Усмехнулся Сирко, горькой усмешка вышла:
– Не Озерный то был, а наши же ладожане. Помешал я им или князю вашему новому. А ты как живой остался? Мне сказали, погиб ты вместе с…
Даже договорить не смог, грубый осиплый голос дрогнул. Олекса хитро прищурил глаза, засмеялся в бороду:
– Живые мы все. И твои тоже.
– Кто? – вскинулся на него Сирко.
Олекса, довольный, пожал плечами:
– А все. И Радога, и Зорень, и сын твой, Сувор.
– Кто?!
– Тише ты! Чего орешь? Сына тебе Радога родила, Сувором назвала, как свекра своего. Шустрый мальчонка, не хуже Зореня.
– А… где они? – снова дрожал голос у Сирка, а руки мяли снятую с головы шапку.
Олекса заставил шапку на голову надеть да подале потащил друга от чужих глаз.
– Со мной они, на дальнем огнище живем у родителей моей Талицы. А ты где?
Нахмурился Сирко:
– Жил у чудинов, что подобрали мокрого да приютили, но невмоготу стало, решил на родину податься. В Ладогу мне нельзя, туда чудины ходили, сказали про пожар ваш, что, мол, все погорели.
Осторожно спросил Олекса, словно ответа боялся:
– К нам пойдешь ли?
Сирко глаза вскинул:
– А не лишний буду?
Захохотал Олекса, по плечу хлопнул:
– Ты-то? Здоровый, сильный… Али хворый стал? Чего голос-то такой?
– Не, не хвораю, только голос враз сел после купания в студеной водице.
– Ну и ладно, – радуется Олекса, – голос не волос, пусть себе хрипит. Пойдем уж, не то смотрят на нас лишне. Где живешь-то? Откель тебя забирать, как девку сватанную?
Сирко головой покачал:
– Все мое со мной, – и на небольшой короб, что за плечами носят, показал.
Снова хохочет Олекса:
– Ай, незавидный ты жених! У невестушки твоей много больше короб есть. Да только не трогает она из него ничего, с собой взяла, а не тратит. Молодец баба! Сама не хуже златокузнеца работает. Смотри, – протянул он Сирку из-за пазухи сверточек малый в тряпице. Развернул Сирко и довольно крякнул. Его учение пошло впрок Радоге, хорошо сработано!
Теперь вдвоем пойдут, побольше с собой взять можно, потому зашли еще к знакомому купцу, выменяли, что у обоих было, на муку да соль, на припасы разные и домой повернули. Идти далече, пока добирались, каждый про свое рассказывал. Сирко – как выплыл, как подобрали его рыбаки, хотя сам и не помнил того. До берега добрался, а там в забытье впал, хорошо, что люди добрые попались, отогрели, вылечили, к себе взяли. Но Сирко им отработал, много наковал да разной мелочи поделал. Те вепсины единожды в Ладогу ходили, про Олексу с семьей и Радогу страшную весть принесли. Долго маялся Сирко, не мог поверить, что не выбежали, все погорели! А этой зимой решил уходить далече, вот если б не встретились на торжище, так и ушел бы к Киеву завтра.
А Олекса ему рассказывал, как Радога в опале нечаянно оказалась. Про то, что князю понравилась, говорить не стал, ни к чему Сирку знать, решил и Талице наказать, чтоб молчала.
Меж делом спросил Сирко у Олексы, что тот искал так старательно. Смутился мужик да потом пересказал Касьяновы слова. Посмеялся Сирко, мол, я тебе дома сколь хочешь наделаю, народишь сыновей, своя дружина будет. А про гривны с молоточками сказал, что такие викинги делают, может, и верно мужскую силу привлекают. Молоточек вроде того, что Свельд и другие на поясе носят.
Зимой по болотам, если знать, можно ходить как по землице, промерзает болотина. Олекса знает, да не везде, может, оттого кружат? Или не доверяет Сирку, следы путает? Хочет тот спросить, да не решается, вроде не домой же едет и не из гостей. Олекса сам догадался, ответил и без вопроса:
– Не очень я дорогу ведаю, второй раз всего иду здесь. Лучше кругом, целее будем.
Согласен Сирко, хотя и хочется быстрей к Радоге и детям. Подумал о том, что про обоих как о своих мыслит. Снова стал Олексу про Зореня расспрашивать.
Так они долго обсуждали жизнь викингов и свою тоже, пока Олекса не показал на лес за небольшой речушкой:
– За тем лесом и огнище. Здесь чуть подале переход есть – лава с жердями, там пройдем.
Лес распахнулся неожиданно, на большой поляне еще выше на пригорке стоял двор за высоким тыном. К пришедшим бросились собаки, но, услышав голос Олексы и учуяв его запах, замолкли, только ворчали на Сирка. Тын и все, что было за ним, срублено крепко, на совесть, только не слишком расчетливо, видать, хозяину ни места не жалко было, ни леса. А чего жалеть? Вокруг и того и другого хватает. Сирко огляделся вокруг, огнище поставлено на повороте реки на пригорке, место хорошее, по другую сторону видно поле, там лес свели и сеют. Умно. За тыном стоял дом, в стороне видно скотный двор. Все занесено снегом, его не счищают, пока ростепель не наступит, так теплее.
Из дома на лай собак выскочили две женщины. От вида одной из них у Сирка сердце вроде сначала остановилось, а потом застучало так споро, что твой дятел! К Олексе бросилась Талица, но на полшаге застыла, а Радога, напротив, шагнула ближе и встала подле Сирка. Они стояли и смотрели друг на дружку молча, потом женщина вдруг всхлипнула и привалилась к нему со словами:
– Живой! Уж и не чаяла свидеть когда…
Сирко обнял ее одной рукой, другой неловко гладил непокрытые волосы, молчал, не зная, что и сказать. Олекса только хмыкнул довольно. Но тут Талица сообразила, кого привел муж, заголосила:
– Сирко?! Ты ли это? Живой?!
На голос от скотного показался хозяин, а из самого дома повыскакивали Окоря и Зорень. Женщина застыла, держа на весу руки, выпачканные мукой, видать, стряпала что, а малец бросился к матери с Сирком:
– Батя!
Теперь уже Сирко обнимал двоих, счастливыми глазами оглядывая все вокруг.
Потом долго сидели в доме, новый жилец рассказывал о своих злоключениях, ему – о своих, казалось, разговорам не будет конца. Но самое главное – Сирко держал на руках свое отражение, только маленькое, Сувор сразу признал в нем своего, пошел на колени с радостью. Одной рукой Сирко обнимал на колене маленького, а другой прижимал за плечи Зореня, впервые назвавшего его отцом. От печи на них счастливыми глазами блестела Радога, стряпавшая дорогим гостям, да и всем остальным. Пора было вечерять.
Собрались в дому все, Берень пришел, он силки проверял, много всего народу-то, шумно, весело, в тесноте, да не в обиде. И то – мужиков четверо, женщин трое, да детей шестеро. Как по полатям на ночь разлеглись, сразу мужики и подумали, что надобно избу расширять или еще ставить. Семей прибавилось, теперь полатей поболе надобно.
Пошла-покатилась жизнь на огнище. До весны решили, кроме охоты, лес для нового дома запасти. И то дело, как раз луна новая была, при ней добро лес рубить, жук-древоточец не заведется. Ко дню весеннего праздника Солнца все будет готово, чтоб начать строить. Сирко посчитал, что тот праздник и выпадает на четверг – самый удачный день для начала избы. Все вроде хорошо складывалось. Радога действительно ждала его и почему-то верила, что жив, хотя все вокруг говорили, что утоп. Сына родила на славу – крепкого, смышленого, и Зорень тоже здоров и весел, хотя ревнует Сирка к Сувору маленькому. Радога что-то долго говорила старшему, тот кивал, понял, а все одно, приглядывает, чтоб Сувору больше внимания Сиркова не досталось. Решил и Сирко с ним поговорить, объяснить, что, мол, ты уже большой, взрослый, и сам должен маленькому помогать. Понял Радогин сын все сразу, только одно спросил:
– А я твой сын?
Хотя знал, что нет, а так в лицо смотрел, что Сирко кивнул, за плечи обнял:
– Мой! Не тот отец, от кого родили, а тот, к кому сердце ляжет. Мой!
Прижался мальчонка к названому отцу всем телом, крепко прижался, почуял Сирко, что за этих людей жизнь отдаст, если понадобится. И дом поставит, и наладит все, что сможет.
За маленьким окошком непогода, ветер завывает, как раненый зверь, швыряя в лицо дождевые брызги вперемежку с оборванными листьями, тучи стелются низко над землей, тусклое солнце едва видно над зубьями деревьев на другой стороне Волхова. А где-то в самой избе капает с крыши, протекло, видно, под капли плошку подставили, вода в воду шлепает мерно и противно, от этого еще тошнее. Кап, кап, кап – точно оставшиеся дни жизни отсчитывает. И больше никаких звуков, кроме воющего ветра снаружи. В избе никого, ее девки во дворе возятся, жена конунга дома одна. Скучно, спать уже надоело, заняться нечем. Силькизиф встала, прошлась по тесной ложнице, отодвинула оконце, в образовавшееся отверстие ветер тут же плеснул дождем, на миг показалось, что это родные морские просторы прорвались в далекую Ладогу, что ветер принес привет из Скирингссала. Силькизиф даже зажмурилась, представляя себе, как хорошо дома! Но вслед за каплями дождя в лицо полетел оторванный от березы листок. Мокрый лист прилип к лицу, жена конунга содрогнулась от неприятного ощущения, сбросила листок как что-то мерзкое, отшатнулась от оконца. Рука дернулась закрыть его, все ощущение морского воздуха пропало, на дворе ветер нес только дождевые брызги и запах Волхова и леса. Волхов не море и морем не пахнет.
Где-то все так же противно стучало: кап, кап, кап… Терпеть это не было сил, и женщина, накинув на плечи плащ, шагнула к двери. Снаружи ее встретила непогода, темно-серые тучи низко висели над верхушками деревьев, по лужам, которые кое-где стояли на земле, моросил мелкий дождь, он превращал и без того невеселую картину в совсем серую. Только плащи варягов, которые таскали под крышу какие-то тюки, видно, прибыла дань, разбивали ее яркими пятнами. Силькизиф знала, что в тюках скора – меха, которые словене поставляют Рольфу. Завтра ей будет развлечение – смотреть эту дань. Как все женщины, да и мужчины тоже, она любила запускать тонкие пальцы в плотный мех, зарываться в него лицом, вдыхать запах, чувствовать его мягкость… Пожалуй, это единственное, что может как-то примирить ее с этим краем, – возможность выбирать себе меха, а не покупать их у купцов, которые заламывают немыслимые цены в Скирингссале за вот такие шкурки белки-веверицы или соболька, бобра и других. Но женщина вздохнула, это будет, если муж разрешит раскрыть тюки, а не отправит их сразу в Скирингссал, на улице осень, последним драккарам, что повезут туда добычу этого года, пора отплывать, это понимают все, потому торопятся и Рольф, и дружинники. Будь ее власть, она оставила бы лучшее себе, и только остальное отправила продавать. Но Рольф не таков, он все сделает наоборот, жене достанется то, что он решит не продавать из-за невысокой цены!
Силькизиф мрачно смотрела на ветви деревьев, которые ветер гнул чуть не до земли. На ее родине ветров тоже хватало, но они несли соленый морской воздух, а не эту противную морось. Дважды в год ветер запирает воду озера Нево, не пускает ее в Варяжское море, вода останавливается и даже течет вспять. Страшное зрелище. Где берега пониже, там затапливает домишки чуть не по крыши. Если бы при этом было тепло, а то вода идет чуть не со льдом. Знобко, противно, даже дочь викинга ежится. Совсем другое дело морской ветер, что треплет волосы и края одежды среди волн! А еще Силькизиф никак понять не может этих славян, точно в ее крови и капли славянской нет. Ладожанам нравится лес! Княжеская дочь согласна иногда туда ходить, посидеть под деревьями, но жить среди зеленых великанов она не может. Силькизиф, как и отца, все давит и душит, а муж даже ничего не замечает.
Кроме того, Силькизиф скучно, здесь нет никаких развлечений, не бьются варяги, Рольф запретил всякие поединки, чтобы друг дружку не уничтожили, не наказывают рабов, никого не травят собаками… Да и рабов-то в Ладоге нет, все делают сами. Силькизиф узнавала, в других местах есть, а сюда их не привозят. На вопрос почему ответили просто: «А зачем?» У княжеской дочери рабыни есть, они ее одевают, за ней ухаживают, но с рабынями разговаривать не станешь, а больше не с кем. Ладожанкам не до нее, вечно заняты своими домашними делами. Сначала Силькизиф решила, что просто из-за бедности, но потом увидела золотые гривны на их шеях, ручицы на запястьях, височные кольца с чернью да все другое и поняла, что не из бедности сами работают.
Рольфу она и раньше не очень нужна была, женился, чтоб конунгом стать, а теперь совсем в ее сторону не смотрит. Может, словенка есть, а может, просто не до женщин. Силькизиф зубами скрипела от досады, тонкие пальцы ломала, время-то идет, ее женская сила в самом расцвете. После первых двух дочек еще вроде и не поняла ничего, но как последнюю здесь родила, вошла в женскую силу, без мужчины уже не могла. А муж и в ложницу не заходит, не то что приласкать… Чего ему надо? Силькизиф статная, светловолосая, с крепкой грудью, широкими бедрами, вся налитая, ей ласки хочется. Стояла Силькизиф на крыльце, смотрела на варягов, что тюки со скорой таскали, отмечала, какой сильнее да проворней. Эх, мать у нее была вольная, не поглядела, что муж крутой, полюбила молодого викинга и слюбилась с ним, пока Рюрик по морям бегал. Это для викингов не ново, Геррауд и расправился с женой, как все, – ушла на дно посреди залива. Да только рассказывали, что головы и тогда не склонила, молча сама шагнула за борт, чтоб не бросали, как мешок. Красивая была, гордая, сильная, не то что эта Ефанда, в чем жизнь держится? И чего отец ее взял? Может, надеялся, что викинги на такую не позарятся в его отсутствие? Силькизиф хмыкнула – похоже!
Она так задумалась, что не заметила, что не отрываясь смотрит на одного из работающих молодцов, тот тоже поглядывал в ответ, а как она усмехнулась, решил, что это ему. Бросил тюк, который тащил, шагнул к крыльцу. Варяги народ грубый, но с женщинами разговаривать умеют, насмешливо смотрели глаза Бьёрна, зовуще. Для Силькизиф, которая думала совсем не о нем, это стало неожиданностью, но когда варяг оказался совсем рядом да так глянул, поддалась только на минутку и пропала. О чем говорили, и не помнила, только ночью вместо князя, который, как и ее отец, дома не сидел, в ложнице был Бьёрн. Поддаваясь сильным мужским рукам, Силькизиф ни о чем не думала, она была счастлива той единой минутой, ради которой ее мать своей жизни не пожалела.
Минута оказалась не единой, только у Бьёрна хватило ума быстро от княжьей дочери отступить, чтоб головы не потерять от княжеского меча, а его место быстро занял другой. Жена у конунга молодая, горячая, ей ласки нужны, а не мысли о величии. Хотела и получила, варягам тоже Силькизиф нравилась, какие посмелее, те и ублажали дочь конунга по мере сил.
Шепнули Рольфу, что у его жены снова молодой дружинник ночью был. Разозлился тот, проклятая баба, позорит перед всеми! Шел в ложницу, не таясь, топал, кажется, так, что все слышали, но гость от Силькизиф не успел выскользнуть. Рольф и смотреть не стал, кто это, махнул мечом, и покатилась голова прочь от голого тела. Так же, не глядя, сказал жене:
– Следующей будет твоя!
Княжья дочь сидела на ложе, в ужасе закрыв рот рукой, понимала, что еще немного – и с ней случится то же. Вся ложница была залита кровью, алая жидкость булькала, выливаясь из горла, голова откатилась в сторону и смотрела на Силькизиф не мигая. Рольф вытер свой меч о край ее одежды, брошенной на лавку, и спокойно удалился. Только тогда Силькизиф закричала, не удержалась и прибежавшая на ее крик прислуживающая девка. Труп молодого норманна Оланда унесли, ложницу вымыли, но Силькизиф долго не могла успокоиться, все ей чудился Рольф, стоящий с окровавленным мечом в руке над трупом юноши, который приглянулся его жене.
Хотела пожаловаться отцу, но подумала, что будет только хуже, и не стала. Геррауд никогда не считался с женщинами, которых брал к себе на ложе, их дело ублажать конунга ночью, а что они делают, когда конунга ублажать не нужно, то его не интересовало. Но Рюрик тоже не простил бы измены, хотя сам имел много женщин. Таковы варяги, да и не только они…
Немного погодя снова позвал Рюрик Рольфа к себе на Ильмень. С одной стороны, доволен тот, надоело без дела в Ладоге сидеть, с другой – опасно, вдруг конунгу кто шепнул что, либо Силькизиф нажаловалась или, того хуже, Ефанда. Хотя не верил Рольф, что Рюрик может в угоду женщине лучшего дружинника убить или даже наказать, но и Рюрик не тот стал. Одна мысль – как обратно вернуться. Не понимал его Рольф, не успел здесь на ноги встать, как уже домой глядит. Не было такого с Рюриком, стареет, что ли?
Жену Рольф видеть не может, все чудится, что рядом на ложе лежит труп того молодого норманна. А с ним самим-то что?
Достал руны, попробовал раскинуть, выходило, что нечего пока опасаться, только много позже, где-то в конце жизни, выходила черная метка, но не сейчас. Как все люди, Рольф не любил загадывать о дальнем, всем помирать, нет на земле вечных, что же пока беспокоиться? А руны показывали и дорогу, и власть. Сладко томилось сердце у Рольфа, этот знак он очень любил, да только не всегда он варягу выпадал. Больше пришлось под чужой властью ходить, под Рюриком вот. Тот раньше был боевой, много народу примучили, со многих дань взяли. Хоть ту же Ладогу вспомнить, хорошо расплатились ладожане с ними в прошлый приход, а теперь вот снова кликнули. И не вспоминают, что их обидели, точно то не Рюрик был…
Руны показывали, что к Рюрику плыть не опасно, а рунам Рольф верил, он не только гадать мог, но и силы нужные в тяжелый момент призывать на помощь. Может, еще и из-за этого побаивались варяги Рюрикова зятя. Раньше и Силькизиф боялась, а потом привыкла и страх и ум потеряла. При одном воспоминании о жене у Рольфа холодок по коже пошел. И вдруг решил оставить ее в Ладоге! А детей, что плодить станет, пусть в Волхове топит, ему на глаза не показывая, не то он ее саму притопит! Дурная женщина стала, может, не подумав, опозорить.
Так и сделал, а на вопрос Рюрика, почему жену с собой не взял, ответил, что не хочет каждый вечер очередного дружинника на ее ложе убивать. Захохотал Геррауд, мол, сам, что же, не справляешься? Рольф плечом дернул:
– Дела бросить надобно тогда, только ее и ублажать, а я не для того сюда приплыл, чтоб с женщиной в постели валяться!