– Когда упадет последняя песчинка, – торжественно произнес он, – выгляни в окно и увидишь меня стоящим возле моего корабля.
– Вот уж не думал, что ты охотник до театральных эффектов! – поразился Кратов, но часы принял.
Татор, в смущении потемнев смуглым ликом, крепко сжал его руку и почти бегом скрылся в тамбуре. Перепонка люка схлопнулась, поверх нее легла броневая плита… Кратов отошел к «иглу».
Земля дрогнула, словно освобождаясь от непосильного гнета, ландшафт заструился, затрепетал. Корабль медленно всплывал над планетой. Теперь он походил уже не на рыбу, а на кашалота, возвращающегося с удачной охоты из океанских глубин.
Вместо того, чтобы залезть в «иглу», Кратов побрел на посадочную площадку, где придушенная бурая трава еще хранила очертания корпуса корабля. Ощутив на себе привычный тусклый свет «пепельного дня», она понемногу – сначала неуверенно, а потом все скорее – распрямлялась, будто спешила позабыть о так досаждавшей все это время темной громаде. Вокруг разносился смутный шорох от трущихся друг о друга жестких стеблей и листьев…
На душе у Кратова было тревожно. Не так часто в жизни он оставался на планете без корабля. Его вдруг покинуло ощущение спасительного борта, клочка родного, привычного мира, в котором можно укрыться от опасностей – хотя на деле ох как не всегда такая защита по-настоящему защищала! Звездоход без корабля все равно что голый среди льдов… «Тоже мне, сравнил, – подумал Кратов. – Ну что сделается звездоходу на морозе, даже если он нагишом? Напряг воображение, сочинил себе знойный южный берег, и вот уже пар от тебя валит, и от босых пяток проталины. Здесь что-то иное. Нагота души…»
Он на минуту отрешился от собственных переживаний и представил, каково сейчас Биссонету. Это вынудило его повернуть с полпути и поспешить в «иглу».
Ксенолог, нахохленный, как петух на насесте, сидел в углу и смотрел застывшим взглядом на панель приемника. Казалось, он и не видел ничего, погруженный в свои обиды. Впрочем, лицо его, слегка осунувшееся и благодаря демонической бородке заострившееся, выглядело успокоенным. Он покосился на вошедшего, но ничего не сказал. Кратов тоже проглотил заготовленный было вопрос по поводу того, не было ли вестей от Дилайта, и молча угнездился в противоположном углу.
– Нельзя ли сопеть потише? – нервно осведомился Биссонет.
Кратов стиснул зубы.
– Можно, – сказал он.
– И перестаньте шуршать. Совершенно нельзя сосредоточиться…
– Это не я, – проговорил Кратов.
Пошарив на груди, он извлек и поставил перед собой песочные часы. Горка в нижнем полушарии почти не прибыла. Биссонет брезгливо следил за его движениями.
– При чем здесь часы? – спросил он. – Их я не слышу. Это вы возитесь и шуршите своим рубищем. Будто вас кусают… насекомые.
– Потерпите, – сказал Кратов. – Только три часа, даже меньше. Потом будете похваляться перед знакомыми, что провели полсуток в клетке с ужасным, кровожадным убийцей-плоддером и вышли победителем. В нравственном, разумеется, смысле.
– Ваш юмор оставьте при себе. Меня он не очаровывает.
– Ваше презрение меня тоже не обжигает…
– А как же пирофобия? – сощурился Биссонет. – Или это тоже одна из ваших фантазий, вроде дольмена или сигнал-пульсатора?
Кратов прикрыл глаза. «Как же он боится меня! При этом он помнит, что я звездоход, а значит – чувствую его страх, знаю об этой его слабине. И он злостью изгоняет из себя этот страх. Аксютин тоже боялся, но воевал с самим собой совсем иначе… Ну что я им всем сделал?»
– Что я вам сделал? – спросил он вслух.
Несколько мгновений Биссонет молча и с некоторым удивлением разглядывал его.
– Выкиньте эту игрушку, – вдруг произнес он. – Для меня рядом с вами все едино – что три часа, что три года.
Кратов пожал плечами, взял часы и вылез в тесный, едва вмещавший его тамбур. Задернул перегородку за собой, раздернул перед собой… И замер.
«Слышу, – подумал он. – Совсем рядом. Рукой подать».
В горле пересохло. Забытые часы выскользнули из разжавшихся пальцев в траву.
– Биссонет, – позвал он шепотом.
Интерлюдия. Земля
…И был пир, и стол ломился от яств, которые были приготовлены руками хозяйки дома из всего, что еще утром росло в огороде, било крыльями или блеяло во дворе. И подняты были из погреба кувшины с лучшим вином. И безутешен был хозяин, требуя, чтобы все было съедено и выпито без остатка еще до захода солнца.
Хозяин, ублаженный происходящим сверх всякой меры, сидел в позе Зевса Олимпийского во главе стола. Хозяйка, субнавигатор Звездного Патруля в отставке Джемма Ким, в длинном домотканом платье с причудливым узором, пристроилась с краю, время от времени отлучаясь затем, чтобы обновить стол. Она ничуть не изменилась за эти двенадцать лет, разве что стала немногословной и приобрела едва заметную улыбку материнского снисхождения, с которой глядела как на детей, так и на взрослых, отнюдь не исключая мужа.
Кратов как почетный гость устроен был на дубовой скамье по правую руку от хозяина, а на плече у него висла слегка захмелевшая Марси, которая вполне освоилась с новым окружением. Магнус Мессершмидт, грузный и лысый, похожий на известные портреты Черчилля, восседал напротив них в кресле, каковое лично притащил для себя из дома. При знакомстве, осторожно пожав руку Кратова, а затем приложившись губами к ладошке Марси, он деликатно осведомился: «Ваша дочь? Изумительно прелестное дитя!» Марси хихикнула, Грант захохотал. Кратов же совершенно потерялся, и пока он сконфуженно искал слова, чтобы объяснить Мессершмидту всю степень его заблуждения, на помощь поспешила Джемма. «Не следуйте традициям, Магнус, – сказала она, мягко улыбаясь, – а судите-ка по себе…» Подруга толстяка, темнокожая Авене, в изысканной прическе из миллиона тончайших косичек, с большими, чуть звероватыми глазами и пухлыми лиловыми губами, туго затянутая в тончайшую белую ткань, выглядела ненамного старше Марси. Не прошло и пяти минут, как девицы сделались подругами на всю жизнь, в один голос хохотали, синхронно налегали на чудесное грантовское вино и несколько раз срывались из-за стола – обменяться нарядами.
Сорванцы-погодки Софокл, Спартак и Константин, пользуясь всеобщим попустительством взрослых, присоединялись к трапезе набегами. Компанию им составляли толстая белобрысая Кристина, дочь Магнуса от первой подруги и кудлатый, похожий на обезьянку мулат Зигфрид, трех лет от роду, дитя любовного союза с Авене.
В круговорот застольных бесед течением свободной мысли заносило самые разнообразные темы.
Весьма поверхностно обсуждена была концепция пангалактической культуры.
– Да, я фашист! – кричал Магнус, размахивая куриной ногой. – И я не желаю, чтобы мои дети смешивали свою чистую алую кровь с той сомнительной жидкостью, что циркулирует под хитином у всякой чешуйчатой мрази! Не желаю, чтобы чьи-то поганые щупальца указывали Человеку прямоходящему дорогу в будущее…
– Марси, держите Кратова за руки! – веселился Грант.
– Я держу, – ответила Марси. – И за ноги тоже. А зачем?
– И действительно, – сказал Кратов. – Только пировать мешаешь.
– Не надо говорить за моих детей, – вмешалась Авене. – Они сами решат, с кем им мешать свою кровь, а с кем нет.
– Это и мои дети, – смутившись, возразил Магнус. – По меньшей мере наполовину…
– Человечество давно уже нуждается в защите от космической экспансии, – витийствовал он спустя мгновение. – И не столько от материальной, сколько от культурологической. Эти искушающие бессмертную душу идеи владычества над вселенной! Эти соблазны чужих звезд! Если так пойдет дальше, всем нам уготован удел индейцев майя. На протяжении веков те строили великую цивилизацию. И потребовались недолгие годы, чтобы она рухнула в прах под напором совершенно чуждой культуры конквистадоров, со всеми европейскими прелестями, от гнусного алкоголя до не менее гнусных болезней. И дело не в том, что оттуда, – Мессершмидт указал курицей в хрустальные небеса, – на нас сыплются под видом даров и благодеяний чужие разлагающие идеи. А в том дело, что мы не готовы к их восприятию, и никогда не окажемся готовы, нам это все не нужно, и путь к совершенству у нас свой. Мы можем воспринять идеи всех этих чешуйчатых монстров только ценой отказа от своих идей! Ибо наша культура и то, что вы называете культурой применительно к разнообразным насекомым и пресмыкающимся, а также прочим тварям, о внешнем облике коих не будет извинительным и упоминать в приличном обществе, а наипаче за столом, лежат в различных плоскостях. И означенные плоскости не пересекаются! Господин Анастасьев говорит…
– Не надо цитировать Анастасьева! – запротестовала Джемма. – Особенно за столом.
– Что вы можете мне возразить, господин Кратов? – тоном ниже осведомился Магнус, налегая брюхом на блюдо с шашлыком.
– Что вы можете мне возразить, господин Кратов? – тоном ниже осведомился Магнус, налегая брюхом на блюдо с шашлыком.
– Только одно, – спокойно ответил тот. – Всякие плоскости пересекаются. Кроме параллельных, разумеется. Да и это лишь вопрос выбора метрики и системы координат.
– Неубедительно! – фыркнул Мессершмидт.
– А вы и не хотите, чтобы я вас убедил…
Без какого-либо перехода разговор перешел на поэзию.
– Ненавижу современных поэтов! – шумел Магнус. – Всякий, кто овладел грамотой и дорвался до паршивенького мемографа, уже мнит себя стихотворцем и лезет самовыражаться…
– Да много ли вы читали современных поэтов? – ощетинилась Марси.
– Изрядно, дитя мое! Ну вот хотя бы это. – Мессершмидт завел очи и с выражением продекламировал:
– По-моему, прекрасно, – сказала Джемма. – Точно передано мироощущение свиньи.
– Мне тоже приходилось отдыхать в грязевых ваннах, – сказал Кратов. – И спал как убитый. Особенно после семидесяти часов непрерывного бодрствования.
– Отнюдь не разделяю вашей снисходительности, – проговорил Мессершмидт. – Зачем поэту исследовать мироощущение свиньи? Или он сам – свинья, или все мы живем в хлеву!
– Ну, если рассматривать экологическое состояние Земли в целом, – задумчиво произнес Грант, – то достаточно близко к этому…
– Вы даже не уловили ритмомелодики! – рассердилась Марси. – Это же миниатюрный шедевр аллитерации! Прочтите дальше, и все станет понятно. «Букет букв – буклет бука»…
– Бред брюха, – сказал Магнус. – Не желаю.
– Брат-плоддер, прикончи этот нескладный спор какой-нибудь цитатой, – попросил Грант. – Если ты не изменил еще своим пристрастиям.
– Не пойму, чем это вызвано, – сказал Кратов. – Но из головы не идут эти строки:
– Что тут непонятного, – проворчал Магнус. – Все так и есть, поглядите по сторонам. У нас в долине разве жизнь?..
На небеса стремительно накатывало крыло ночной мглы. Зубцы горного кряжа ясно выделялись на пронзительно-желтом фоне заката. Прохладными волнами набегал ветерок. Грант послал старшего сына, кратовского тезку, за гитарой. Прикрыв глаза, он просто перебирал струны – без связной мелодии, без пения. На столе остались лишь вино и зелень. Мессершмидт перебрался поближе к Кратову, прилег ему на плечо и тихонько жаловался:
– Вот и вы не принимаете меня всерьез, лишь обижаетесь… или посмеиваетесь втихомолку. Дескать, чудак этот толстый Магнус, если не сказать хуже! А я фашист, самый настоящий… одна фамилия чего стоит… и мне страшно подумать, во что вы превратите этот мир после того, как я умру и некому будет его защитить…
– Бросьте, Магнус, – утешил его Кратов. – Ну какой вы фашист? Разве фашист мог бы любить такую женщину, как Авене?
– Мог бы, – убежденно заявил Мессершмидт. – Мою Авене всякий был бы рад полюбить. А вы просто не знакомы с нашей философией, Анастасьева не читали, он для вас все равно что смоляной факел в одно место. Побывали бы вы хотя бы однажды на нашем слете. Это так красиво! Огни, черно-красные повязки на рукавах, черные рубашки с белыми галстуками… И до слез жаль, что вы не с нами, вы мне так нравитесь, слово чести!..
И Магнус растроганно прослезился у Кратова на плече.
Авене отняла у Гранта гитару и запела на своем странном языке такую же странную песню, сверкая в сумерках выпуклыми белками глаз и крупными ровными зубами, используя не столько струны старинного инструмента, сколько его корпус вместо барабана. Магнус отнял мокрую щеку от кратовского плеча, поглядел на подругу и прослезился вторично.
– Вы не поверите, Кратов, – сказал он. – Какая это женщина! Как я счастлив, что она есть!..
Джемма загнала детей в дом и вышла оттуда переодетая в легкий шелковый халат. Через плечо у нее было переброшено полотенце.
– Я иду на реку, – сказала она. – У нас тут своя горная река. Из самых чистых снегов.
– И очень холодная! – прибавил Грант. – Подлинное испытание воли.
– Я желаю испытать волю, – объявил Мессершмидт. – Чтобы все поверили, что я настоящий фашист!
– И я, – сказала Марси. – Никогда не купалась в настоящей горной реке. Пойдем, Кратов!
– Идите, – сказал тот. – А я побуду один. Кто-то должен охранять дом.
Держась за руки, чтобы не оступиться в темноте, все двинулись по узкой тропинке сквозь терновник. Голоса их становились приглушенными, размытыми. Спустя какое-то время издали донесся чей-то восторженный визг.
Кратов подошел к изгороди, оперся о нее – хворост подозрительно затрещал под ним. Над черными силуэтами гор, заливая их синим светом, висела полная луна. Звезды казались близкими, колючими, как ледышки, и такими же холодными. Все это небесное воинство глядело на одинокого человека пристально и с укоризной. «Ну и на здоровье, – благодушно подумал Кратов. Он испытывал необычайное, почти забытое чувство умиротворения. – Не стану я нынче заниматься мемуарами. И вообще ни о чем не стану думать. Я на своей планете и хочу заниматься тем, что мне больше нравится. А в данный момент мне нравится стоять вот здесь, мерзнуть и ни о чем не вспоминать».
До его слуха донеслось натужное сопение. Кратов рассеянно обернулся. В десятке шагов от него некрупный снежный человек, бесформенной кучей примостившись в закутке двора, справлял нужду. Красные глазки его светились в ночи, будто два уголька.
– Ты, скотина, – сказал Кратов, брезгливо хмурясь.
Снежный человек глухо заворчал, но своего паскудного занятия не прервал.
– Думаешь, коли человечество тебя опекает, так все позволено? – зловеще спросил Кратов.
Решительной походкой – при этом его слегка покачивало, – он направился к пакостнику. Тот вскинулся на дыбы и угрожающе взмахнул могучей волосатой дланью. Кратов ловко увернулся, перехватил лапу и завел ее за спину до самого затылка. Пыхтя и взревывая, снежный человек попытался освободиться. От него разило прелым волосом и застарелым звериным навозом. Под рыжей шкурой загуляли мышцы, лапа налилась железом. Кратов тоже приналег. Свободной рукой перехватил ночного гостя за мясистый загривок и, поднапрягшись, несколько раз ткнул его мордой в содеянное.
– Не ходи сюда, – приговаривал он. – Не гадь и впредь не греши.
Снежный человек покорно снес унижение и даже прекратил борьбу. Должно быть, он давно был готов к расплате за свое вредительство. Либо же вообще не считал происходящее чем-то оскорбительным… Кратов отпустил его и на всякий случай изготовился отразить возможную контратаку. Но мохнатый злыдень проворно метнулся прочь. Ловко, даже не опираясь лапами, перескочил через плетень и сгинул во тьме. «Не напугал бы женщин», – запоздало подумал Кратов, переводя дух.
Он прислушался. Горы степенно молчали. Со стороны невидимой реки доносились плеск и голоса. Ощущая себя подлинным защитником очага, Кратов выждал еще с минуту и повернулся к дому.
Среди плотной стены терновника ему померещилась белая призрачная фигура. «Неужели опять этот придурок? – подумал Кратов. – Нет, он дождется от меня дубины по хребтине…» Он порыскал взглядом в поисках чего-нибудь увесистого.
Но белым привидением оказалась Марси, нагая, мокрая и жутко холодная. Это обнаружилось сразу, едва только она завидела его и по своему обыкновению полезла целоваться.
– Кратов, я так устала, так хочу в постель… – бормотала она, повиснув у него на шее. – И вся исцарапалась о колючки. Вот здесь и здесь… Возьми меня на руки и унеси куда-нибудь.
– Где твоя одежда? – спросил Кратов растерянно.
– Не помню. Оставила где-то… Все равно этот комбинезон был не мой, а Джеммы… не моего размера и совершенно мне не к лицу…
Кратов послушно отнес ее, обмякшую и почти невесомую, в неосвещенный дом, в одну из гостевых комнат. Среди ночной тишины было слышно, как в мансарде шепчутся дети. Должно быть, рассказывали друг дружке страшные истории. В очередной раз Кратову весьма пригодилось умение видеть в темноте: огибая беспорядочно расставленные самодельные кресла и тумбочки, он нашел плед из грубой шерсти и укрыл им свернувшуюся в комочек Марси, а сам прикорнул, привалившись к стене, у нее в головах. Марси внезапно проснулась и завозилась под пледом.
– Кратов, – промолвила она ясным голосом. – Ты меня не понял. Я сказала «в постель» не в смысле «дрыхнуть», а в самом древнем из смыслов.
– «Дрыхнуть» и есть наидревнейший смысл этой идиомы, – хмыкнул тот.
– Перестань притворяться. Ты отлично знаешь, чего я от тебя хочу. Какой идиот спит в такую ночь? Может быть, плоддер-синоптик со своей звездоходицей? Или этот расист со своей негритянкой? Или те чудаки, что живут в здешних пещерах?!