Большая книга славянской мудрости - А. Серов 10 стр.

Кому нет места и причины,

Кого никто постичь не мог,

Кто все собою наполняет,

Объемлет, зиждет, сохраняет,

Кого мы называем: Бог.

Измерить океан глубокий,

Сочесть пески, лучи планет

Хотя и мог бы ум высокий, —

Тебе числа и меры нет!

Не могут духи просвещенны,

От света Твоего рожденны,

Исследовать судеб Твоих:

Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает

В твоем величьи исчезает,

Как в вечности прошедший миг.

<…>

Есть много родов образования и развития, и каждое из них важно само по себе, но всех их выше должно стоять образование нравственное.

Ты цепь существ в себе вмещаешь,

Ее содержишь и живишь;

Конец с началом сопрягаешь

И смертию живот даришь.

Как искры сыплются, стремятся,

Так солнцы от Тебя родятся;

Как в мразный, ясный день зимой

Пылинки инея сверкают,

Вратятся, зыблются, сияют,

Так звезды в безднах под Тобой.

<…>

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих;

Черта начальна Божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь – я раб – я червь – я Бог!

Но, будучи я столь чудесен,

Отколе происшел? – безвестен;

А сам собой я быть не мог.

Твое созданье я, Создатель!

Твоей премудрости я тварь,

Источник жизни, благ податель,

Душа души моей и Царь!

<…>

Неизъяснимый, Непостижный!

Я знаю, что души моей

Воображения бессильны

И тени начертать Твоей;

Но если славословить должно,

То слабым смертным невозможно

Тебя ничем иным почтить,

Как им к Тебе лишь возвышаться,

В безмерной разности теряться

И благодарны слезы лить».

А. Рублев. Троица, 1425–1427. Образ Святой Троицы считается символом объединения, любви и духовного возрождения

Георгий Победоносец. Икона, XV век. Славяне почитали Георгия Победоносца не только как христолюбивого воина, но и как покровителя земледелия и скотоводства, а также связывали его образ с приходом весны

Не суди по внешности

Иногда трудно разглядеть истинную сущность с первого взгляда. Увы, так часто мы встречаем по одежке… Но в самом невзрачном человеке живет душа, и ее красота не зависит от внешности. Одно из средств раскрыть все ее богатство – это творчество, возвышающее людей.

«Лицо у него было некрасивое, но выразительное и с очень тонкими чертами; несколько наивный вид ему придавали вихры темных волос, завивающихся „гнездышками“ по обеим сторонам высокого лба, но большие серые глаза – слишком большие для такого худенького детского лица – смотрели умно, твердо и не по-детски серьезно. <…>

Таня вопросительно посмотрела на старшую сестру, Лидия Аркадьевна, отличавшаяся странным бессердечием по отношению ко всему загнанному, подвластному и приниженному, спросила со своей обычной презрительной миной:

– Вы умеете, молодой человек, играть кадриль?

Мальчик качнулся туловищем вперед, что должно было означать поклон.

– Умею-с.

– И вальс умеете?

– Да-с.

– Может быть, и польку тоже?

Мальчик вдруг густо покраснел, но ответил сдержанным тоном:

– Да, и польку тоже. <…>

Большие глаза мальчика вдруг блеснули гневом и насмешкой. Даже напряженная неловкость его позы внезапно исчезла.

Музыка – это стенография чувств.

– Если вам угодно, mademoiselle, – резко повернулся он к Лидии, – то, кроме полек и кадрилей, я играю еще все сонаты Бетховена, вальсы Шопена и рапсодии Листа.

– Воображаю! – деланно, точно актриса на сцене, уронила Лидия, задетая этим самоуверенным ответом. <…>

Реалист взял наугад одну из толстых, переплетенных в шагрень нотных тетрадей и раскрыл ее. Затем, обернувшись к дверям, в которых стояла Лидия, резко выделяясь своим белым атласным платьем на черном фоне неосвещенной гостиной, он спросил:

– Угодно вам „Rapsodie Hongroise“ № 2 Листа?

Лидия пренебрежительно выдвинула вперед нижнюю губу и ничего не ответила. Мальчик бережно положил руки на клавиши, закрыл на мгновение глаза, и из-под его пальцев полились торжественные, величавые аккорды начала рапсодии. Странно было видеть и слышать, как этот маленький человечек, голова которого едва виднелась из-за пюпитра, извлекал из инструмента такие мощные, смелые, полные звуки. И лицо его как будто бы сразу преобразилось, просветлело и стало почти прекрасным; бледные губы слегка полуоткрылись, а глаза еще больше увеличились и сделались глубокими, влажными и сияющими».

Чувство гуманности оскорбляется, когда люди не уважают в других человеческого достоинства, и еще более оскорбляется и страдает, когда человек сам в себе не уважает собственного достоинства.

Познание и вера

Многие противопоставляют разум и веру, это давний спор между материализмом и идеализмом. В XIX веке в Европе царило материалистическое восприятие мира, Восток продолжал духовные искания, но Россия всегда шла своим, особым путем. Нельзя отрицать духовное – это основа основ, и нелепо отрицать материальное, ведь, на самом деле, наука духовности не противоречит. Вера и София – два воплощения женского начала, умейте же сочетать познание и веру!

«Союз ваш крайностей есть смежность,

И тем надежней, чем другой:

Однообразность – принадлежность

Толпы бесцветной и немой.

Для вас, для избранных немногих,

Судьбы иное облекли:

В игре противоречий строгих

Стихию дружбы вы нашли.

Вы друг на друга не похожи,

И тем вы обе хороши,

И тем для глаз вы так пригожи,

Так любопытны для души.

Таятся ваших свойств залоги

И в самых ваших именах:

Что ждет вас вдоль земной дороги,

Найдем в заветных тем словах.

Вы, Вера, чем-то безотчетным,

Неизъяснимым быть должны —

Каким-то таинством бесплотным,

Явленьем чуждой стороны.

Нет таких положений и нет таких незначительных дел, в которых не могла бы проявиться мудрость.

Хотим ли выразить вас словом,

Иль оценить оценкой глаз —

Под светло-сумрачным покровом

Вы ускользаете от нас.

Психея, Пери иль Сильфида,

С младым раздумьем на челе,

Без цели, видимого вида,

Вы тайно вьетесь по земле.

Вы вне земного заточенья,

Неосязательны уму,

И лишь в минуты откровенья

Доступны сердцу одному.

София! Вас назвать и с вами

Недоуменью места нет:

На вас прекрасными чертами

Светлеет мудрости портрет!

Вы истина в изящном мире,

И чуждым только слепоты

Глазам, как дважды два четыре,

Вы аксиома красоты.

Лицо и ум у вас согласны,

Они равно озарены:

Вы убедительно прекрасны,

Вы положительно умны!

<…>

Так в дружбе Веры и Софии

Сомкнулось чудное звено;

В ней жизни нашей две стихии

Слились в прекрасное одно».

IV Мудрость женская Сколько ликов у тебя, о женщина!

Первое, что видит человек, приходя в этот мир, – лицо матери. Ее руки дарят тепло и защиту, ее голос поет колыбельные на ночь. В юности сердце молодого человека трепещет от восторга и упоения первым чувством – к прекрасной юной девушке, заворожившей его блеском глаз и хрустальным смехом. Взрослый мужчина ищет спутницу жизни и обретает счастье, встретив достойную пару. Но и юные девы, и зрелые женщины, и старенькие бабушки – все они обладают каким-то особым чувством, позволяющим угадать, где следует уступить, а где стать опорой, где защитить, а где проявить слабость. Хранительница, воительница, советчица, подруга и мать – все это ты, о мудрая женщина!

Подлинное бесстрашие

Ввек эмансипированных женщин трудно представить, что совсем недавно, если судить мерками истории, для того, чтобы открыто выступать в защиту своей семьи, оправдывать поступки любимого чувствами, спорить с власть имущими, требовалось подлинное бесстрашие. И русская женщина в полной мере обладала этим достойнейшим качеством.

«Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним радушием, которое отличало людей старого века. Они видели благодать Божию в том, что имели случай приютить и обласкать бедную сироту. Вскоре они к ней искренно привязались, потому что нельзя было ее узнать и не полюбить. Моя любовь уже не казалась батюшке пустою блажью; а матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился на милой капитанской дочке.

Слух о моем аресте поразил все мое семейство. <…> Марья Ивановна сильно была встревожена, но молчала, ибо в высшей степени была одарена скромностию и осторожностию.

Прошло несколько недель… Вдруг батюшка получает из Петербурга письмо от нашего родственника князя Б **. Князь писал ему обо мне. <…> Сей неожиданный удар едва не убил отца моего. Он лишился обыкновенной своей твердости, и горесть его (обыкновенно немая) изливалась в горьких жалобах. „Как! – повторял он, выходя из себя. – Сын мой участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..“ Испуганная его отчаянием матушка не смела при нем плакать и старалась возвратить ему бодрость, говоря о неверности молвы, о шаткости людского мнения. Отец мой был неутешен.

Храброму сердцу нет невозможного.

Марья Ивановна мучилась более всех. Будучи уверена, что я мог оправдаться, когда бы только захотел, она догадывалась об истине и почитала себя виновницею моего несчастия. Она скрывала от всех свои слезы и страдания и между тем непрестанно думала о средствах, как бы меня спасти.

Однажды вечером батюшка сидел на диване, перевертывая листы Придворного календаря; но мысли его были далеко, и чтение не производило над ним обыкновенного своего действия. Он насвистывал старинный марш. Матушка молча вязала шерстяную фуфайку, и слезы изредка капали на ее работу. Вдруг Марья Ивановна, тут же сидевшая за работой, объявила, что необходимость ее заставляет ехать в Петербург и что она просит дать ей способ отправиться. Матушка очень огорчилась. „Зачем тебе в Петербург? – сказала она. – Неужто, Марья Ивановна, хочешь и ты нас покинуть?“ Марья Ивановна отвечала, что вся будущая судьба ее зависит от этого путешествия, что она едет искать покровительства и помощи у сильных людей как дочь человека, пострадавшего за свою верность».

А. Корзухин. Девичник, 1889. Проводили девичник шутихи-обрядницы. У каждой из них была особая роль, обрядовое назначение

Любовью отомкнуть оковы

С древних пор мужчины уходили воевать за свою землю, за своих жен и детей. И с древних пор жены оставались дожидаться ратников, со страхом и надеждой ожидая гонцов с вестями. Не всем суждено было вернуться, а поражение мужей, случалось, оборачивалось для их семей пленом, а то и гибелью.

Жена без мужа – вдовы хуже.

Но век за веком они любили, хранили верность и ждали, молились за жизни любимых и за их победы. И скольким воинам, попавшим в полон, эти слезные молитвы и беззаветная любовь помогали все выдержать, выстоять и вернуться домой! Ведь кто знает, как все обернулось бы, не жди их верные жены?

«Ярославнин голос слышится

На стене Путивля-города:

„Полечу я, – говорит она, —

По реке Дунаю зегзицей,

Омочу рукав бобровый мой

Во струях Каялы быстрыя,

Раны оботру кровавые

Я на теле друга милого!“

Ярославнин голос слышится

На стене Путивля-города:

„О ветрила, ветры буйные!

Вы к чему так сильно веете?

Вы бушуйте средь песков и вод,

Корабли носите по морю,

Но зачем мое веселие,

Как ковыль-траву, развеяли?

Быстротечный и преславный Днепр!

Принеси скорей назад ко мне

Моего супруга милого.

Я бы рано посылать к нему

Перестала слезы по морю!..“»

Молодец в кафтане, девка в сарафане

Русское женское платье сильно отличалось от того, что носили в Европе. Его особенностью была многослойность, основными элементами – рубаха и сарафан. Поверх сарафана при необходимости надевали душегрейку – короткую, в пояс курточку с длинным рукавом. Свободный крой не стеснял движений, натуральные материалы позволяли телу «дышать» в жару, а наслаивание тканей создавало воздушную прослойку, дополнительно согревающую зимой.

Повседневный костюм был максимально прост (6–7 предметов), праздничный мог насчитывать до 20 предметов одежды.

К. Маковский. За прялкой, 1890-е

Без мужа – как без головы, а без жены – как без ума

Спроси любого, кто главный сказочный герой? Наверняка, скажут: Иван-дурак. Но дурак-то он дурак, а женится всегда с умом! В какую бы беду ни попал, всегда жена выручит, с любой бедой справится, на любое лихо управу придумает.

И не потому ли так все время в сказках поворачивается, что славяне мужчин глупыми считали, будь они пахарями или царевичами. Но женщины всегда были ближе к природе, и за эту природную мудрость их издревле уважали и почитали.

«Говорит Василиса Премудрая:

– Иван-царевич! Припади к сырой земле – не слыхать ли погони?

Слез Иван-царевич с коня, припал ухом к сырой земле и говорит:

– Слышу я людскую молвь и конский топ пуще прежнего.

– Это сам царь скачет.

Оборотила Василиса Премудрая коней озером, Ивана-царевича – селезнем, а сама сделалась уткою.

Прискакал царь морской к озеру, тотчас догадался, кто таковы утка и селезень; ударился о сыру землю и обернулся орлом. Хочет орел убить их до смерти, да не тут-то было: что не разлетится сверху… вот-вот ударит селезня, а селезень в воду нырнет; вот-вот ударит утку, а утка в воду нырнет! Бился, бился, так ничего не смог сделать. Поскакал царь морской в свое подводное царство, а Василиса Премудрая с Иваном-царевичем выждали доброе время и поехали на святую Русь.

Долго ли, коротко ли, приехали они в тридесятое царство.

– Подожди меня в этом лесочке, – говорит Иван-царевич Василисе Премудрой, – я пойду доложусь наперед отцу, матери.

– Ты меня забудешь, Иван-царевич!

– Нет, не забуду.

– Нет, Иван-царевич, не говори, позабудешь! Вспомни обо мне хоть тогда, как станут два голубка в окна биться!

Пришел Иван-царевич во дворец; увидали его родители, бросились ему на шею и стали целовать-миловать его; на радостях позабыл Иван-царевич про Василису Премудрую.

Живет день и другой с отцом, с матерью, а на третий задумал свататься к какой-то королевне.

Василиса Премудрая пошла в город и нанялась к просвирне в работницы. Стали просвиры готовить; она взяла два кусочка теста, слепила пару голубков и посадила в печь.

– Разгадай, хозяюшка, что будет из этих голубков?

– А что будет? Съедим их – вот и все!

– Нет, не угадала!

Открыла Василиса Премудрая печь, отворила окно – и в ту ж минуту голуби встрепенулися, полетели прямо во дворец и начали биться в окна; сколько прислуга царская ни старалась, ничем не могла отогнать прочь.

Женщины без мужского общества блекнут, а мужчины без женского глупеют.

Тут только Иван-царевич вспомнил про Василису Премудрую, послал гонцов во все концы расспрашивать да разыскивать и нашел ее у просвирни; взял за руки белые, целовал в уста сахарные, привел к отцу, к матери и стали все вместе жить да поживать да добра наживать».

Когда честь выше любви

Романтики говорят, что ради любви можно поступиться чем угодно. Но будет ли мужчина ценить женщину, которая ради него пожертвовала честью? Чувства могут быть сильны, но законы – не человеческие, а божеские – для того и даны, чтобы в минуты сомнений и смятения быть опорой и направлять нас. И потому понятие чести для женщины было священным не менее, чем для мужчины. Пусть нет любви, но держать данное перед алтарем слово и хранить верность – это и есть женская честь.

Где же рассудочность, там холодность, а холодные люди – нечего греха таить – не знают целомудрия.

«Она его не подымает

И, не сводя с него очей,

От жадных уст не отымает

Бесчувственной руки своей…

О чем теперь ее мечтанье?

Проходит долгое молчанье,

И тихо наконец она:

„Довольно; встаньте. Я должна

Вам объясниться откровенно.

Онегин, помните ль тот час,

Когда в саду, в аллее нас

Судьба свела, и так смиренно

Урок ваш выслушала я?

Сегодня очередь моя.

Онегин, я тогда моложе,

Я лучше, кажется, была,

И я любила вас; и что же?

Что в сердце вашем я нашла?

Какой ответ? одну суровость.

Не правда ль? Вам была не новость

Смиренной девочки любовь?