– Ты – предатель!
– Я не…
– Минутку, Болтун. – Верховный повернулся к Прекрасному Цветку. – Может быть, я сам?
Она хотела что-то сказать, но слова не шли с губ. Верховный поднял палец.
– Отпустите его.
Лоснящиеся от пота солдаты отступили от Болтуна. При этом они наставили на него копья, словно на зверя, пойманного сетью. Он заговорил снова, захлебываясь, с отчаянием в голосе, глядя то на нее, то на Верховного.
– Это жестоко – заставлять меня пить яд. Вы можете сказать, это безболезненно, но откуда вы знаете? Вы что, сами когда-нибудь пили яд? Я знаю много секретов, которые будут вам полезны. Я даже могу остановить наводнение, но для этого мне нужно время, время! Никому не нравится чувство страха, ведь так? Это ужасно – испытывать страх, ужасно, ужасно!
Верховный перебил его:
– Мы тебя не пугаем, Болтун!
– Тогда почему, стоит мне умолкнуть, как я слышу стук своих зубов?
Верховный протянул руку к Болтуну – тот отшатнулся.
– Успокойся, дорогой мой. Ничего с тобой не случится. Во всяком случае, не сейчас.
– Ничего?
– Ничего. Передохни. Расслабься. Вот циновка, ляг на нее, устройся удобней.
Болтун недоверчиво смотрел на него; но Верховный лишь с улыбкой кивал ему. Искоса поглядывая на них, Болтун опустился на колено. Оглянулся, вздрогнул при виде копий и медленно лег. Он свернулся на циновке, словно пародия на плод в утробе; но ни один плод не был столь напряжен и не дрожал, как этот. Ни один плод не оглядывался так испуганно.
Верховный посмотрел на вздувшуюся реку и вздрогнул, как Болтун перед этим от вида копий. Было заметно, что он старается взять себя в руки.
– Так, Болтун. Ничего не бойся. У нас уйма времени.
Он увидел немигающий глаз, смотрящий настороженно, как краб из-под камня.
– Закрой глаза. Расслабься.
Веки сомкнулись, быстро распахнулись и сомкнулись снова, оставив поблескивающую щелочку. Верховный вкрадчиво заговорил:
– Давай представим что-нибудь реальное.
Болтун дернулся и мелко задрожал.
– Смерть. Убийство. Жажда. Яма.
– Нет! Нет! Что-нибудь нежное, мягкое, уютное.
Блестящая полоска под веками задрожала, расширилась и исчезла. Зародыш на циновке пробормотал:
– Ветерок на щеках. Прохлада.
– Хорошо.
– Падают белые хлопья. Горы в белых одеждах…
– Опять ты за свое! Я сказал – реальное!
– Белые люди. Безупречные, белокожие женщины – слоновая кость и золото… все иной крови… и такие доступные… О, доброта чужеземной женщины у ее очага!
Верховный, нервы которого были напряжены до предела, сдавленно хихикнул и посмотрел с извиняющимся видом на Прекрасный Цветок. У той опять неровно вздымалась грудь.
– Слушай меня, Болтун. Теперь ты спокоен, и я хочу в последний раз воззвать к твоему великодушию. Ты дорог Богу. Он гневается оттого, что ты не идешь к нему. Прими дар вечной жизни – ради всех нас!
Болтун взвизгнул:
– Нет!
– Подожди. Мы понимаем, что ты болен и тебе ни до кого нет дела. Поэтому, чтобы ты помог нам, мы поможем тебе, если ты будешь великодушен, мы будем великодушны тоже. Ты получишь все, как Он.
– Хотите подкупить?
Но Верховный не слушал его. Он расхаживал вокруг Болтуна, который следил за ним, поворачивая голову, как змея.
– Подумай, даже это, возможно, не все. После того, что я недавно тут услышал, Он может прийти в такой гнев, что… но мы должны сделать, что в наших силах. Неужели ты подумал, что мы просим тебя присоединиться к тем, другим, в боковых помещениях, и лежать там, спекшись от жары. О, конечно же, нет! Мы отвалим камни, уберем бревна…
– О чем ты?
– Ты будешь лежать рядом с самим Богом. Не меньше чем в трех гробах, и последний будет сделан из того материала, какой ты укажешь, и со всем богатством украшен…
Болтун поднялся на колени. Опять завопил:
– Дурак старый!
– Погоди, и это не все! Мы вскроем тебя и удалим внутренности. Выкачаем через ноздри мозг и наполним череп благовонным маслом…
Верховный, увлекшись, описывал руками широкие круги. Болтун обхватил себя за бока и ухал, как бешеная сова.
– … о твоих заслугах перед людьми будет высечено в камне…
Принц вскочил на ноги с криком:
– Да, да, да!
Болтун прекратил ухать и заговорил, все больше ожесточаясь:
– Клочок земли размером не больше крестьянского поля… горстка обезьян, выброшенных на берег человеческим морем… слишком невежественных, слишком самодовольных, слишком недалеких, чтобы признать, что мир не ограничивается десятью милями реки…
– Ты утопишь всех нас!
– Ну и тоните, если у вас не хватает разума, чтобы спастись от наводнения в скалах…
– Мы тебя умоляем!
– Я, загнанный, приговоренный, – единственный разумный человек в этой, этой…
Он метнулся к Прекрасному Цветку и схватил ее за щиколотку.
– Неужели ты не понимаешь? Твоему брату всего… сколько ему… десять? У тебя вся власть… вся власть! Власть! Хочешь, чтобы он стал твоим супругом? Этот сопляк…
– Убери руки!
– Да он лучше станет девчонкой. У тебя есть солдаты… у тебя, одной из дюжины правителей на этой реке, есть уже какое-то подобие армии…
У Прекрасного Цветка перехватило дыхание. Она закрыла лицо ладонями, смотрела сквозь пальцы на его глаза и не могла оторваться. Болтун заговорил снова:
– Ты хочешь себе такого супруга?
Она открыла было рот. Руки, вцепившиеся в подлокотники, поползли назад. Костяшки пальцев побелели. Она отвела от него взгляд, посмотрела на улыбавшегося принца, на чашу, стоявшую на подставке.
– У тебя есть подобие армии. И ты задумываешься, что тебе делать?
Верховный подал голос:
– Мы знаем, что делать.
Но, словно увидев в Прекрасном Цветке надежду для себя, защиту или даже ощутив некую власть над ней, Болтун встал перед нею и заговорил, словно Бог:
– Кто в этой стране восседает на троне, тот и делит с тобой ложе, необыкновенная и прекрасная женщина. Он мог бы жечь огнем берега этой реки от истока до устья, пока люди, живущие на них, не стали бы поклоняться твоей красоте.
– Кому в целом мире, – сказал Верховный, – взбрело бы в голову подобное? Я же говорил: ты сумасшедший!
– Я не сумасшедший. Во мне нет ни лживости, ни порочности.
Прекрасный Цветок вскричала:
– Ни порочности? После всего, что ты говорил о чужестранках?
Болтун широко развел руки:
– Неужели ты не понимаешь? Нет, никто из вас не понял! В этой стране дураков есть только один человек, которому доступна любая – любая женщина, – это Высокий Дом, Бог!
Прекрасный Цветок встала, прижав ладони к щекам. Но Болтун отвернулся от нее и с ненавистью и презрением смотрел на Верховного.
– Даже ты не понял, умник… сколь нелепо, что эта женщина, эта девушка, эта красавица… которая желает меня… не принадлежит мне.
Он наставил палец на Верховного.
– А если я буду Высоким Домом?
На мгновение кровь отхлынула от темного лица Верховного. Он отступил на три шага от Болтуна.
– Солдаты, убейте его!
Солдаты двинулись вперед, подняв копья. Болтун мигом потерял величественный вид. И, словно страх и ненависть заставили его действительно почувствовать себя богом, совершил нечто невероятное и мгновенное. Он нырнул вперед и в сторону, развернулся. Солдаты проскочили мимо и еще не успели остановиться, как один из них, получив подножку, оказался на полу, а его копье – в руках Болтуна. С неуловимой быстротой жало копья поразило солдата в шею. Второй солдат повернулся как раз вовремя, чтобы встретить то же острие. Он схватился за грудь и мешком свалился на пол. Еще он не коснулся пола, как Болтун обернулся к Верховному, который кричал что есть мочи:
– Лучники!
Копье Болтуна делало завораживающие зигзаги у груди Верховного, который не смел пошевелиться. Не переставая говорить, Болтун перебежал террасу и вскочил на парапет. Он обернулся в тот момент, когда показались солдаты с луками, не готовыми к стрельбе. Он метнул копье, и первый лучник упал, так и не размотав кольцо свернутой тетивы. Все время, пока тело Болтуна совершало эти невероятные действия, его лицо оставалось испуганным, а язык трещал не умолкая. Он говорил даже тогда, когда прыгнул с парапета вниз. Он погрузился в воду и там, наверно, продолжал говорить; и только когда он вынырнул, делая широкие гребки, на поверхность, было непонятно, говорит он или нет, из-за суматохи, царившей на террасе. Стрелы вонзались в воду вокруг него и, выныривая вверх оперением, плыли по волнам.
В Верховном произошла перемена. Он стоял, положив руки на живот и глядя одновременно вдаль и в себя. Потом опустился на одно колено. Глаза его смотрели потерянно. Лицо съежилось и постарело.
Принц тоже не был похож на себя. Он не замечал мертвых и умирающих. С сияющей улыбкой на лице он говорил Прекрасному Цветку, которая не обращала на него внимания:
– Тогда не имело бы значения, что я плохо вижу, и мне не нужно было бы становиться Богом, ведь так?
Принц тоже не был похож на себя. Он не замечал мертвых и умирающих. С сияющей улыбкой на лице он говорил Прекрасному Цветку, которая не обращала на него внимания:
– Тогда не имело бы значения, что я плохо вижу, и мне не нужно было бы становиться Богом, ведь так?
Верховный, прижавшись щекой к полу, простонал:
– Душа кровоточит. Он жалит, как скорпион.
Далеко от них, доступный разве что случайной стреле, Болтун выбрался из воды на стену, которая, подобно узкой тропинке, вела к макушкам торчащих среди стремнины пальм. Он обернулся назад, балансируя руками, словно разыгрывал в беззвучной, неуверенной пантомиме сценку борьбы за жизнь. Лучники с опустошенными колчанами стояли у парапета и оглядывались, ожидая приказов Прекрасного Цветка. Но она, с воздетыми руками, приоткрыв рот, все не могла отвести глаз от Болтуна.
Верховный заключил – непререкаемо, со знанием дела:
– Им владеет желание смерти.
Принц расплылся в нелепой ухмылке.
– Можно теперь я выпью чашу?
Прекрасный Цветок рассеянно ответила:
– Подожди, малыш.
Она устремилась к парапету.
– Желание смерти. И все-таки…
Лучники ждали, поглядывая на нее. С ней тоже произошла перемена. Тело ее стало округлее, полнее, потеряло угловатость. Глаза и волосы приобрели блеск. Щеки, плоские прежде, налились упругостью. Она сияла, она светилась, она, словно благовонная эссенция была заключена в сосуде ее тела, расточала вокруг аромат возбуждения. На упругих щеках играл румянец и ямочками обозначилась улыбка. Она воздела руки к небу, раскрыв окрашенные хной ладони, – жест для минуты откровения.
– Все-таки… лучше нам пойти и успокоить Бога.
Клонк-клонк[1]
I
Пальма слушала Пчел, в улыбке – одобрение, чтобы их не покидало ощущение счастья. Никто не болел, да и пчелы возвращались из леса и с равнины с медом. В нем можно было почувствовать привкус равнины, ее пряный аромат. Да, пчелы были хорошим подспорьем. Поулыбавшись сколько требовалось, она опять обратила улыбку к площадке, расположенной между рекой и тростниковыми хижинами, навесами и шалашами у подножия невысоких гор. Место, которое дети выбрали для игр, было в этот час раскаленным и пыльным, но не настолько, как в полдень. Она сразу увидела, что жара уже подействовала на детей: игра двух мальчишек больше походила на драку, и, только заметив ее, они отпустили друг друга. Мальчуган – совсем еще ребенок – заковылял к ней, протягивая кулачки с зажатыми в них птичьими яйцами.
– Умница, – похвалила она его. – Умница!
Она потрепала его по голове и зашагала дальше. Было время дневного сна у детей, но многие никак не могли угомониться. Две девчонки, размахивая палками, вышагивали вокруг троих мальчишек помладше и воинственно кричали:
– Ра! Ра! Ра!
Один мальчишка был уже весь красен и плакал. Двое других, опустив головы, ковыряли палками в пыли. Девчонки подняли палки, но, завидя Пальму, захихикали и опустили их, отвели глаза в сторону и стояли, почесывая ногу о ногу. Проходя мимо, она спокойно сказала им:
– Пойдите поиграйте где-нибудь еще, хорошо?
Места для игр тут было предостаточно, и детей собралось множество – мальчишки швыряли камни или боролись, девочки возились с куклами, прыгали через веревочку или болтали. Пальма всех одаривала улыбкой. Она дошла до горы и стала подниматься по склону.
Грибовидная шапка пара над Горячими Источниками растаяла под утренним солнцем. Легкий туман еще висел над вершиной, где бурлила пробивавшаяся на поверхность горячая вода. Склон же, по которому горячий ручей сбегал вниз, постепенно охлаждаясь в веренице небольших круглых, как блюдца, заводей, пока внизу не встречался с рекой, был чист от тумана. И все же стоило подняться хотя бы чуть выше того места, где играли дети, и в воздухе начинала ощущаться свежесть, словно ветерок струился с горы, а не прилетал с равнины. Она сразу решила, что искупается не там, где обычно, а на одну заводь выше. Она предвкушала, как долго-долго будет лежать в воде, потому что плечо у нее слегка побаливало, и она надеялась, что горячий источник ей поможет. Пальма взбиралась по склону, и болезненное ощущение в плече почти не сказывалось на ее горделивых, изящных движениях. Шелестела ее длинная юбочка из травы, пальцы босых ног цеплялись за неровности источенного временем гранита. Тем не менее она вынуждена была признаться себе, что сердце непривычно колотится в груди. На середине склона она остановилась, поплескала рукой в воде, как бы проверяя, насколько та горяча, или словно отгоняя опавший лист или букашку. Потом выпрямилась, обернулась назад, оглядывая подножие горы с таким видом, будто это обычное для нее дело – останавливаться в этом месте, а не тогда только, когда поднимется на самую вершину к бурлящему источнику.
Женщины работали в роще, хлопотали в женской деревне. Отсюда их не было видно, но слышались их голоса, взрывы смеха. Там, где роща кончалась и ручей, бегущий от Горячих Источников, встречался с рекой, молодые девушки, идучи по пояс в воде, тянули сеть. Она видела, как мелко кипит, словно ее сечет дождь, убывающая вода в сети, и поняла, что улов будет богатый. Трудились женщины и у соломенных ульев. Вдоволь еды, смеющиеся девушки, множество детей, две матери, кормящие среди камней младенцев грудью, еще одна, родившая недавно, – вон сестры осторожно провожают ее под навес, в тень, – горячие источники, неизменная приятная жара…
Она все чаще повторяла себе, как сейчас:
– Слишком много у нас еды. Мяса, может, недостает, зато сколько душе угодно рыбы, птичьих яиц, меда, съедобных корений, и листьев, и побегов…
Она потрогала круглившийся над травяной юбочкой живот. Удрученно улыбнулась себе:
– А поесть я люблю.
Да, старею, подумала она. В этом все дело. Не вечно же быть красивой.
Она опять полезла вверх по утоптанной тропке вдоль заводей, среди камней, сверкавших белыми и зелеными вкраплениями. Чем выше она поднималась, тем горячей становился воздух. Голоса женщин и детей едва доносились, а вскоре и вовсе потонули в плеске, бульканье и блюмканье клокочущего источника на вершине горы. У источника стояла на небольшом плоском камне девочка. Тонкая, в короткой, до колен, травяной юбочке. Длинные черные волосы туго накручены на маленькие палочки. Широкое некрасивое лицо сияло очарованием юности. Завидев Пальму, девушка оживилась и, смеясь, показала рукой в сторону равнины.
– Это было вон там. Как раз между двумя горами.
– Ты уверена, девочка? Ведь, ты знаешь, бывает, что иногда просто горит сухая трава.
– Это был костер… Пальма.
Девочка запнулась, еще смущаясь обращаться к ней как взрослые женщины. Но Пальма не смотрела на нее. Покусывая губы, она пристально глядела вдаль, на равнину.
– Значит, они будут охотиться в той стороне, у холмов, – где начинается высохший овраг. Думаю, вечером ты увидишь огонь их костра вон там. Конечно, если только они не передумают, не испугаются чего-нибудь, не передерутся или еще что.
Девочка хихикнула:
– Или еще что!
Пальма с улыбкой посмотрела на нее:
– Так что их не будет целых два дня. Можешь снять с головы свое «украшение».
У девочки отвис подбородок. Вид у нее был расстроенный.
– Два дня?
– А то и побольше. – Пальма заглянула ей в глаза. – Грозный Слон, я права?
– О нет… Пальма. Это раньше он был Грозный Слон, а теперь его зовут Свирепый Лев.
– Ну да, а до Грозного Слона его звали Деловитый Шмель. Хотя тогда он был куда моложе. Ты вряд ли помнишь.
Девочка изменилась в лице. Неопределенно пожала плечом и хихикнула:
– Ты ведь знаешь, какие они… Пальма!
– Еще бы. Очень хорошо знаю. Так что будь поосторожней!
– Я уже взрослая, – с торжественным и гордым видом ответила девочка.
Пальма согласно кивнула и собралась уходить.
– Пальма…
– Что такое?
– Старик Леопард…
– Который из них, девочка? У нас ведь их трое.
Девочка показала на склон.
– Вон тот, внизу.
Пальма глянула, куда показывала девочка, и увидела среди камней лысую голову, мосластые плечи и тонкие кривые ноги.
– Я не знаю его имен, – частила девочка сбоку. – Но он уже… о, он уже целую вечность сидит и не двигается! А как дышит! Он, наверно, опять наш. Снова ребенок. Правда?
– Молодец, что заметила его. Я займусь им. А ты оставайся. И будь внимательна!
Она стала спускаться не той тропкой, какой поднималась, а в другом месте, направляясь к лысой голове старика. Жилище Леопардов было совсем рядом. Бедняга, сил не хватило, а дойти-то осталось несколько шагов! Пальма спускалась со всей осторожностью, и по ее сосредоточенному виду можно было понять, каких усилий это ей стоило. Но когда она подошла к старику, который лежал опершись спиной о скалу и вытянув перед собой ноги, ее лицо смягчилось. Руки старика беспрестанно теребили кусок вытертой и грязной леопардовой шкуры, прикрывавший бедра. Из приоткрытого рта тянулась струйка слюны, дыхание было прерывистым. Она опустилась рядом на колени и положила ладонь ему на лоб. Заглянула в глаза, в которых стояла пустота, улыбнулась с бесконечной добротой и тихо сказала в отрешенное лицо: