Около недели тому назад мы имели длительный и, как я надеялся, небесполезный разговор, касающийся сложностей, возникших в моей работе в кино в связи с назначением меня на роль Пепла в „На дне“.
Безусловно, театр — основное место моей службы, и кино ни в коей мере не может соперничать с театром, но что же делать, если я подписал договор в кино еще до Вашего прихода в театр. Исходя из дисциплинарных и прочих соображений, Вы были бы правы, настаивая на моем присутствии на репетициях, но ведь, Вы, Анатолий Васильевич, глубоко творческий человек, обязательный в отношении собственных репетиций. Это обстоятельство давало мне надежду, что Вы достаточно уважительно относитесь не только к своему, но и к чужому творчеству, а также к чужим обязательствам.
Меня удивила пересказанная мне реплика относительно того, что „выступать за справедливость легко, а ежедневно работать трудно“. Надо понимать, что все, что происходит в биографии актеров этого театра за этими стенами и без Вашего непосредственного участия — уже не имеет отношения к искусству?
Отчего у Вас могло сложиться ощущение, что я во время столь неожиданных для меня репетиций спектакля „На дне“ занимаюсь чем-то совершенно непохожим на творчество?
Наша договоренность относительно моей работы в „На дне“ остается в силе, если, Вы, разумеется, сами не захотите ее разрушить.
Я крайне уважительно отношусь к возможности работать с Вами, хотя идея назначения на роль Пепла со мной не обсуждалась и является для меня полной неожиданностью.
Но еще раз повторяю — до конца апреля у меня есть работа, начало которой состоялось задолго до Вашего прихода в театр и перестроить ее в столь спешном порядке не представляется возможным. Уже в начале мая я готов приступить к репетициям.
Кроме моей работы в кино и в театре (я имею в виду спектакли), есть и еще обстоятельства, не позволяющие мне сию же минуту начать репетиции — это простуда (шесть дней я нахожусь на бюллетене).
Уважаемый Анатолий Васильевич, как видите, я не держу камня за пазухой, и мое письмо не имеет иной задачи, кроме как добиться взаимоуважения.
Леонид Филатов. 15 апреля 1984 года».
В ответ — коротенькая записка от А. В.:
«Лёня!
Я, конечно, верю в Ваш бюллетень и в то, что Вы больны, и все же мне не очень понятно Ваше отношение к делу. По-моему, Вам нужно ясно и точно сказать мне — работник Вы или нет. Тогда я буду знать, что делать.
С уважением Эфрос».
На этом переписка закончилась.
Содержание этого короткого послания было бы понятно, если бы до него не было объяснительной записки. Ну, что тут скажешь?..
Через некоторое время Лёня уходит работать в театр «Современник», которому исполнялось 30 лет. Позже к нему присоединились Смехов и Шаповалов. На юбилее выступили — Лёня, Вениамин Смехов, Виталий Шаповалов и Валентин Гафт, каждый по-своему, в ироническом ключе высказали свои претензии к Анатолию Васильевичу. Виталий с Вениамином что-то адресное спели, Валя Гафт, естественно, прочел эпиграмму, вылезая из люка на сцене, имея в виду спектакль «На дне», откуда не выбраться. Лёня прочел стихотворение, вызвавшее гнев и возмущение отдельных лиц в творческой среде и в Театре на Таганке. Скандал на всю Россию!
К юбилею театра «Современник» (30 лет) 13 апреля 1986 годаТеатр на Таганке гудит, возмущается, клокочет. Вся эта ситуация не могла не отразиться на Лёнином здоровье. Почти каждый день — сердечные боли! Он не понимал, как это возможно, чтобы Театр на Таганке возглавил кто-то другой, пусть даже гениальный режиссер. Театр создал Ю. Любимов, и только он должен быть во главе театра. Он считал приход А. В. в наш театр предательством по отношению к Ю. П. И каждый день он мучил себя переживаниями по поводу театра, который он оставил, зная, что на время, потому что верил, что Любимов вернется, и все мы, артисты, вновь соберемся вместе в родном доме.
Золотухин сочиняет воззвание, в котором клеймит позором «отбившихся». И Лёня отвечает ему.
«Минуло всего несколько дней, — и вдруг выяснилось, что ты подписал очередное воззвание, даже не выяснив предмета скандала. Разве вся долгая история наших взаимоотношений (пусть весьма осторожных и не всегда откровенных) не убедила тебя в том, что я — человек открытый? Неужели ты так вот сразу мог поверить, что я посмею бросить камень в дом, где я проработал почти шестнадцать лет? Неужели ты, так много и осмысленно занимающийся литературой, а стало быть, и философией, а стало быть, и вопросами нравственности, мог так легко поверить летучей сплетне о злонамеренности моего выступления в адрес театра?
Неужели ты думаешь, что в сорок лет приятно покидать родные стены? Это ужасно! Ты распорядился своей судьбой иначе. И я не судил тебя. Досадовал, но не судил. Как же ты мог позволить себе осудить мою печаль, мою жизнь, мою боль, пусть даже высказанную в резкой форме в адрес одного человека? Пусть он дорог тебе как человек и режиссер, — но оставь за мной право иметь к нему личные претензии. Тем более что в адрес ребят я не мог, не хотел, да и не смел высказать ни слова упрека.
Долгое время в ответ на чьи-то упреки в твой адрес я находил в себе силы и благородство отвечать категорически: не смейте в моем присутствии… и т. д. Теперь у меня кончились силы защищать твою двусмысленность и непоследовательность. Думаешь ты одно — говоришь другое. И так во всем.
Ты написал мне в Будапеште нежнейшее письмо, и я поверил в твою искренность. Но уже через десять дней, находясь в Сибири, ты в присутствии ребенка позволил себе говорить обо мне мерзости. Где же ты настоящий, Валерий? Да и есть ли ты? Ты стал прохиндействовать не только в жизни, но и в искусстве, а это уже совсем худо. Это последнее мое к тебе письмо. Я тебе не судья, живи как знаешь.
23 апреля 1986 г.».
Золотухин быстро присягнул Эфросу потом на коЛёнях присягал Губенко, то есть присягал всем, кто приходил в театр на место Любимова.
Время было препротивное, и для Лёни оно было мучительным, несмотря на то что был всячески обласкан артистами театра «Современник» и замечательным режиссером и восхитительной женщиной Г. Б. Волчек.
Когда высокое начальство откликнулось на просьбу Любимова вернуть ему гражданство, которое ему вернули благодаря усилиям Н. Губенко, он наконец-то смог возвратиться после многолетнего пребывания за границей в Россию, в свой дом, в свой театр.
Ах, какая была встреча! Ах, как помолодел театр! Ах, как помолодели артисты! Счастье в глазах, и опять, как в прежние времена, захотелось бежать в театр, обволакивая радостью родные стены. Пришла жизнь!
Но — ненадолго. Пришла. Потопталась. И ушла.
В 1991 году мы с Лёней по рекомендациям врачей отдыхали в Кисловодском санатории. К этому времени он плохо справлялся с гипертонией. Вернувшись, нашли театр в обезумевшем состоянии. Рассказали, что Любимов, который в течение долгого времени находился за рубежом, приезжал на три дня, чтобы подписать документ, из содержания которого было ясно, что Юрий Петрович хочет приватизировать театр. Причем собирался сделать это за спиной коллектива.
— Лёня, пока вас тут не было, представляешь, Любимов собрался заключить контракт с мэром Поповым, в котором оговаривается его преимущественное право на приватизацию театра с правом привлечения зарубежных партнеров и его полное право нанимать и увольнять «участников очередных работ». Контракты работников театра будут заключаться лично с ним. А возникшие спорные вопросы — это всех добило окончательно — будут решаться в международном суде в Цюрихе. Значит, чтобы отстаивать свои права, надо лететь в Цюрих?
— Не один год он руководил нами из-за рубежа, что само по себе абсурдно, но мы его ждали! Все, что могли, делали для его возвращения и вот — дождались! Он думает не о работе в театре, а в Россию вернулся, поняв, что в стране складываются благоприятные условия для коммерции… Он в первую очередь думает о благополучии своей семьи… Что делать?.. Надо что-то срочно предпринимать.
Кто-то вспомнил вопрос маленького сына Любимова Пети: «Папа, ты этот театр мне хочешь подарить?»
Вспомнилось и анонимное письмо, написанное Любимову несколько лет назад, в котором говорилось о вещем сне: в ногах Любимова — трупы его артистов…
Горечь, страх, паника, возмущение артистов привели нас в состояние шокового оцепенения. «Приехали!»
Много позже Лёня мне скажет: «Нюська, как мне не хочется во всем этом участвовать, но я не могу в такое неспокойное время бросить людей. Они ждут от меня поддержки, и я не могу обмануть их ожиданий».
— Лёня, погляди на себя в зеркало. Ты уже, говоря об этом, поднимаешь себе давление…
— Я должен, Нюсенька, понимаешь? Должен! Ты видишь, что у нас творится за окном. Сейчас всем тяжело. Надо помогать людям выживать. Любимов долгое время жил за границей и уже плохо понимает про нашу жизнь… У него совсем другие заботы… опять же сын растет…
Печально-горький разговор затягивался далеко за полночь, память издевательски напоминала об уходе Лёни в «Современник»… Господи!.. Знать бы тогда… Ради чего?!! Если бы знать… Если бы…
Из интервью Ю. П. «Независимой газете», декабрь 1991 года: «Я приехал в Москву для того, чтобы встретиться с Поповым по вопросу приватизации театра… Театр — не богадельня… Почему я должен обеспечивать людей в полном расцвете сил и энергии?»
Из интервью Ю. П. «Столице», май 1992 года: «Я в коллективы не верю. Это советский бред — коллектив! Вот это их и пугает Это они и боятся, что столько „коллектива“ мне в театре не надо. Мне задают вопрос, как я думаю реанимировать театр, а я говорю, что не собираюсь этого делать. Если труп, то пусть и умирает».
Потом было собрание по поводу нового устава театра. В соответствии с новыми юридическими веяниями все театры до конца 1991 года должны были зарегистрироваться как новые объединения с уставом, принятом на общем собрании. Не успевшие сделать перерегистрацию до 1 января 1992 года перестали бы существовать. И наш театр могли бы закрыть, если бы мы вовремя не провели собрание по этому поводу.
А гнев и ярость Юрия Петровича объяснялись тем, что ему не дали протолкнуть контрактную систему, которая позволила бы ему освобождаться от ненужных артистов.
Над театром нависла тяжелая аура ненависти. Когда-то дружная актерская братия раскололась на два враждебных лагеря, поэтому очень скоро все единодушно решили разойтись, разделиться.
Золотухин пишет очередное воззвание:
«Всем! Всем! Всем!
Уважаемые коллеги и работники театра!
30 сентября 1992 года исполняется 75 лет художественному руководителю и создателю нашего театра Ю. П. Любимову!
Приличным исполнением его спектаклей и по возможности достойным поведением отметим этот юбилей!
Не поддавайтесь на провокации отдельных нечестивцев, которые сулят вам золотые горы после раскола театра. Не принимайте участие ни в каких предприятиях и голосованиях по разделу театра, тем более в отсутствие его руководителя.
Впрочем, если хотят разделиться, — пусть роятся, отпочковываются и улетают! Не покроем себя окончательным позором в глазах потомков! Вспомним на минуту — что дети скажут?
Председатель СТК В. Золотухин.
28 сентября 1992 года».
«Впрочем, если хотят разделиться, — пусть роятся, отпочковываются и улетают!» Сильная метафора. Трудно понять, как можно одновременно роиться и отпочковываться, да при этом еще и улетать.
Лёня пишет в ответ на воззвание Золотухина открытое письмо:
«Председателю Совета трудового коллектива,
народному артисту Российской Федерации
Валерию Золотухину от всего лишь русского артиста
Леонида Филатова.
Открытое письмо.
Уважаемый Валерий Сергеевич!
Зная Вашу любовь к эпистолярию, включая такой популярный в России литературный жанр, как жанр политического доноса, рискую обратиться к Вам в форме нелюбимого мною открытого письма.
Ввиду того что я, в отличие от Вас, не ощущая себя в России Яковом Свердловым, то и не могу предварить свое скромное послание пламенным призывом: Всем!.. Всем!.. Всем!..»
Нет, не всем. А лично Вам, уважаемый Валерий Сергеевич!..
Объясните, пожалуйста, стране, откуда такая истерика?.. Кто убивает Мастера?..
Что у него отнимают?.. Его репутацию?.. Его имя?.. Его имущество?.. Кто стреляет по нему из пулемета?.. И из каких кустов?.. Кто эти низкие твари?.. Поименно, пожалуйста.
Как только мы узнаем имена сволочей, — вся творческая интеллигенция Москвы выйдет с дрекольем на Красную площадь. В том числе и я, с матерью, с женой и с сыном! Вы только покажите нам, где скрываются эти суки?.. Кто обижает великого Мастера?.. Кто отнимает у него его славу?.. Кто макает его лицом в грязь?
Я имел счастье слушать Ваше выступление в Моссовете. Вы сказали: «Раздел театра — это гибель театра!» Редкий по силе афоризм. Почти Лесков. Если вдуматься, можно сойти с ума. Честно говоря, только в эту минуту я понял, почему Валентин Распутин называет Вашу прозу «инструментальной».
К сожалению, Вы никак не прокомментировали свой великий тезис, поэтому он выглядел и так же бездоказательно, как лозунг «Слава КПСС!». Но, в конце концов, гений говорит, а мир ловит. Будем надеяться, что потомки расшифруют эту загадочную фразу.
В своем обращении к народу вы пишете: «Не поддавайтесь на провокации отдельных нечестивцев»… Ну, во-первых, нельзя сказать, что Вы большой скромняга. С таким обращением мог бы выступить, как минимум, Александр Невский, и то накануне Чудского озера.
А во-вторых, кто эти «нечестивцы»?.. Поди, те же евреи?.. Или все-таки литовцы?.. Или коммуняки, тайно возглавляемые Лигачевым?.. Не лукавьте, Валерий Сергеевич, назовите их по именам. Глядишь, и разговор пойдет более серьезный…
И в-третьих. Поскольку Вы клеймите «нечестивцев», то, надо полагать, Вы считаете себя человеком чести?.. А можно поинтересоваться, кто Вам это сказал?.. Вы проводили опрос на территории России?.. Так и хочется спросить: «Вы это серьезно?..»
Но если это серьезно, то и я скажу всерьез: я Вам завидую, Валерий Сергеевич! Завидую Вашей наглости. Вашей отваге. Вашей глупости, наконец. Вы раскованны, как кошка. Вам даже не страшно, что Вас наблюдают миллионы неглупых глаз.
Когда я был секретарем Союза кинематографистов бывшего СССР, меня все-таки выбирали. А Вы даже на малом пространстве Театра на Таганке выбрали себя сами. Вы теперь председатель трудового коллектива, о чем трудовой коллектив даже не подозревает… Вы заканчиваете свое последнее литературное произведение патетическим криком: «Что дети скажут?..» Ох, пораньше бы Вам задуматься на эту тему, Валерий Сергеевич!.. Лично я знаю, что скажут о Вас Ваши дети. Во всяком случае, один из них, которого я воспитываю. Но пересказывать не буду. Спросите сами.
Не стану делать вид, что жду диалога. Я знаю, что Вам нечего мне ответить. Ну, разумеется, кроме мутной и однообразной демагогии: «Мастер… Учитель… Создатель».
Да, разумеется, Мастер. Уж я-то это понимаю, как никто другой. Я оплатил громадным куском жизни свою Любовь к Мастеру. В отличие от Вас, Валерий Сергеевич. Вы в это время принимали очередную присягу на предательство. Вы предали не одного Мастера. Нескольких. И именно в ту поруу, когда они нуждались в Вашей защите. Сегодня защищать Мастера легко — за это никто не отрубит Вам голову. Да и не от кого — никто не рискнет напасть.
Кто желает зла Юрию Петровичу Любимову?.. Елена Габец?..[73] Никита Прозоровский?..[74] Николай Губенко, наконец?..