Куда пропали снегири? - Сухинина Наталия Евгеньевна 3 стр.

Его жизнь на виду всего посёлка, ничего не остаётся здесь незамеченным. Ни новые джинсы, купленные к именинам, ни мешки под глазами после пережитого предательства. Знают здесь и его историю с квартирой. Долго Великородовы ютились по углам. Дочка подрас­тала, а очередь на жильё вальяжным шагом, не торопясь, продвигалась к прекрасному далёко. Ходил. Напоминал. Обещали. Но вот сдали новый дом, но что-то там не рас­считали, не предусмотрели - в другой раз, в другой раз уж обязательно... Но и другой раз не приблизил их к но­воселью. Опять сдаётся дом. Опять списки не украшает фамилия участкового педиатра. «Всё, решил- уйду!» Хороший друг, который до сих пор помогает, хотя и стал «новым», нарисовал картину достойной жизни, при ко­торой дети будут сыты, жена довольна, а сам он ощутит себя в кои веки кормильцем, главой семьи. Возразить было нечего, тем более сдали дом...

- Я ухожу, - пришёл он к чиновнику в поссовет. -Меня опять обманули с квартирой. Я не мальчик. Как буду смотреть в глаза детям?

Конечно, чиновник знал цену доктору Великородову. Конечно, знал. Он набрал номер, с кем-то мило по­калякал, как бы между прочим, посетовал, что опять остался участковый доктор без жилья и надо что-то придумать...

- Всё, иди за ордером, квартира твоя. И работай, не выдумывай!

Сергей Владимирович не верил своим ушам. Он представил, как торжественно объявит своей жене, что скоро у них новоселье, что у детей будет своя комната, что они купят красивую мебель. Он столько ночей не спал из-за жилья, он столько здоровья угробил в поселковых кабинетах, он столько пере­страдал и переунижался. И вдруг так, походя, под смешки о погоде...

- Нет, — сказал он твёрдо. - Я ухожу.

- Ты сумасшедший, - сказали ему по ту сторону стола.

Ушёл. Подрядился в сотоварищи фотографа. Пла­тили неплохо, но вспоминает об этом как о непосиль­ной ноше.

- Я поддался. Захотелось доказать себе, что могу зарабатывать, если захочу. Но шёл домой, поселковые детки навстречу, а я глаза прячу - стыдно. Сначала взял полставки. Потом вернулся. Врач не имеет права на такие эксперименты. Я до сих пор считаю, что отка­тился далеко назад как врач, потерял форму.

Так считает, пожалуй, один он. Все остальные ду­мают, что такого врача, как в Семхозе, поискать не только в Московской области. Семхозовские дачни­ки, если хоть один раз переступают по случаю порог амбулатории, становятся постоянными пациентами Великородова. К нему едут из Москвы, к нему зво­нят и просят консультаций, к нему с высокими реко­мендациями посылают своих знакомых. Он не отка­зывает никому. Потому что врач. Потому что врач от Бога.

А квартиру он получил совсем недавно. Хорошо, что новому главе администрации не надо было за­прашивать на Великородова характеристику. Он прекрасно знает его, знает цену ему, знает, что Сер­гей Владимирович - талантливый врач, редкий чело­век. Как может, помогает. Новое здание амбулато­рии с его помощью заложили. Великородов уверен: придёт за помощью, от него не отмахнутся. А что ещё надо?

Давно, когда совсем молодым, после института, бросили Великородова на «Скорую помощь», он толь­ко первые три дня ходил растерянным. Потом взял се­бя в руки, раскрутился так, что до сих пор помнят на «скорой» те благословенные времена, когда все жили как одна семья. И когда залётная комиссия уволила диспетчера «скорой», женщину-инвалида, они встали за неё стеной. Сам Сергей лежал тогда в больнице. Он оделся и ушёл из палаты. Искать справедливость. А когда нашёл её, вернулся долечиваться. Правда, его тогда со скандалом выписали за нарушение больнич­ного режима, он не роптал - всё правильно, он бы то­же так... Тогда сосед по палате, пожилой, воевавший, сказал ему:

- Ну, парень, ты даёшь! Смотри, с твоим характе­ром врагами обделён не будешь.

Это нормально, считает Великородов. Враги - это нормально. Для мужчины, который занимается делом, это как шрамы на лице. Разве можно быть всеобщим любимцем? Даже артисты имеют как по­клонников, так и ненавистников. А он врач. Он участковый доктор, его участок соткан из судеб, из имён, из лиц. Даже случается порой так, что вче­рашний враг, прознав в нём человека достойного, становится другом.

Дышащий перегаром верзила жалуется на боли в пояснице. Пришёл за больничным. Сергей Владими­рович пишет в истории болезни «алкогольный синд­ром» и отправляет восвояси. Верзила требует, «а то будет хуже...» Великородов выставляет его из кабине­та. А вечером, когда амбулатория опустела и он сде­лал первые три шага в сторону дома, верзила вырос перед ним:

- Не боишься, доктор, по тёмным улицам-то хо­дить? Смотри, скоро повидаемся...

И повидались. Сергей Владимирович шёл на сроч­ный вызов по уже совсем тёмному посёлку. Был креп­кий мороз, узкая тропочка петляла среди заснежен­ного пустыря. Верзила вырос перед ним, сумрачно посмотрел в глаза и... посторонился. Врач не оболь­щался, знал, сейчас догонит, и надо быть готовым ко всему. Заскрипел сзади снег. Не оглядываться...

- Куда собрался, доктор, в такую темень?

- На вызов. У ребёнка трёхмесячного температура под сорок.

- Куда идти-то?

- Да сам точно не знаю, сказали, в эту сторону, ка­кая-то улица Дзержинского...

- Пойдём, провожу...

Проводил. Подождал на улице. Обратно шли вмес­те. Конечно, не друзья, но уже не враги.

Такие вот они, его будни. Да и праздники такие же. Чем они отличаются от будней?

Он не стал военным врачом, и на его плечах нет по­гон с золотыми звёздами. Но любовь к звёздам не чужда ему, лейтенанту запаса. Он полюбил звёзды, даже пусть одну, случайную утреннюю звёздочку, за­висшую над поселковыми домами и благодарно смот­рящую на него сверху, когда он, уставший, идёт домой из дома, который покинула беда.

СЕРГИЕВ ПОСЛУШНИК

Так трепетали враги, как боялись этого имени - Сергий! Рать отважная врывалась в полчи­ща врагов Отечества, крича громко, до боли в лёгких:

- Сергиев, Сергиев!

Даже, казалось, кони под всадниками с каждым новым криком седока убыстряли галоп, неся Сергиевых послушников к победе, к славе, к смерти. Сергиевы ополченцы устояли и в то Смутное время, покрывшее Россию-матушку чёрным вдовьим плат­ком. Не сдалась Троице-Сергиева Лавра полякам-иноземцам, полтора года отбивала осаду. И позже, когда гнали поляков из Москвы, сладостно было кричать им в спину:

- Сергиев, Сергиев!

Это стало как пароль. Имя игумена земли Русской грозно предупреждало... Даже собственных воров да бандитов, промышлявших по лесным дорогам, отгоня­ли, бывало, этим именем. И случилось монаху Диони­сию возвращаться поздним вечером из Ярославля. Не один шёл, с боярином-попутчиком. Страшно и темно.

- Давай назовёмся Сергиевыми. Если что, так и кричи: Сергиев, Сергиев и молись, - вразумлял Дио­нисий струхнувшего вконец попутчика, - даст Бог, дойдём.

Он-то сам Сергиевым не был, подвизался в другом, Старицком монастыре. Вернее, уже был, сам того не подозревая. Проехали самые опасные, гиблые места, перекрестились. А на повороте широкого большака их догоняют:

- Стойте, кто такие?

- Сергиев я, - поклонился незнакомцу Дионисий.

- Сергиев... - растерялся незнакомец, - что-то я та­ких Сергиевых не знаю, сам я из Лавры, нет у нас та­ких чернецов.

- А ты-то куда, мил человек, из Лавры в столь позд­ний час?

- В Старицкий монастырь, к архимандриту Диони­сию, грамота у меня к нему от Самодержца и патриар­ха, что назначен он к нам в Троице-Сергиеву обитель настоятелем.

- Я и есть Дионисий.

Вот и стал Сергиевым. А был Давидом Зобниновским. В Тверской губернии, в Кашинском уезде было село такое - Зобнино. Скорее всего, оттуда и происхо­дили родители Давида. Впрочем, Давидом не пришлось ему долго быть. Господь распорядился так, что, женив­шись и приняв священнический сан, Давид за шесть лет потерял жену и двух деток и ушёл в монахи, став Дионисием. В Старицкой обители был на послушании каз­начея, а вскоре братия пожелала видеть его в настояте­лях. Удивительным смирением отличался. Один раз зашёл на базар, ходит между рядами, приценивается. Молод был, удивительно красив, ясноглаз. Все на него смотрят, любуются. Да нашёлся один обличитель:

- Ты монах, а по рынкам болтаешься, монашеское ли это дело?

Базарная публика бросилась за инока заступаться. А он поклонился обидчику до земли:

- Спасибо тебе, мил человек, что указал на моё мес­то. Твоя правда, не для монашеских прогулок рыноч­ные ряды. Моё дело в келье сидеть да молиться. Спа­сибо и прости меня, невежду.

Обидчик и сам не рад, хотел догнать монаха, по­просить прощения. Да только тот как сквозь землю провалился.

...Сергиев чернец подошёл к Святым вратам Троиц­кой обители. Сейчас он войдёт в них, чтобы всю свою жизнь, до последнего благословлённого Господом ды­хания служить великому имени игумена земли Рус­ской. Архимандрит Дионисий. В синодиках Троице-Сергиевой Лавры он записан после игумена Иосафа, после смерти которого и был сюда назначен. С чего начал? С трупов, которые собирал по близлежащим дорогам и хоронил по православному чину, как поло­жено. Много было работы. Лихолетьем назовут это время историки. В Москве бесчинствовали поляки. Измученные, затравленные люди бежали лесами в Троице-Сергиеву обитель, где хотели найти защиту и пристанище. На дорогах их грабили и убивали те же поляки. Голодные, больные, израненные люди бук­вально приползали к Троицкому монастырю. Молили о помощи. А многие не добирались. Дионисий благос­ловляет монахов с утра до вечера копать могилы и хо­ронить, хоронить... Летопись сохранила слова собор­ного ключаря Иоанна: «...ходили мы по окрестным слободам и по воле Дионисиевой сосчитали, что в 30 недель погребли более трёх тысяч». Раненых, боль­ных, ослабших везли на телегах в монастырь. Запасы продуктов, лекарств таяли, вот и совсем уже ничего не осталось в монастырских погребах. Квасу не стало, а телеги всё скрипели по монастырскому двору, а лю­ди на телегах стонали и изголодавшимися глазами смотрели на чернецов.

- Что делать, отец архимандрит, нам и самим есть нечего?

Дионисий собирает братию. Он встал перед черне­цами, сам исхудавший, измученный от бессонных но­чей. Когда исповедал и причастил несчастных, он поклонился им, как поклонился тогда на базаре не­знакомому обидчику:

- Братия, - сказал, - во славу Божию и с воды не помрём. Есть у нас немного хлеба и кваса, всё отдать надо, а уж сами как-нибудь...

Промолчала братия монастырская. Потуже затя­нула ремни на подрясниках, испив студёной водицы из колодца, шли они кормить с ложечки деток, стирать спекшиеся от крови повязки, исповедовать умираю­щих, утешать выживших.

А Смутное время текло по Руси разором Москов­ского государства. Дионисий вновь собирает братию. Исхудавшие иноки кружком садятся вокруг архима­ндрита, готовятся внимать, слушать, соглашаться. А он сказал им о том, о чём все они хорошо знали. Чтобы избавить Русь от захватчиков, надлежит наро­ду нашему собраться вместе. По отдельности не побе­дить. А победить надо. Иначе Русь наша святая станет добычей нехристей, какой русский вправе это допус­тить? Что делать? Писать воззвания. Когда? По ночам. Во все уезды рассылать, звать народ: «Объединяйтесь, защищайте родную землю от разора». Поклонились чернецы, принимая благословение архимандрита на сие дело праведное. Ночью, падая от усталости днев­ных подвигов - кормить, мыть, лечить, исповедовать, они зажигали свечу и склонялись над бумагой, стара­тельно выписывая слова составленного архимандри­том Дионисием воззвания: «Пусть служилые люди без всякого мешканья спешат к Москве... Смилуйтесь, сде­лайте это дело поскорее, ратными людьми и казною помогите, чтоб собранное теперь здесь под Москвой войско от скудости не разошлось...»

Троицкие грамоты - именно под таким названием войдут в историю эти писанные голодными монахами при скудном свете свечи небольшие листочки, кото­рые гонцы лаврские поспешно развозили по Руси. И вот уже в далёком от Сергиевой обители Нижнем Новгороде внимательно вчитывается в текст воззва­ния немолодой продавец мяса, простосердечный чело­век. «Ратными людьми и казною помогите...». Мы зна­ем его имя - Козьма Захарович Минин. Именно он читает воззвание к нижегородцам. Пошла по кругу русская шапка - колечко, серёжки, золотой, храни­мый на чёрный день - всё в шапку. Потому что нет чер­нее дня, когда в опасности Родина. Потому что лю­бить её - значит ради неё жертвовать.

Ополченцы шли на Москву. Шли через Троице-Сергиеву обитель. Дионисий встретил их у Святых врат, определил на отдых и благословил на брань. Каждый ополченец подошёл к архимандриту и поце­ловал крест в его руках. Каждый подставил своё об­ветренное в дороге лицо под холодные капли святой воды. Вперёд. На Москву. Умирать? Побеждать? Бог ведает.

Уже пошли, да прилетела весть о княжеском немирии. Князь Пожарский и князь Трубецкой, соединив­шиеся под Москвою, затеяли брань. Архимандрит Дио­нисий пишет им письмо-увещевание. Напоминает им о грехе нелюбви и необходимости примирения, о том, что спросится с каждого, и суд тот лицеприятным не будет. Всё вроде обошлось, да опять искушение. В табо­ре казаков, на которых очень рассчитывали ополченцы, пошла ругань. Одни ни копейки не имеют, другие лопатой гребут золото. Где справедливость? Нет спра­ведливости. Отнять у разбогатевших всё, разделить, разбежаться. Ополченцы лишались серьёзного под­крепления. И Дионисий распахивает двери лаврской ризницы, нагружает подводы расшитыми, в жемчугах облачениями, церковной утварью. Посылает гонцов в казачий табор: «Берите, но Отечества не предавайте, не время сейчас делить добро и злобиться друг на дру­га!» Устыдились. Отвели глаза от гружёных подвод.

- Поезжайте, верните всё на место, - только и ска­зали посыльным.

И вот Москва освобождена от поляков. Юный царь Михаил Романов едет из Костромы в Москву. Цар­ский поезд делает остановку в Троице-Сергиевой оби­тели. Михаил припадает к раке преподобного Сергия Радонежского и подходит под благословение на спа­сённое царство к лаврскому архимандриту. Дионисий благословляет. А проводив царя, возвращается на мо­настырский двор. Оглядывает полуразрушенные сте­ны и башни, кельи без крыш. Понимает, не пришло время отдыха. Придёт ли...

Наверное, именно теперь наступают для Дионисия самые тяжёлые времена. У людей, которых называют сынами Отечества, всегда свой, неповторимый путь. Им не суждено учиться на чужих искушениях, на них щедро сыплются свои. Дионисия оклеветали. Да-да, оклеветали свои же, лаврские чернецы. Что делать? Чёрные подрясники не спасают от человеческих сла­бостей, если человек сам не прикладывает усилий к спасению. Царь Михаил Федорович, зная, что лаврский архимандрит и учён, и благочестив, пору­чил ему сделать исправления в богослужебных кни­гах. Книги переписывали от руки, и ошибок в них вкрадывалось множество. Видимо, какую-то ошибку допустил при работе и Дионисий. Завистливые братья, один Лонгин, другой Филарет, решили, что их час настал. Они сообщили на Собор, что архиман­дрит - еретик и молчать больше они не могут. Собор отреагировал быстро. Дионисия лишили сана и зато­чили. Заточили в Московский Новоспасский монас­тырь. Если бы только заточили! Над достойным чело­веком издевались самыми изощрёнными способами. Его морили голодом, томили в дыму бани, заставля­ли класть по тысяче поклонов в день. Тысяча покло­нов! Какая спина выдержит эту нечеловеческую на­грузку? Что делает Дионисий? Дионисий сие послу­шание принимает со смирением и от себя добавляет... ещё тысячу поклонов.

Верный сын Отечества, отдавший лучшие годы его спасению, не жалевший сил, здоровья, жизни «за всё хорошее», стал узником, над которым издевались все, кому не лень. Как можно пережить этот удар? Как можно не сломаться, не дрогнуть, не разувериться? Своими силами нельзя, Божиими - можно. И именно Божьи силы черпал несчастный узник в утомительных поклонах и ночных молитвах. Уж он-то хорошо знал о существовании злой, тёмной силы. Она не терпит торжества света, ей люба темнота. В данном случае темнота тюремного подвала. А потому не держал Дионисий зла на своих бывших сотрапезников Лонгина и Филарета. Не устояли, подставились тёмным си­лам, немощны, несчастны...

- Великая беда с тобой, отче, - говорили ему жале­ющие его.

А он весело:

- Нет никакой беды, а милость Божия. Смиряют меня по делам моим. А то я слишком горд.

Его обложили штрафом в пятьсот рублей, сумма по тем временам космическая.

- Чем платить будешь, отче? А он весело:

- Денег не имею, да и давать не за что. Лихо черне­цу то, что расстричь его велят, а если только достричь - то ему и венец, и радость. Мне грозят Си­бирью и Соловками. Но я рад тому - это жизнь мне.

По праздникам его водили к митрополиту на сми­рение. В митрополичьем дворе он стоял, бывало, с утра до вечера, и зной терпел, и холод, и дожди про­ливные. А сколько было вокруг улюлюкающих, зло­пыхающих, ненавистных. В него плевали, бросали комья грязи. Всё это уже было. «Распни, распни его!» - формула знакомая, страшная, но привычная. Человек в беде не одинок, во все времена находилось немало торопящихся к нему, чтобы его беде порадо­ваться. Дионисий. Архимандрит Троице-Сергиевой Лавры - жертва зависти и неудовлетворённых амби­ций. Сломали? Добились желаемого?

Началось это давно. Архимандрит был настолько смиренен, кроток, что даже, если приказывал кому-то из братии, то говорил так: «Сделай это, если хочешь, брат». Некоторые пользовались его кротостью. А он по-другому не мог, потому что смирение не было для него итогом борьбы с гордыней, а было его естеством, как само дыхание, как стук сердца, как ток крови. «Сделай, если хочешь...» Один раз не хватало певчих. Дионисий сам встал на клирос. Лонгин подлетел к не­му, вырвал из рук служебник. Молча перекрестился Дионисий, ушёл с клироса. Так Лонгин догнал его и плюнул в него. Но и тут (смирение - стук сердца, ток крови) Дионисий негромко произнёс: «Перестань, Лонгин, не мешай пению Божию и братию не смущай». Наверное, смирение-то архимандрита и разъярило вконец озверевшего наглеца. Он выхватил из рук Дио­нисия пастырский посох, переломил и швырнул об­ломки в настоятеля. И тут Дионисий заплакал. Он встал на колени перед иконой Спасителя и плакал, и просил: «Ты всё ведаешь, Господи, прости меня, греш­ного, ибо я согрешил пред Тобою, а не он». Долго пла­кал, а братия просила разбушевавшегося инока по­просить прощение за свою дерзость. Не допросилась...

Всё, что происходило в обители, настоятель покры­вал любовью. Конечно, слухи об издевательствах над ним просачивались и доходили до митрополита. Он посылал с поручениями разобраться. Но Дионисий всё отрицал, от всего отказывался.

Целый год провёл настоятель лаврский в душном подвале Новоспасского монастыря. Спасение пришло от Иерусалимского патриарха Феофана. Именно он удостоверил невинность архимандрита Дионисия, не найдя в исправленных им книгах никакой ереси и ни­каких отступлений от догматов. Настоятель был возвращён в Троицкий монастырь. Произошло это ле­том 1619 года.