Куда пропали снегири? - Сухинина Наталия Евгеньевна 9 стр.

НЕ ПОЖЕЛАЙ ЖЕНЫ ИСКРЕННЯГО ТВОЕГО

«Золушка»! Сказка красивая, удивительная. Мода на неё не проходит и не пройдёт никогда, потому что от поколения наших прапрабабушек до поко­ления наших внуков ничего в сущности не изменилось в человеческой душе. Так же жаждет она любви, чудес, справедливости. Но я признаюсь вам в своём далёком детском грехе, когда, сидя в партере московского теат­ра, страдала от жалости не к хрупкой, измазанной са­жей девушке, а к её сестре, тщетно пытающейся натя­нуть на свою пухлую ногу хрустальную туфельку. Она на сцене с отчаянием: «Попробую ещё...» Я в зале, вда­вившись в кресло, просила про себя: «Попробуй, по­терпи, сначала больно будет, потом разносишь». Но чуда не произошло. Это уже потом, много позже уста­лым сердцем поняла я простую истину французской сказки: хрустальные туфельки не разнашиваются. И если твоего размера у принца нет, отступись, не тер­зай душу, не набивай себе мозоли.

Но одно дело понять, другое - жить с этим понима­нием. И мы всю жизнь (не в коня корм, не на пользу наука) пытаемся напялить на себя и носить с достоин­ством то, что нам не принадлежит. Недавно один ува­жаемый человек попросил растолковать, как пони­мать написанное в Священном Писании: «Не пожелай жены искренняго твоего, не пожелай дома ближняго твоего, ни села его, ни раба его, ни рабыни его, ни во­ла его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего, елика суть ближняго твоего».

- О чём это? Не пожелай жены... это вроде о прелюбодействе, дальше - осла, вола, скота - вроде о том, что красть грех... А дальше?

- Дальше о зависти.

- О зависти? Если так, то все мы грешим, - обрадо­вался мой собеседник. - Ну скажи, ты знаешь такого, который другому бы не позавидовал?

Не знаю. И согласна полностью с тобой, человек уважаемый. Все мы грешим против десятой заповеди, впечатанной в скрижали. Грешим легко, походя, игра­ючи, потому что даже грехом не считаем эту самую за­висть. Все как один измазаны, а когда все как один, считай - никто. Вернее, не совсем так. Все как один грешим и все как один в этом не сознаёмся. В зависти сознаться конфузно как-то, мы даже придумали для себя спасительный термин «зависть белая». Я тебе бе­лой завистью завидую - почти благородство. А по су­ти - лукавство. Зависть одноцветная. Цвет её одина­ково не личит ни одной душе. Но лукавая душа, таясь и оправдываясь, бросается реабилитировать себя, вот и шьёт по чёрной зависти белыми нитками. Но кто не переживал спасительной сладости подушки, когда, натерпевшись, накривлявшись и тайно назавидовавшись днём, мы давали волю своему истинному чувству: честной зависти. И спрашивали себя - почему, зачем всё мимо меня, всё не для меня, всё не считаясь со мной. Десятки аргументов в нашу пользу подсказыва­ла услужливая память, становилось всё горше и гор­ше. А наутро, просохнув от слёз, мы опять выходили на сцену лицемерного спектакля, где изо всех сил иг­рали роль никогда никому не завидовавшего человека. Если только белая зависть, если только белая...

Богатство, счастье, здоровье, красота, способнос­ти, успехи - как многолика жизнь, так и многолика за­висть. Если дал нам Господь здоровье, но не дал кра­соты - завидуем красивым. Наградил способностями, но не дал богатства - завидуем имущим, а если у нас дом - полная чаша, отменное давление, если свежий цвет лица, дети наши устроены и мы на вершине успе­ха, всё равно мало. Хочется быть на виду, поучать, втолковывать неразумным разумное. Объять необъят­ное ещё никому не удавалось. Господи, как же всё просто! Потому и нельзя объять необъятное, что оно, это необъятное, необъятно. Так зачем и копья ломать? Живи достойно, сверяй поступки с совестью, коррек­тируй их в сторону совести и объять старайся только объятное, только то, что тебе благословлено Создате­лем нашим объять. Правда, просто? Но глаза сами ко­сят в сторону соседской калитки, за которой и поми­доры на грядке крупнее, и земля чернозём, и гости покруче и пореспектабельнее.

Господи, прости нас! Во что превратили мы жизнь свою? Жизнь, дарованная Тобой как великая милость, для нас извечное казино. «Ваше благородие, госпожа Удача», не проходи мимо, как не прошла ты мимо мо­его ближнего. Я тоже человек и тоже жажду тебя... А если ты пройдёшь мимо, тогда уж пройди и мимо ближнего, иначе мне не понести эту вопиющую не­справедливость.

Вспомнила притчу. На этот раз такую. У одного крестьянина было большое стадо гусей, штук двенад­цать, жирных, упитанных. А у его соседа один, да и тот грязный, тощий. «Господи, - возроптал сосед, - где же справедливость, у меня один гусь, а у соседа двенадцать, что же Ты, Господи, допускаешь та­кое?» - «Хорошо, - сказал Господь, - отныне у тебя будет двенадцать гусей...» - «Нет, - взмолился чело­век, - сделай лучше, чтобы и у соседа был один».

Вот она, сущность нашей изъеденной грехом завис­ти души. Не порадоваться приобретённому, а отпразд­новать праздник грустной удачи - не ты поднялся до ближнего, а ближний пал до тебя. Но как исхитриться пресечь в себе этот вечный, этот вещный зов? Как научиться не страдать от недоступности умопомрачи­тельных витрин, а проходить мимо них с гордо подня­той головой, даже не скосив глаза в сторону ценника? Мы не знаем, знают святые отцы. Те самые, у которых и подрясника-то на смену не было, но которые имели что-то такое, что легко парит над нашими и соседски­ми натужно гудящими холодильниками, над нашими и соседскими утрамбованными шкафами.

Вспомним. Со всех краёв стекались благополучные, богатые, респектабельные, власть имущие люди, хозя­ева жизни, к бедному, неимущему, убогому, как он сам себя называл, Серафиму Саровскому. Не гнуша­лись его истёртыми сандалиями, нечёсаной бородой, шли к нему с единственной просьбой: «Помоги, нет покоя в душе, всё есть, а покоя нет, бессонными ноча­ми такое думается, плохо на сердце, плохо, суетно». Это они, те самые, коим завидуем мы, чьё неблагопо­лучие - желанный свет в нашем окошке. А он им: «Ра­дость моя...» Всех называл так, ко всем так обращался. «Радость моя, - говорил, - стяжи мирен дух, и возле тебя спасутся тысячи». И они, благополучные, важ­ные, солидные, плакали как дети под его простенькой епитрахилью, когда молился над ними, возлагая на их грешные головы свои целительные руки.

Стяжи мирен дух - как просто, оказывается. А для этого уверуй, что для спасения твоего, стяжания духа мирного не надо тебе ровным счётом ничего из твоей казны житейской. Подними голову к небу от земли су­етной и испроси у Господа сил.

Сейчас в монастырях наших российских много под­визается монахов, оставивших мир, в котором они, по нашим меркам, очень даже преуспели. Профессора, учёные, писатели, дети дипломатов, у которых было очень счастливое детство и безбедная юность. Но они ушли из мира и не пожелали ни своего, ни чужого ос­ла, ни своего, ни чужого дома, ни своего, ни чужого благополучия. Да, конечно, можно скептически улы­баться, глядя, как идут они в тяжёлых сапогах, заме­тающей пыль рясе на монастырское послушание. Чего не хватало им, безумцам? Это если взять за основу свой убогий, кажущийся таким глубоким умишко. А можно всмотреться в них или даже остановить, спросить, но не выставив вперёд свой живот, а сми­ренно, извинившись. Они ответят. Они не пройдут ми­мо. И если о своей жизни не расскажут (у монахов это не принято), то обязательно поведают об образчиках высоких, богоугодных, чистых. Вы узнаете, как разда­ла всё своё богатое имущество Ксения Петербургская и взвалила на себя великий груз юродства, как ушёл в лес из боярской семьи Сергий Радонежский, как презрел земную роскошь Прокопий Праведный, как посвятила себя убогим и нищим Елизавета Фёдоровна, великая княгиня. Мы убедимся - есть другое миро­ощущение, отношение к жизни, к её богатству и её ни­щете, есть некая тайна для нас в этих прекрасных судьбах. Если мы что-то пока не в силах постичь в них, это не от того, что они чудаки и безумцы, а от того, что мы духовно немощны и духовно нечисты.

Каждый вечер перед сном православные люди чита­ют обязательные вечерние молитвы. «Так уж и обяза­тельные, - могут возразить мне. - А если наломаешься за день, без рук, без ног, то и тогда ползком к зажжён­ной лампаде? Не есть ли это фарисейство?» Не есть. Если, конечно, стоя перед иконой и бубня под нос сло­ва молитвы, мы не будем мысленно подсчитывать, за сколько баксов справила очередную шубу тётя Соня из сорок второй квартиры. Вечерняя молитва необходима всем нам, и вот почему. Каждый день мы исповедуем перед Богом в этой молитве свои грехи. Господь ждёт нас к Себе раскаянными и готов по любви милосерд­ной простить нам содеянное «делом, словом и помыш­лением». Никто не знает своего часа прощания с жизнью, именно так устроено мудростью Божией. И, каясь ежевечерне: «Господи, в покаянии приими мя», мы тем самым готовимся предстать перед судом Божиим не застигнутыми врасплох, а покаявшимися. А вдруг Господь призовёт нас ночью и сегодня вечером мы последний раз стоим на молитве? Неверно деликат­но молчать об этом, неверно отмахиваться от разгово­ров о смерти. «Надо помнить час смертный», - говорят святые отцы. Многие подвижники даже спали в собственных гробах, дабы не забывать о смертном часе. А будешь помнить о нём, такой ерундой покажет­ся количество гусей у соседа.

Так вот есть в вечернем исповедании грехов и та­кое: «Доброту чуждую видел и тою уязвлен был серд­цем». Или: «Греху брата моего посмеялся». О чём это? О нарушении всё той же десятой заповеди «Не поже­лай жены искренняго твоего». Отправляя нас в гре­ховную земную жизнь, Господь знает, как нелегко бу­дет доставаться нам чистота сердца. И он даёт нам поддержку, подпорку такую, костыль, который, если захотим, конечно, поможет нам устоять и не потерять равновесия. Вот и молитва - в поддержку. С молитвой мы привыкаем каяться, молитва открывает нам наши грехи и наше несовершенство. Не только самим гре­шить грешно, но и над грехом брата смеяться. Сердце своё уязвлять добротой другого. Чтобы заглянуть в своё сердце, необходимо мужество. Потому что столько там всего, ужаснёшься! Но и здесь Господь даёт нам подпорку. Есть в православной церкви вели­кие наставники покаяния. Это святая Мария Египет­ская, святой Андрей, архиепископ Критский, препо­добный Ефрем Сирин. Именно им молимся мы, чтобы дали силы покаяться всерьёз. Мария Египетская, ужаснувшись греховности своей жизни, ушла в Еги­петскую пустыню, и Господу было угодно возвести её за искреннее покаяние в лик великой подвижницы святой. Андрей Критский составил удивительный по­каянный канон, который читается Великим постом, а Ефрем Сирин - автор известной всем великопостной молитвы. Помните, у Пушкина «Отцы-пустынники и жены непорочны»? Он говорит именно о ней, о молит­ве Ефрема Сирина: «...всех чаще мне она приходит на уста и падшего крепит неведомою силой».

Крепит падшего. Меня, тебя, его, их, нас всех, при­лепившихся к земному бытию, как единственному и вечному, всех, стремящихся обскакать ближнего и по­радоваться его нерадостям. Всех, желающих и жены искренняго своего, и вола, и осла, и дачу, и Канарские острова, и президентское кресло, и подобострастно согбенные спины, и клубнику зимой, и лыжи летом, и «жувачку» с вкладышем, много «жувачек» и много вкладышей, и хрустальную туфельку на отёкшую от долгого бега по жизни ногу. «Хотеть невредно!» -восклицаем мы. Вредно, да ещё как. Ведь вредим душе, той самой, которой предстоит то, что не предстоит ни желудку, ни печени, ни мозгам нашим изощрённым. Ей предстоит праведный суд, и пока мы прожигаем жизнь, несёмся в колеснице удовольствий, изводимся ночной завистью и дневным лицемерием, она, душа, вмещает и вмещает наши грехи.

Позволю себе напомнить Ветхозаветную историю. Первого сына Адама и Евы звали Каином, второго

Авелем. Что произошло с ними? Каин убил Авеля. Первое убийство, первое преступление заповеди «Не убий». Но прежде чем убивать брата, что совершил Каин? Он Авелю по-за-ви-до-вал. Господь принял жертву Авеля, а Каинову жертву - нет. Не делом, по­мыслом совершено великое земное зло. Сначала по­мысел - зависть, и только потом уже воплощение «в пароходы, строчки и другие важные дела ».

Вот почему так важно не допустить до дела, пре­сечь ещё в помысле великий грех. Вот почему не назо­вёшь безобидной зависть и не отмахнёшься от неё, как от незначительного в нашей жизни пустяка. Вот поче­му, стоя перед иконами, повторяем мы и повторяем с усердием великую просьбу к Господу нашему, пото­му что без Него не одолеть нам опасной заразы: «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав утверди в утробе моей».

Сердце чисто... Какой великий дар, какое удиви­тельное сокровище. Счастливы имеющие его. А мы, грешные, давайте не позавидуем им, а в смиренной мо­литве попросим того же.

СПАСИТЕЛЬНИЦА УТОПАЮЩИХ

Мы никак не могли встретиться, всё время что-то мешало. Честно говоря, я и не торопила встречу, побаивалась бередить старую материнскую ра­ну. А она вот так сразу, без особых вступлений, нача­ла непростой разговор:

- Меня убеждали - время лечит. Да вот что-то не получается. Всё помню, как вчера, в мельчайших под­робностях. Моя беда как трофическая язва, всё так же разъедает душу, как и тогда. А ведь двенадцать лет прошло, целых двенадцать лет...

Ирина Александровна Харьковская - врач-лого­пед. Белый халат, зачёсанные назад волосы, большие, выразительные глаза. Красивая, немолодая женщина, пережившая страшную беду - потерю единственного сына. Но не буду пока про потерю. Буду про приобре­тение. У неё долго не было детей. Вдруг, когда уже не ждала, не гадала, затаился под сердцем маленький ко­мочек, заявивший о себе восторженно и счастливо: я буду, я уже есть... Радость, ну какая же была радость! Врачи качали головами, говорили о риске, а она не хо­тела их слышать, знала - выносит.

Сделали кесарево. Родился у Ирины Александ­ровны сын. Назвали Константином. Рождение ре­бёнка действует на женщин по-разному. Кто-то сокрушается, теперь уж какая учёба, кому-то при­ходится делить любовь между мужем и новорож­дённым, кто-то мучительно и долго привыкает к своим материнским обязанностям! Она же - лико­вала! Свет в окошке - родившийся сын. Всё стало вокруг незначительным, неважным, померкли такие ещё недавно желанные прожекты, только он, боль­ше никто. Долгожданный первенец рос и креп на радость родителям. Закончил школу, поступил в ме­дицинский. Вот уже и диплом «обмыли». Пришёл слегка навеселе, усатый, взрослый, обнял её, подвёл к зеркалу:

- Ну, матушка, разве я у тебя не красавец?

А вместо радости сердце заныло. Вещее материн­ское сердце, сколько написано о нём, не обманешь его, чувствует. Она вдруг отчётливо ощутила, что всё в жизни сын уже сделал, уже ничего больше не будет, ничего... Мысль: он не будет жить - была та­кой ясной и сформулированной, что Ирина Алекса­ндровна прикрыла рукой рот, боясь, что страшные слова произнесутся сами. Потом забыла и не вспо­минала до самого отъезда сына на Волгу. Группа вы­пускников, дипломированные врачи, ехали под Астрахань позагорать, накупаться, порыбачить. Загрузили её автомобиль под завязку, палатки, спальные мешки, коробки с консервами, да ещё она целое ведро беляшей напекла им в дорогу. Вела ма­шину уверенно, спокойно, а сердце ныло, не хотело расставания.

- Ну, матушка, не скучай, вернусь загорелый, здо­ровый и дово-о-о-льный.

- Костя, - сказала она тихо, - мне кажется, ты уто­нешь.

- Ну, матушка, ты даёшь, чтобы я, знатный пловец, ну, надумала...

Из сердца выплеснулись те слова, из вещего мате­ринского сердца.

...Какой же русский не любит быстрой езды! Мо­торка мчалась по водной глади, летела как пушинка, едва касаясь воды. Красивый юноша с удовольствием подставлял загорелое лицо солнцу.

Вдруг на полном ходу выключился мотор, лодку качнуло, и Константин вылетел из неё. Он, правда, кричал, несколько раз крикнул. С берега бросился в воду его друг Андрей Решетников, уже без сознания вытащил его на берег. Встал на колени перед умираю­щим другом. Взмолился, неверующий, некрещёный, никогда в Боге не нуждавшийся:

- Спаси его, если Ты есть, спаси его! Константин умер.

В тот день, вернее, в ту минуту, когда это произош­ло, Ирина Александровна была на даче. Вдруг у неё подкосились ноги, стало пусто на сердце, такая не­мыслимая пустота... Села и не могла подняться. На­прасно звала её старенькая мама, просила включить телевизор.

Константин умер некрещёным. И мать бросилась в храм с бедой:

- Что делать, батюшка, сын у меня утонул.

- Крещённый?

- Нет.

- Что же вы хотите...

Холодный, безучастный голос. Она не видела его лица, видела только лаковые туфли. Сердце зашлось в непереносимой боли, она кричала криком, просила, требовала утешения.

Потом случилось непонятное. Она ехала по делам в своём автомобиле и вдруг в районе Сущевского вала, сама не понимая почему, резко развернула машину и поехала совсем в другую сторону. Зачем? Куда? Толь­ко возле Знаменского храма у метро «Рижская » пере­вела дух. Вот, оказывается куда, вот, оказывается, за­чем. Вошла в тишину лампадных огоньков, увидела стоящего у амвона батюшку. Упала в ноги.

- Мне плохо. Помогите мне. У меня сын утонул. Опять те же вопросы:

- Крещённый?

- Нет.

- А вы сами?

- Нет тоже.

- Ничего, матушка, ничего. Будем молиться...

Он долго говорил с ней, он утешал её скорбь прос­тыми словами, сострадая и плача вместе с ней. Звали священника отец Сергий Вишневский. Он и окрестил её вскоре. Стал ей духовным отцом. Теперь уже кре­щённая, Ирина Александровна стала молиться об уто­нувшем сыне. Она сама сложила молитву Божией Ма­тери и каждый вечер плакала и молилась, молилась и плакала. Потом батюшку перевели в Ярославскую епархию, писала ему письма, он ей, когда приезжал в Москву, обязательно звонил, звонит и поныне. Ни­точка молитвенной, духовной связи не прерывается. А в храм пришёл новый батюшка, отец Феодор. И он принял на себя боль несчастной матери. Он-то и ска­зал, что где-то, то ли в Троице-Сергиевой лавре, то ли в Духовной академии есть икона «Спасительница уто­пающих». Хорошо бы найти её, если получится. Ещё бы не получилось! Она седлает своего «коня» и гонит его в сторону Сергиева Посада. В растерянности хо­дит по монастырскому двору, спрашивает про икону, на неё смотрят с удивлением, разводя руками. Уехала ни с чем. Потом поехала опять, мысль об иконе не да­вала покоя. Пытается попасть в Духовную академию, может там знают, но через проходную пускают не всех. На третий раз она всё-таки попала. По длинному академическому коридору вошла в какой-то кабинет.