуться в строй». Обратится, к примеру, лично к зампреду, секретарю ЦК Шестакову, тот свяжется с товарищем Ставским, председателем Союза писателей, и найдут бывшему классику достойный пост в верхнем эшелоне соцреалистов.
Тут Антону, конечно, повезло. Идеальный по всем осям и параметрам вариант. Аггрианский резидент, пусть и из «раньшего времени», со всем набором знаний и способностей, за двадцать лет создавший удовлетворяющую всех (а главное — власти) легенду. Не имеющий ни одного близкого знакомого или родственника. С подлинными документами. Способный в случае необходимости «вернуться в строй». Обратится, к примеру, лично к зампреду, секретарю ЦК Шестакову, тот свяжется с товарищем Ставским, председателем Союза писателей, и найдут бывшему классику достойный пост в верхнем эшелоне соцреалистов.
И ко всему этому имелось все, чем обладал Антон по предыдущей должности форзейлианского шеф-атташе.
Живи и радуйся.
Однако у Шульгина на него были другие планы. Слегка перефразируя, он в уме процитировал эпиграф к «Капитанской дочке».
«Побыл он гвардии немало капитаном. Того достаточно, пусть в армии послужит.
— Изрядно сказано, пускай его потужит».
Теперь, чтобы окончательно социализироваться в этом мире, у Антона только два пути — остаться волком-одиночкой, устраиваться здесь по собственному усмотрению или, подобно Остапу, двинуть однажды ночью через румынскую границу. В поисках лучшей доли. Или все-таки войти в команду Шульгина, на вторую, естественно, роль. В выборе форзейля Сашка не сомневался, когда начал излагать ему нынешнее положение дел. В глобальном смысле.
Антон слушал спокойно и внимательно, моментами усмехаясь собственным мыслям, возникающим по ходу рассказа.
— Таким, значит, образом, — резюмировал он, потянувшись к папиросе. Настоящий Антон не курил, а вот писательский организм настойчиво требовал очередной дозы стимулятора мозговой деятельности.
— Радоваться, наверное, надо. Мне, тебе и всему вашему «Братству». «Свободен, свободен, наконец-то свободен!».[12]
— Если забыть о том, что эти слова написаны на могильном памятнике, то в целом верно. Да и «Братство» вряд ли скоро об этом факте узнает. Когда еще встретиться удастся.
— Не собираешься вернуться?
— Не сейчас. Чувство долга, понимаешь ли, не пускает, здесь нужно дело до конца довести.
— Какого? — с любопытством спросил Антон.
— Если бы знал — непременно тебя в известность поставил. Ты-то сам что в виду имел, когда меня агитировал с Лихаревым и Сталиным поработать? Меморандумы составлял…
— К нынешней ситуации это теперь никакого отношения не имеет. Я действовал в иной исторической эпохе…
— Ну вот. А я всерьез увлекся. Вдобавок слишком много людей здесь на меня завязано. Свои жизни и судьбы на кон поставили, чтобы мне помочь. Бросить все и всех, сбежать с поля боя — не в моих правилах.
— Тогда и говорить не о чем. Давай думать, что сейчас может являться нашей целью, какова стратегия и тактика ее достижения, в какой момент долг чести будет считаться исполненным…
Слова Антона свидетельствовали о том, что остальные вопросы мировоззренческого плана снимаются сами собой. Остаются только практические.
О них и стали говорить.
Шульгин собирался немедленно возвратиться в Испанию. Слишком долго, уже почти сутки Шестаков там предоставлен самому себе. Больших глупостей он, разумеется, не наделает, характера и навыков руководителя хватит на текущие дела, да и общая политическая линия, которую начал проводить Шульгин, ему известна.
Однако нельзя исключать какого-нибудь срыва психики, именно потому, что слишком долго личность «спецпредставителя» находилась под противоестественным контролем. Кто по-настоящему знает, к каким глубинным последствиям приводит воздействие матрицы на «реципиента»?
Антон, к примеру, не знал. У форзейлей такие методики не употреблялись. Сильвия, как выяснилось, воспользовалась матричным переносом, как нормальная женщина автомобилем. Повернула ключ зажигания, включила скорость — он поехал. А что творится под капотом — не ее забота. Дайяна могла бы проконсультировать, так где ее найдешь?
— С тобой что будем делать, братец? — спросил Сашка. — Я кое-какие варианты прикинул, но решать тебе. Можешь в Москве остаться, на хозяйстве. За Сталиным присматривать, за Лихаревым, за Заковским невредно. Есть, кроме всего прочего, у меня опасение, что энное количество ежовцев поумнее и с характером, представляя свою близкую судьбу, свободно могут в подполье уйти и что-нибудь вроде «Черной руки» или «Народной расправы» создать. Кто-то ведь на меня убийц напустил…
— НКВД, думаешь? Не похоже. Не их почерк. Персонажи притом к покушению привлечены странные. Чего бы, действительно, в уличной толпе финку или спицу тебе под лопатку не сунуть? Пока прохожие сообразили бы, отчего солидный дядечка на тротуар прилег, — ищи-свищи исполнителя. Да и «ураганное гниение», которое твой Буданцев наблюдал, — совсем не из нашей оперы явление.
— А набег капитана Трайчука на кордон?
— Это ближе. Если только не аппаратная инерция… Пока этот вариант давай отложим. В случае необходимости «на хозяйстве» можем и Юрия оставить. Подготовки ему хватит, нужную мотивацию обеспечить несложно. Не забывай, он ведь теперь тоже «свободен» и свой интерес поймет быстро.
— Хорошо, — согласился Шульгин. — Я тебя по-прежнему считаю экспертом, спорить не имею оснований. Заодно делаем вывод, что тебе нужно новое тело, раз это возвращаем по принадлежности.
— Совсем не вопрос. Какое надо, такое и выберем. Что ты по сути хочешь предложить?
— Можно со мной в Испанию. Еще одним помощником и советником. Сработаемся, надеюсь…
— Назови последний вариант, тогда и определимся. Рациональным способом или монетку подкинем.
— Отправить тебя в Лондон, практически в прежней должности и роли. Сильвию найдешь, вместе с нею обеспечишь финансирование моих побочных расходов, а главное — свернешь, к чертовой матери, «политику невмешательства». Вместе с Чемберленом. Тогда и Мюнхена не будет, а наш «рейхостроитель» на обозримую перспективу исчезнет из большой политики… Что сулит интереснейшие геополитические расклады.
— На том и сойдемся. И мне интересно будет, и общему делу польза. Только сразу договоримся — закончим с Испанией, обеспечим благоденствие и безопасность твоих новых друзей, и все! Уходим. В двадцать четвертый или ноль пятьдесят шестой. Пора сворачивать сей химерический фейерверк. За год управимся, и домой. Надоело, Саша, знал бы ты, как все надоело… — В голосе Антона прозвучала такая тоска, что Шульгин подумал: «Картинка моей смерти — не самое страшное. В его шкуре я еще не побыл, настоящего „покаяния“ не испытал».
— Год еще прожить надо. Но принципиальных возражений ты от меня не услышишь. Я с самого начала, в условиях Игры, примерно так и планировал. С тобой, глядишь, еще быстрее управимся. И — в Замок. Он, как я догадываюсь, теперь окончательно твой?
Антон молча кивнул, закуривая уже третью папиросу.
— Запасных тел там у тебя не имеется? — будто бы в шутку спросил Шульгин.
— Я же сказал, не проблема. Чего на мелочи отвлекаться? Давай лучше твои действия в Испании конкретно подработаем. И мои. Методику связи…
— Сейчас. Куда торопишься? Сначала коктейль, потом вишня, потом косточка, — вспомнил он слова еще одного киношного персонажа. Как бы не в исполнении Мастрояни. — Идея появилась. Забирай-ка ты пока себе мою оболочку…
С одной стороны, отдавать чужому человеку напрокат собственное тело Сашке не слишком импонировало. Хуже, чем нижнее белье дать товарищу поносить. А с другой — оно ведь не его, по большому счету. Очередной артефакт, и не более, возникший для удобства существования в вещном мире.
— С удовольствием. Вполне подойдет, тем более что сэра Говарда Грина в Грейт Бриттен забыть еще не успели. Всего-то тринадцать лет прошло.
— Славненько. Только я тогда усы носил, тебе придется снова отпустить. К телу, заметь, еще и гомеостат прилагается. Сейчас сбегаю, принесу, если не украли…
Он не слишком этого опасался, спрятан прибор был надежно, но тень тревоги присутствовала. Слишком уж ценную вещь он оставил на произвол судьбы, для каждого отдельного человека, способного понять, что это такое, дороже всего золота мира. За миллиарды не купишь и не наймешь врача, способного гарантированно вылечить от пустячной болезни, когда придет твой час. Сталин не смог, и Брежнев, император Цинь Ши-хуанди тоже.
Нет, все в порядке. Шульгин поднял люк, вытащил банку, убедился, что гомеостат — вот он. В полном порядке. Застегнул на запястье, убедился — работает. Экранчик показал степень сохранности организма и готовность немедленно привести его к абсолютной норме. Дополнительное подтверждение того, что нынешнее тело — вполне человеческое, машинка не спутает «эфирный макет» с настоящей органикой.
Возвращать его хозяину он отнюдь не собирался, пусть и испытывал по этому поводу некоторый нравственный дискомфорт. Одно оправдание — мы серьезным делом занимаемся, воюем, а лозунга «Все для фронта, все для победы!» никто не отменял. В Испании спасительный браслет ему бы очень пригодился, но при чисто ментальным переходе в тело Шестакова его с собой не прихватишь. Значит, пусть пока остается на руке этого тела, охраняя организм для последующего возвращения. А то мало ли как там себя Антон поведет, не свое ведь.