Шэрон окрестила его Скиния Вод Иорданских, окрасила в еще более красный цвет с еще более золотыми полосами, а наверху поставила исполинский вращающийся крест, сверкающий по вечерам желтыми и рубиновыми электрическими лампочками.
В начале июня вся группа евангелистов в полном составе прибыла в Клонтар, чтобы подготовиться к торжественному открытию, которое было намечено на первое июля.
Им предстояла еще вербовка добровольных распорядителей и работников с населением, а кроме того, Шэрон и Эделберт Шуп задумали создать огромный хор в туниках с тремя или четырьмя платными солистами.
Элмер на сей раз помогал ей с меньшим рвением, чем обычно, так как с ним - увы! - стряслась неприятность. Он вдруг явственно понял, что ему следует обращать гораздо больше внимания на пианистку Лили Андерсон. О нет, он был по-прежнему верен Шэрон, но все глубже проникался сознанием, что это непростительная небрежность - допустить, чтобы миловидная анемичная и девственно-чистая Лили пропадала зря. Обратить же на нее внимание его заставило то возмущенное чувство, с которым он заметил, что корнетист Арт Николс рассуждает примерно так же.
Элмера пленила ее нетронутость. Продолжая любить Шэрон, он за ее спиной постоянно поглядывал на хорошенькое, бледное личико Лили и облизывался.
II
Вечером, накануне торжественного открытия, Шэрон с Элмером сидели на берегу при свете луны.
Весь Клонтар с его вытянувшимися на милю вдоль моря комфортабельными летними виллами и пряничными домиками отелей проявлял живейший интерес к скинии, а Торговая палата даже напечатала объявление:
"Рекомендуем каждому, кто приезжает на побережье Нью-Джерси, посетить это первоклассное религиозное заведение, которое только что пополнило собою многочисленные и разнообразные достопримечательности этого изысканнейшего из всех модных курортов".
Идею с хором в двести человек удалось осуществить - некоторые из участников даже согласились приобрести туники и шапочки за свой счет.
Молельня возвышалась неподалеку от песчаной дюны, на которой расположились Элмер и Шэрон, и на крыше ее медленно поворачивался электрический крест, бросая пятна света то на волны прибоя, то на бледный песок.
- И это мое! - трепетно промолвила Шэрон. - Моих рук дело! Четыре тысячи мест! И, кажется, это единственный христианский молитвенный дом, который стоит над самой водой! Элмер, мне даже страшно. Какая ответственность! Тысячи бедных смятенных душ тянутся ко мне за помощью, и если я не оправдаю их надежд, буду слабой, усталой, жадной, - я погублю эти души, стану убийцей. Мне почти что хочется сбежать домой, в Виргинию!
Ее голос звучал точно во сне, сливался с грозным рокотом волн, тонул в грохоте прибоя, звенел страстью в секунды затишья, а огромный светящийся крест все поворачивался - медленно, безостановочно.
- Я честолюбива, Элмер. Я это знаю. Мне хочется покорить весь мир. Но я понимаю, какая в этом кроется страшная опасность. И ведь меня некому было учить. Кто я? Никто. Без роду, без племени. Ни семьи, ни воспитания. До всего пришлось доходить самой, не считая того, что для меня сделал Сесиль, да ты, да еще один человек. Но это, пожалуй, пришло слишком поздно. Когда я была маленькая, некому было внушить мне, что такое честь, и я… - что я только не вытворяла!… Маленькая Кэти Джонас с Рейлроуд-авеню, малышка Кэти в красной фланелевой юбчонке и рваных чулках дралась со всей уличной шпаной с Килларни-стрит и так заехала в нос Дворняге-Монану, что будь здоров! И ни цента, хотя бы на леденцы! А теперь это все мое, эта молельня, этот крест - да ты только взгляни на него! - этот хор, что там репетирует! Да-да, я - та самая Шэрон Фолконер, о которой пишут все газеты! А завтра… о, эти люди, что тянутся ко мне… я исцеляю их… Нет! Мне страшно! Это не может так продолжаться. Сделай, чтобы могло, Элмер! Сделай для меня! Не позволяй никому отнять у меня это все!
Она разрыдалась, уронив голову к нему на колени, и он неловко утешал ее. Ему было чуточку скучно. Она так тяжело навалилась на него, и потом - при всей его привязанности к ней - он предпочел бы, чтоб она не так часто повторяла эту историю Кэти Джонас из Ютики.
Она привстала на колени и протянула к нему руки: в голосе, что снова зазвучал сквозь шум прибоя, послышались истерические нотки:
- Нет, мне это не под силу. Но ты… Я только женщина. Я слаба. Я часто задаю себе вопрос: может быть, хватит смотреть на себя, как на чудо, отдать бразды правления в твои руки, а самой отойти на второй план и только помогать тебе? Быть может, это разумно?
Какое здравомыслие! Он был восхищен. Прочистив горло, он рассудительно заговорил:
- Ну, тогда я тебе скажу. Я никогда не заговаривал об этом первым, но раз уж ты подняла этот вопрос… Я никоим образом не собираюсь утверждать, будто обладаю большим организаторским или ораторским талантом, чем ты, - нет; вероятнее всего, мне до тебя далеко. Да и начала это дело ты, а я пришел на готовое. Но при всем том… временно женщина, конечно, может вести дело не хуже любого мужчины, - пожалуй, даже и лучше. Но она все-таки женщина, она не приспособлена к тому, чтобы всегда везти на своих плечах мужскую работу. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
- Будет ли лучше для дела господня, если я откажусь от своих честолюбивых стремлений и последую за тобой?
- Я не говорю, что будет лучше. Ты много сделала, родная. Я не собираюсь наводить критику. Но все же, по-моему, нам это следует обдумать.
Она затихла в той же позе - серебристое коленопреклоненное изваяние. Потом вдруг уронила голову ему на колени и воскликнула:
- Не могу! Я не могу отказаться! Неужели это необходимо?
Вспомнив, что вблизи прохаживаются гуляющие, он цыкнул:
- Ох, ради всего святого, Шэра, не голоси и не ломайся! Вдруг кто-нибудь услышит!
Она вскочила.
- О-о, какой дурак! Какой безмозглый чурбан!
И убежала по песку - через зыбкие полосы света - в темноту. Он в сердцах потерся спиной о песчаную дюну, бормоча:
- Пропади они, эти бабы! Все одинаковы, даже Шэра. Вечно закатывают истерики по пустякам. Но и я-то хорош, не сдержался - и как раз когда она заговорила о том, чтоб передать мне дело! Ну ничего, я еще к ней подъеду, только лаской!
Он снял ботинки, вытряхнул песок и стал, не торопясь, с удовольствием почесывать себе пятку одной ноги - ему пришла в голову мыслишка…
Если Шэрон намерена откалывать такие номера, надо ее проучить.
Спевка окончена. Почему бы не вернуться домой и не взглянуть, что сейчас поделывает Лили Андерсон?…
Вот это славная девочка! И как она им восхищается! Такая ни за что не позволила бы себе орать на него!
III
На цыпочках подошел он к двери девственной Лили и легонько постучал.
- Кто там?
Он не решился ответить. В этом огромном старом доме, который они сняли в Клонтаре, дверь в комнату Шэрон почти напротив. Он постучал еще раз и, когда Лили, в халатике, подошла к двери, зашептал:
- Шш! Все спят. Можно зайти на минутку? По важному делу!
Удивленная Лили, явно не без волнения, впустила его в комнату, убранную вышитыми салфеточками.
- Лили, я беспокоюсь. Не начать ли Эделберту завтра с гимна: "Господь - наша твердыня" - или еще чего-нибудь похлестче в исполнении хора? Чтобы овладеть вниманием аудитории? А уж потом самому затянуть что-нибудь волнующее?
- Право, мистер Гентри, думаю, что сейчас уже поздно менять программу.
- Да? Ну, ладно, неважно. Сядьте-ка, расскажите, как прошла вечерняя спевка. Хотя, что это я! Конечно, великолепно, раз барабанили по клавишам вы!
- Ну вот еще! Вы просто смеетесь надо мной, мистер Гентри!
Она легко присела на краешек кровати, а он уселся рядом и храбро произнес с довольным смешком:
- И я никогда не смогу добиться хотя бы того, чтобы вы назвали меня Элмером?
- О, я не смею, мистер Гентри! Мисс Фолконер меня бы так отчитала!
- Вы только скажите мне, Лили, если кто-нибудь хоть раз посмеет вас отчитать! Да как же так!… Не знаю, достаточно ли это ценит Шэрон, но ведь вы так преподносите музыку, что ваша игра для наших собраний не менее важна, чем ее проповеди и все прочее…
- Нет, мистер Гентри! Вы мне льстите - вот и все! Да, кстати! И я вам могу отплатить той же монетой.
- Постойте-ка, дайте еще припомнить. Ага! Вот вам! Тот епископальный священник - ну, знаете, такой высокий, красивый, - так вот он говорил, что вам надо в концертах выступать: так вы талантливы!
- Ох, что вы, мистер Гентри! Вам подшутить надо мной захотелось, наверное!
- Честное слово! Ну, а что же вы припасли мне? Хотя больше хотелось бы услышать что-нибудь приятное от вас лично!
- Что ж вы теперь напрашиваетесь на комплименты?
- Еще бы! Из такого ротика!
- Ой, что вы только говорите! Ужас просто! - Смех - взрыв серебристого хохота, целый каскад… - А про вас говорила та солистка из оперы, которая будет петь на открытии. Говорит, вы такой сильный, что ей прямо страшно!…
- Ой, что вы только говорите! Ужас просто! - Смех - взрыв серебристого хохота, целый каскад… - А про вас говорила та солистка из оперы, которая будет петь на открытии. Говорит, вы такой сильный, что ей прямо страшно!…
- Да ну? Правда? А вам?… А? Вам тоже страшно? Признавайтесь-ка!
Рука ее каким-то образом очутилась в его ладони, он сжал ее, а Лили, отвернувшись, заливаясь румянцем, наконец прошептала:
- Да… и мне…
Он едва сдержался, чтобы не обнять ее, - но не следовало слишком подгонять ход событий. И он заговорил обычным деловым тоном:
- М-да, так вернемся к Шэрон и нашей работе. Скромность, конечно, украшает человека, но вы все же должны понять, как бесконечно ваша игра способствует созданию возвышенной атмосферы на наших собраниях.
- Я очень рада, что вы так думаете… но серьезно - разве можно сравнивать меня с мисс Фолконер, когда речь идет о деле спасения душ… Да она же самый потрясающий человек на свете!
- Это верно. Так и есть.
- Только жаль, что она не думает, как вы. По совести говоря, она едва ли высокого мнения о моей игре.
- И совершенно напрасно! Я не хочу сказать о ней ничего дурного - надеюсь, вы понимаете. Она, безусловно, одна из величайших проповедниц нашего времени. И все же, между нами говоря, у нее есть один недостаток: она никого из нас не умеет ценить по-настоящему! Думает, что все держится на ней одной! Я уже сказал, что от души восхищаюсь ею, но, клянусь, просто больно иногда становится, что она совсем не ценит вашу игру, - то есть, я хочу сказать, не так, как следовало бы ценить. Вам ясно, что я хочу сказать?
- О, это так мило с вашей стороны, но я, право, не заслужила…
- Но я-то ведь всегда ценил вашу игру, правда, Лили?
- Да, конечно, и это так мне помогало…
- Нет, серьезно? Если б вы знали, до чего мне это приятно слышать, Лили! - Он сильнее сжал ее хрупкую ручку. - Стало быть, вы рады, что мне нравится ваша музыка?
- О, да!
- А что вы сами мне нравитесь?
- Тоже - да. Ведь мы работаем все вместе… разумеется, как сестра - брату…
- Лили! А вы не думаете, что когда-нибудь… х-мм… когда-нибудь мы могли бы стать и чуточку ближе, чем брат и сестра?
- О-о, как же вам не совестно! Разве может вам понравиться такая, как я, - незаметная, маленькая, когда вы принадлежите Шэрон?
Что вы этим хотите сказать? Я - и принадлежу Шэрон? Да откуда вы взяли? Я восхищаюсь ею бесконечно, но я свободен, и вполне, можете быть абсолютно уверены! Только я немножко робел перед вами; вы такая красивая, нежная, как цветочек, и ни один мужчина, даже самый грубый, не решится обидеть такую, как вы. Оттого я и держался в стороне, думал, что как бы вас охраняю. А вы из-за этого, пожалуй, решили, что я не оценил ваших достоинств!
Она глотнула.
- О, Лили! Я ничего не прошу! Только иной раз, когда у вас тяжело на душе - а с кем из нас этого не бывает? Разве что с тем, кто думает, что он пуп земли и полновластный хозяин дела евангелистов!… Чтобы вы, когда вам взгрустнется, позволили мне говорить вам о том, как один человек ценит то очарование, которое вы расточаете зря!
- Вы в самом деле говорите правду? Но… играть на рояле я, может быть, и умею, а сама-то ведь я - так… ничто.
- Неправда, дорогая, неправда это, Лили! Как это похоже на вас с вашей скромностью - не замечать, что вы, как светлый луч, согреваете наши сердца, что нам так дорого…
Дверь распахнулась. На пороге стояла Шэрон Фолконер в черном с золотом пеньюаре.
- Вы оба свободны, - сказала Шэрон. - Уволены с этой минуты! И чтобы я больше вас не видала. Переночевать можете здесь, но утром, еще до завтрака, потрудитесь убраться вон из этого дома.
- О, мисс Фолконер… - всхлипнула Лили, отталкивая руку Элмера. Но Шэрон, хлопнув дверью, скрылась. Они выскочили в холл и услыхали только, как повернулся ключ в ее двери. На их стук она не отозвалась.
Лили гневно сверкнула глазами на Элмера, щелкнул замок и в ее двери. Элмер остался в холле один.
IV
Долгие часы просидел он в унылом оцепенении, и лишь к часу ночи правдоподобное объяснение было найдено и продумано. Поистине героическое зрелище являл собою преподобный Элмер Гентри, влезая с балкона второго этажа в комнату Шэрон, подкрадываясь на цыпочках к кровати, тяжело шлепаясь подле нее на колени и награждая Шэрон смачным поцелуем.
- Я не сплю, - уронила она ледяным тоном и натянула одеяло до подбородка. - Наоборот, я впервые за два года по-настоящему проснулась, мой юный друг. А ну-ка убирайтесь отсюда! Не стану вам говорить всего, о чем я передумала, ограничусь лишь тем, что вы, помимо всего прочего, неблагодарный пес, кусающий руку, которая вытянула вас из грязной канавы, вы - лжец, невежда, шарлатан и бездарный проповедник.
- Черт побери, я тебе покажу…
Она фыркнула, и тут он вспомнил только что выработанный им план действий.
Он прочно уселся на краю кровати и спокойно заговорил:
- Знаешь что, Шэрон? Ты просто-напросто дремучая дура, вот и все. Думаешь, я стану отрицать, что волочился за Лили? Не стоит труда. Если ты сама так мало себя ценишь, если не понимаешь, что мужчину, который был близок с тобою, просто не может интересовать ни одна другая женщина, то мне нечего сказать! Бог мой, Шэра, ты что, не знаешь, что ты такое? Изменить тебе? Для меня это так же невозможно, как изменить моей вере! Кстати, хочешь узнать, о чем я говорил с Лили… то есть с мисс Андерсон?
- Нет, не хочу.
- Неважно, все равно ты меня выслушаешь. Так вот. Когда я вошел в холл, дверь в ее комнату была открыта, и она попросила меня зайти, чтобы о чем-то спросить. Оказывается, бедняжка мучилась сомнениями - достаточно ли хороша ее игра для такой величины, как ты, - кстати, это ее собственные слова - в особенности теперь, когда Иорданская скиния еще приумножит твою славу. Она говорила, что ты - величайшее явление в духовной жизни мира, и спрашивала, достойна ли она…
- Угу. Значит, спрашивала… Что ж, нет, недостойна! Так что увольнение остается в силе, что же касается вас, мой славный врунишка, то если вы еще хоть одним глазком поглядите на какую-нибудь девицу, то вылетите отсюда - и уже окончательно. Ах, Элмер, любимый, как ты мог? Ведь я все тебе отдала… О, лги, лги и дальше! А ну-ка выдай мне вескую, солидную ложь, чтоб я могла поверить! А потом поцелуй меня!
V
Флаги, знамена, хоругви, взмывающие ввысь по стропилам, флаги на стенах молельни, флаги, плещущие на ветру, который налетает с неспокойного моря. Вечер открытия Скинии Вод Иорданских, вечер, который положит начало крестовому походу Шэрон во имя покорения мира.
И в самом Клонтаре и в близлежащих курортах люди чувствовали, что готовится нечто не вполне доступное их пониманию, нечто удивительное, чего никак нельзя пропустить. И со всего побережья Нью-Джерси - кто на машине, кто в тележке - наехал благочестивый люд. К началу торжества все четыре тысячи мест были заполнены, человек пятьсот стояли в проходах, а снаружи собралась целая толпа тех, кто надеялся каким-нибудь чудом тоже прорваться в зал.
Изнутри помещение молельни напоминало амбар: дыры в тонких деревянных стенах были кое-как, на скорую руку заколочены для защиты от жестоких зимних бурь, но сейчас они были сплошь прикрыты флагами различных наций, огромными плакатами, возвещавшими кроваво-красным по белому о том, что в таинственной крови мессии кроется искупление всех горестей, а в его любви - приют и спасение. Вычурный, белый с золотом пирамидальный алтарь Шэрон заменила эстрадой, задрапированной черным бархатом, на фойе которого выделялся в глубине громадный хрустальный крест, а места для хора в двести человек, расположенные позади золотой кафедры, были обтянуты белым.
Возле кафедры стоял белый деревянный крест.
Вечер был жаркий, но в открытые на террасу двери врывался свежий ветерок, и ропот волн, и шум крыльев встревоженно взлетающих чаек. Все здесь настраивало на мистически-возвышенный лад, и каждый замирал в ожидании чуда.
Перед началом торжества евангелисты собрались за кулисами возбужденные, как театральная труппа перед премьерой. Они бесцельно метались из стороны в сторону, натыкаясь друг на друга, бормоча: "Слушай… да, что это я хотел… ну - как там…" Эделберт Шуп до последней минуты давал ненужные наставления новой пианистке, вызванной по телеграфу из Филадельфии, чтобы заменить Лили Андерсон. Она изображала из себя глубоко благочестивую особу, но Элмер уже отметил, что эта кудрявая милашка очень бойко постреливает глазками.
Хористы собирались по мере того, как наполнялся зал, пробирались вперед; болтали, с важным видом проходили за кулисы. Здание выходило прямо к морю, и поэтому, естественно, служебного выхода на сцену за эстрадой не было. Имелась только одна дверь, выходящая на задний балкончик, куда оперные артисты обычно выходили подышать свежим воздухом. С террасой, опоясывающей здание, балкончик не сообщался.
К этой двери и привела Элмера Шэрон. Их уборные помещались рядом. Она постучала - он сидел с библией и вечерней газетой в руках, читая то одну, то другую. Он открыл дверь и увидел сияющую, разгоревшуюся от возбуждения девочку, в пеньюаре, наброшенном прямо на сорочку, как видно, совсем забывшую свой недавний гнев.