Старые и никому не нужные документы, которые даже для отчетности никуда не годились, конспекты занятий, сохранившиеся еще с советских времен, всеми забытый и заброшенный цветок алоэ, доживающий последние часы своей нелегкой жизни, – все это изо дня в день мозолило глаза капитану Мочилову и его коллегам, но убирать этот хлам никому не хотелось, отчего преподаватели давно с тем свыклись, возможно, сроднились, поскольку ни один из них не представлял уже свой кабинет без стола у стенки с его беспорядком.
Но все изменилось в одночасье вчера вечером, когда на кафедру вошел новый коллега, интеллигентного вида молодой человек, и занял пустующее место. Теперь стол нельзя было узнать: он сиял первозданной чистотой, радуя глаз немецкой аккуратностью и вызывая зависть у не вполне опрятного Мочилова. Слова, сказанные юным сослуживцем вчера, всплыли в памяти и повисли в воздухе перед глазами: «Хочется сделать из курсантов настоящих стражей порядка, а для этого любая мелочь важна: от того, насколько ты сам следуешь излагаемым принципам, до правильного питания и здорового сна учащихся». И Мочилов с этим согласился.
Он понял: хотя он, Глеб Ефимович, и воспитал лучший в школе курс, но пока он еще сделал недостаточно, не все, что мог, для своих подопечных.
Например, разве он когда-нибудь интересовался, чем живут его курсанты, какая у каждого обстановка в семье, имеют ли место различного рода фобии, нравится ли им в школе, как они по ночам спят, достаточно ли питательна для них еда, подаваемая в столовой. Ой как много предстоит еще Мочилову узнать, прежде чем выковать достойные кадры для нашей российской милиции.
От нахлынувших чувств вперемежку с мыслями у капитана навернулась на глаза скупая мужская слеза. Он неуклюже смахнул ее широким, пожелтевшим от курева пальцем и решил действовать прямо сейчас. Первым делом Мочилов решил начать с того же, с чего начал молодой, но очень дальновидный сотрудник. Он подошел к своему столу и собрал лепестки ромашек, которыми умывался совсем недавно, сидя за чтением контрольных работ. К этому времени вода на них успела испариться, отчего лепестки намертво присохли к полированной поверхности стола. Пришлось отскабливать их ногтем, а потом легкие, белые частички осторожно сдувать на руку, чтобы выбросить в урну, удачно замаскированную в стенном шкафу. Потом капитан попрятал все бумаги в ящики стола, не забыв аккуратненько сложить их стопками, и решился на акт самопожертвования – влажную обработку. Через пятнадцать минут стол сиял, выказывая ощутимую конкуренцию рабочему месту новенького.
Мочилов остался доволен. Настолько доволен, что решил благородное свое начинание не бросать на полпути и продолжить создание необходимых условий для воспитательного процесса, спустившись вниз. Как-то сами собой ноги понесли его по направлению к столовой, и капитан решил им не противиться, а проверить качество питания курсантов и пожурить, если потребуется, тетю Клаву.
Не стоит говорить, что появление Глеба Ефимовича в столовой озадачило не только его, но и курсантов тоже, поскольку на их памяти впервые произошел тот беспрецедентный случай, когда сам Мочилов подошел к окошку и попросил стандартную порцию, рассчитанную не на преподавательский состав, а на простых смертных. Тетя Клава побледнела и в надежде, что не расслышала или неправильно поняла капитана, переспросила:
– Что?
Мочилов повторил свое требование, причем с таким суровым выражением лица, что у тети Клавы сердце зашлось от испуга. Что значило странное поведение капитана, она понять не могла, и оттого руки ее мелко дрожали, когда она половником шлепала размазанную, на пятьдесят процентов состоящую из воды, картошку-пюре. В маленькой кастрюльке, совсем рядом, находилась аппетитнейшая порция для преподавательского состава, с положенным количеством масла, молока и даже яиц. Но Мочилов потребовал наложить себе именно из большого чана, не желая слушать никакие возражения, введя тем самым повариху в состояние полного аффекта.
Отбивные, с любовью изготовленные добрыми руками тети Клавы, одиноко лежали на отдельной сковородке, сияющей чистотой среди остальной желто-серой посуды. Они словно просились Мочилову в рот, но Глеб Ефимович был тверд как скала и вытребовал себе две развалившиеся котлеты, источающие запах, лишь отдаленно напоминающий мясной.
Тетя Клава потихоньку попробовала подложить еще одну.
– Нет! – взревел Мочилов, одолеваемый благородным гневом.
– Все как у курсантов!
Повариха вжала голову в плечи, быстро вернув котлету на место, и нервным голосом пожелала приятного аппетита, хотя с трудом себе представляла, как можно все это с аппетитом съесть.
Оглядевшись по сторонам в выборе наиболее удобного места для дегустации, капитан заметил у окна одиноко сидящего Фрола Петровича, глупо улыбающегося и строящего глазки беговой дорожке. Найдя, что подсаживаться к курсантам ему по чину не положено, Мочилов выбрал компанию тренера как самую подходящую.
– Не возражаете? – осведомился он у Садюкина, оторвав того от лучезарно-радостного переваривания пищи.
Улыбка с лица Фрола Петровича слетела на мгновение, поскольку пришлось оторвать свой взгляд от прекрасного вида из окна. Правильному пищеварению это претило, отчего недовольство отразилось на лице тренера.
Но более сильное испытание его нервы ждало еще впереди. Поистине животный ужас овладел Садюкиным, когда он увидел то, что капитан принес с собой в руках. Дышащие кровью, безмолвно вопящие болью убиенных, белеющие застывшим отвратительным жиром, на тарелке лежали они, безобразно развалившиеся, неприлично коричнево-красные котлеты. Капельки пота выступили на чистом, с закинутой назад челкой лбу.
– Садитесь, – сквозь зубы произнес Садюкин, понимая, что соседство с жестоко пожирающим невинно убитую жертву Мочиловым будет не вполне приятным, но необходимым.
Капитан, увлеченный своей новой идеей, недовольства коллеги не заметил. Широким жестом отодвинув стул, он плюхнулся на жесткое сиденье и вонзил вилку в труп котлеты. Садюкин поморщился и без удовольствия проглотил морковку. Котлета оказалась невкусной, да к тому же холодной.
Сей факт омрачил Мочилова, заставив свести у переносицы мохнатые брови.
Он попробовал переключиться на картошку, но и пюре не вернуло доброго расположения духа, вязкой жидкостью проскочив в горло капитана. Глеб Ефимович и вкуса не успел запомнить.
– Безобразие! – возмутился Мочилов, обращаясь к тарелке, две котлеты на которой хитровато посматривали на капитана, а картошка расплылась в бесформенную улыбку. – Разве можно таким кормить людей?
– Верно говорите, – оживился тренер, поняв, что компания ему досталась не такая уж и плохая.
– Возмутительный факт, – распалялся Мочилов, чувствуя поддержку.
– Беспрецедентный.
– Котлеты несъедобны.
– Еще бы. Они же из мяса!
Видимо, капитан еще что-то намеревался сказать, но заявление о мясе его остановило и заставило призадуматься. Глеба Ефимовича как раз и возмущал тот факт, что ничего животного в котлетах не чувствовалось.
Что подразумевал Фрол Петрович, выражаясь подобным образом? Уж не хотел ли он сказать, что школа может сэкономить на тренажерный зал, давно выбиваемый тренером у начальства, урезав расходы на питание?
Неужто Садюкин столь меркантилен, что готов пожертвовать здоровьем курсантов ради собственных интересов?
Мочилов сощурил один глаз и подозрительно посмотрел на Садюкина, пытаясь понять этого двуличного человека.
– А вы из чего предлагаете готовить котлеты? – словно невзначай спросил капитан, а на самом деле с далеко идущими намерениями уличить недостойного коллегу в предпочтении мелкособственнических интересов общественным.
Фрол же Петрович словно давно ждал этого вопроса, обрадовался ему как ребенок, поспособствовав тем самым нормальной работе кишечника, и, придвинувшись к Мочилову ближе, тихо произнес:
– Из морковки.
Брови капитана медленно поползли вверх, собирая гармошкой лоб. Искреннее удивление застыло в широко распахнувшихся глазках: так открыто выдавать свое низменное стремление. До чего же пал Садюкин!
– Объясните подробнее.
Обрадовавшись чему-то еще больше, Фрол Петрович положил свою в меру загоревшую (лишь настолько, насколько это полезно для здоровья) ладонь на кисть Мочилова и крепко сжал ее.
– Я знал, что найду в вас соратника.
Глеб Ефимович дернул рукой, попытавшись высвободиться, чтобы дать понять тем самым, что он не соучастник в такого рода делах, но хватка оказалась натренированной, мертвой. Дернувшись еще раз, капитан обмяк, намереваясь при первом удобном случае звать на помощь.
– Котлеты должны быть из морковки или из капусты, – продолжал предатель и эгоист Садюкин. – Мясо крайне вредно для организма, особенно для молодого, растущего, каковой имеют наши с вами подопечные. Вы знаете, сколько адреналина выбрасывает в кровь умирающее животное?
– Котлеты должны быть из морковки или из капусты, – продолжал предатель и эгоист Садюкин. – Мясо крайне вредно для организма, особенно для молодого, растущего, каковой имеют наши с вами подопечные. Вы знаете, сколько адреналина выбрасывает в кровь умирающее животное?
– А оно его выбрасывает?
– Еще как, целыми граммами!
– Что вы говорите? – удивился Мочилов, соображая, какую беду могут натворить пять граммов адреналина, распределенные на целую корову.
– А этот убийственный белок, в нем столько холестерина!
И вся эта отрава в организм, в организм, в организм... – Тренер настолько разошелся, получив наконец терпеливого слушателя, что, не замечая болезненных конвульсий капитана, все жал и жал на руку, повторяя: «в организм, в организм». Раскрасневшееся лицо стало свирепым, как у быка, выпускающего в кровь пять, а то и шесть граммов адреналина перед убивающей его машиной. Благородное негодование вырывалось наружу, стекая с висков капельками пота.
– Да-да, – попытался вырваться из цепкой хватки Мочилов. – Я вас очень понимаю.
Садюкин сам отбросил ставшую ненужной кисть капитана, чтобы эффектно взмахнуть своею. Голосом проповедника, призывающего овец заблудших на путь истинный, он начал пространный монолог на медицинскую тему, которую можно было бы назвать: «Неправильное питание – какую катастрофу глобального характера оно за собой несет». Лекция надолго не затянулась, минут через пятнадцать выдохшийся уже Садюкин, не привыкший к чрезмерной болтливости, произнес последнюю фразу и торжественно посмотрел на Мочилова. Тот быстро записывал огрызком карандаша на клочок бумаги особо сильные реплики. Польщенный Фрол Петрович горделиво тряхнул головой, откидывая назад несуществующую челку.
– Как хорошо вы все объяснили, – в восторге похвалил Мочилов.
Недоверие, совсем недавно плескавшееся в его глазах, сменилось на восхищение. О, теперь он прекрасно знал, как нужно кормить курсантов, чтобы из них выросли крепкие, здоровые кадры, которые смело смогут стать на нелегкую стезю борца с преступностью. И он, Мочилов, первым подаст пример ребятам, прямо сегодня закажет у тети Клавы котлеты из морковки. Капуста и морковка – вот что поможет мужчине стать сильнее.
– Я подниму этот вопрос на совете, – пообещал Мочилов собеседнику, когда тот вставал из-за стола.
– Тогда ждите от меня понимания и поддержки.
Довольный Садюкин на прощание протянул руку капитану и дружески пожал ее. Мочилов пригнулся от крепкого пожатия и выдавил из себя мученическую улыбку.
«Что морковка делает с людьми», – пронеслось у него в голове.
– До встречи на совете, – попрощался тренер.
– Ага, – страдая от боли, сказал Мочилов, оставаясь в одиночестве.
Он взглянул на беговую дорожку за окном и стал мечтать о том счастливом времени, когда он исправит все недостатки, допущенные им самим и его предшественниками, когда его школа станет самой образцовой в стране, да и что уж скромничать, возможно, во всем мире. Счастливая улыбка растянулась на губах, став неплохим дополнением к отсутствующему взгляду. В мечтаниях капитан не заметил, как дверь столовой распахнулась и в нее вошел бледный и взъерошенный молодой человек в очках.
* * *Несколько минут назад новенький вытер белоснежным платочком рот (отчего Пешкодралова передернуло, а Кулапудов многозначительно крякнул) и, встав, вышел из столовой. В одной руке он нес приличных размеров пачку газет и журналов, уголками своими подметавших давно не мытый пол, вторая же держала перед глазами раскрытую книгу, которую мужчина не переставал читать даже на ходу. Все это мешало передвигаться беспрепятственно по коридорам, заставляя новенького натыкаться на углы. Не избежал участи выпирающих частей строения и Зубоскалин, якобы неожиданно оказавшийся на пути преподавателя. Дирол столкнулся с новеньким настолько сильно, словно тоже не видел ничего впереди. Газеты, журналы и толстая книга полетели на пол, чем сильно огорчили преподавателя.
– Ой, извините, так неловко получилось, – изобразив смущение, смешанное с удивлением, постарался загладить свою вину Санек.
– Ничего, ничего, я сам виноват.
Дальше наперебой понеслись слезливые извинения, достойные «мыльных опер», которые автор сознательно опускает, чтобы не растрогаться вконец и не занять подобной ахинеей половину книги.
Достаточно только заметить, что Дирол выглядел очень вежливым и внушающим доверие, а новенького такое поведение подкупило сразу же и основательно, лишив способности различать в словах собеседника подвох.
– Мне так неловко, – продолжал заливаться Зубоскалин, – наверное, всему виной эпидемия, разразившаяся в нашей школе.
– Эпидемия?
Новенький нервно дернул губой и, подняв с пола книгу, прижал ее к груди, словно родную. Дирол попал в точку: не отличающийся могучим здоровьем преподаватель страшно боялся всего, что угрожало его самочувствию, особенно различных эпидемий, нашествий заразных грызунов, насекомых и бомжей.
– Да, было уже несколько случаев госпитализации, – вовсю заливал Дирол. – И что самое страшное – никто не знает, как называется эта болезнь. Даже врачи в сомнениях.
– Не может быть, – побелевшими губами произнес новенький.
– Вот сейчас я почему на вас напоролся? Извините, столкнулся.
Потому что коридор узкий, а вы оба идете на всю его ширину и не посторонитесь.
Хлопнув пару раз большими глазами, увеличенными к тому же толстыми линзами очков, новенький оглянулся себе за спину, в надежде увидеть того таинственного неизвестного, который столь тихо и незаметно шел рядом, что новенький его и не заметил. Коридор был пуст, как голова студента перед сессией.
– Но... – несколько смущаясь делать замечание, замялся преподаватель, – кроме меня, здесь никого нет.
– Как? Совсем никого? – довольно искренне удивился Зубоскалин.
– Абсолютно.
Дирол хлопнул себя рукой по лбу. Как красноречиво говорил его жест, парень о чем-то совершенно естественном забыл, о чем должен был догадаться сразу же, лишь только произошло столкновение.
– Основной симптом эпидемии, – как само собой разумеющееся выкрикнул Санек, привнеся в голос излишний пафос, – в глазах двоится, и запахи странные. Вы не чувствуете этот серный запах?
Преподаватель повел вздернутым, как у ребенка, носом, принюхиваясь к окружающему, но ничего подозрительного не заметил. Да, доносится с кухни сытный запах недожаренных котлет и какао с пенкой, но и только. Больше ничего его нос не чувствовал. Ничего.
И тут молодой еще, только после аспирантуры преподаватель понял: его испытывают как новичка. Проверяют на прочность, если можно так выразиться. А он-то уши развесил, сочувствовать даже начал.
Никакой эпидемии нет и никогда не было в этом заведении. И он решил ни в какую не поддаваться на провокации курсантов. Он нежно переложил книгу в правую руку, в другую решительным движением сгреб в охапку все газеты, намереваясь сию же минуту покинуть столь недостойного курсанта. Но стоило новенькому поднять глаза от пола, как сдавленный крик ужаса вырвался из его груди.
По коридору, прямо на него, словно в строю, в точности повторяя движения друг друга, шли двое курсантов. На ум пришел старый мультик, в котором вот такой же худенький заморыш (кстати, тоже Вовка) приказывал:
«Двое из ларца, одинаковых с лица». Эти были одинаковы не только «с лица», но и с любой другой части тела. Новенький проморгался, снял очки и протер их защитного цвета галстуком. Не помогло.
Раздвоившиеся парни прошли мимо, аккуратно обойдя преподавателя, и слаженно вежливо поздоровались:
– Здрасте.
Новенький, глотнув ртом воздух, точно рыба, выброшенная на сушу, лишь кивнул в ответ.
– А с какой скоростью распространяется инфекция! – продолжал разглагольствовать Дирол, словно не замечая ступора собеседника. – Достаточно просто бытового контакта, как уже через пару минут ты чувствуешь недомогание.
Владимир Эммануилович – а именно так звали новенького – и впрямь почувствовал себя нехорошо. В голове все закружилось, понеслось вихрем, сметая на своем пути мысли, чувства, оставляя только неприятные ощущения подкатившей слабости, жара, покалывания у висков и вроде как пока еще небольшой тошноты.
– Это ужасно, – упавшим голосом пролепетал преподаватель.
– Ужасно, – согласился Зубоскалин, без зазрения совести придумывая все новые и новые симптомы беспощадной болезни.
Владимир Эммануилович растерянно моргал, нисколько не слушая Санька, занятый только одной мыслью: ЭПИДЕМИЯ! – ...вот так, – закончив длинную тираду, прослушанную ошарашенным собеседником, сказал Дирол и помог бледному преподавателю натянуть очки на нос, никак не решающиеся попадать на свое законное место из-за дрожи в руках. – Кстати, – словно случайно вспомнил парень, – коль уж мы так тесно сошлись во взглядах, не могли бы вы мне оказать одну услугу?