– Даму зовут Луиза Виллимовна, – теперь и я позволила себе усмехнуться. – Угадала?
– Угадали и на сей раз.
– Может быть, хватит нам загадки загадывать, господа хорошие? – почти сердито возопил Михаил Илларионович Хоботов. – Все просьбы Елизаветы Васильевны исполнены – пора и ответ держать!
– Еще не все, – угрюмо возразил Смольников. – Кучер Филимонов не воротился с драгоценной стекляницей.
– Нет уж, хватит ждать! – разорялся Хоботов. – Я мужчина полнокровный, нервный, легковозбудимый, мне волнения противопоказаны! Вы меня этак до апоплексического удара доведете!
Услышать от начальника сыскной полиции о его нервности и легкой возбудимости, а также о боязни избыточного волнения было так смешно, что все не смогли сдержать хохота. Да и сам Хоботов смеялся. Кто бы мог подумать, что он такой шутник, этот гроза преступников Нижнего Новгорода!
Да и вообще, разве могла я подумать, что мои коллеги – принадлежащие, как известно, к коварному, опасному и жестокому племени мужчин! – окажутся столь внимательными и приятными людьми? В семье не без урода, конечно, и имени сего урода называть не стоит – с ним и так все ясно…
– Вы готовы рассказывать? – с поощрительной улыбкой спросил меня между тем прокурор. – Вижу, что готовы. Итак, еще раз послушаем Елизавету Васильевну, господа.
– Ну что ж, извольте, – проговорила я. – Думаю, имя, коим должно быть подписано письмо, заманившее Сергиенко на роковое свидание, – Дарьюшка. Это особа не горничная, а кухарка, и служит она у господина Вильбушевича.
– А кто сей? – с любопытством спросил Хоботов, и сидевший в углу его агент, мой старый знакомец Рублев, доселе напоминающий незримую и немую тень, а не человека, тотчас утратил свою бестелесность и почтительным громким шепотом продолжал:
– Вильбушевич Виллим Янович – доктор медицины, лечит ухо, горло и нос. Из поляков. Вдовый. Три года назад переехал с дочерью из Минска. Проживает в доме Марковой близ Острожной площади, в отдельной половине, так что и телефонный аппарат на его имя зарегистрирован. А для врачебной практики снимает помещение на Большой Покровской, в доме Хромова.
Я уставилась на Рублева с восторгом. Вот это память!
Перехватив мой взгляд, он зарумянился, как девушка:
– Работа у нас такая. Все про всех знать обязаны, особливо ежели кто по медицинской части. Боевики да террористы таких людей норовят на свою сторону перевербовать, ибо у них, у боевиков, во время снарядного изготовления частенько происходят несчастные случаи (кому руку оторвет, кому ногу, кому глаз вышибет). Ну и мы, конечно, за докторами, особенно приезжими, из дальних мест, приглядываем как можем… А дочь у них также медичка, – продолжал агент, – акушерка, только по своей специальности не работает, а по этой… косматологии, что ли? Ну, дамские штучки продает, для наведения красоты на волосы.
– Ах вот оно что… – проронил вдруг Смольников. В это мгновение наши глаза встретились, и он покраснел – так покраснел, что мне почудилось, будто кровь брызнет из его щек, ей-богу!
Ничего не понимаю. С чего бы это его разобрало? А впрочем, мне сейчас было не до него.
– Думаю, что кухарка Дарьюшка даже не подозревала, как воспользовались ее именем. Должно быть, Сергиенко и впрямь домогался ее, именно поэтому Дарью и решено было использовать как подсадную утку. Не сомневаюсь: Луиза Виллимовна Вильбушевич и была той «писем писательницей», которая изготовила от имени Дарьюшки сию, как говорят поляки, цидульку [10]. Если кучеру Филимонову удастся найти подписанную ею этикетку, очень хорошо, если нет – придется раздобыть другую для сличения почерков.
В эту минуту растворилась дверь и на пороге возник помощник господина прокурора.
Нижний Новгород. Наши дни
На сей раз край света оказался совершенно ни при чем. Света жила на Черном пруде, практически рядом с Покровкой: в двухэтажном доме, стоявшем в глубине двора и скрытом от шумной Октябрьской, по которой были проложены трамвайные рельсы. Поодаль стояло еще несколько подобных же домов – бревенчатых полностью либо поставленных на кирпичное основание. Что характерно, кирпичные станы со временем просели и пошли трещинами, а деревянные только потемнели, но даже не покосились. А ведь времени и правда прошло много. В самом центре города, в квартале от главной улицы, жил-поживал, словно бы законсервировавшись, старый Нижний – начала XX или конца XIX века, а может быть, даже его середины!
Дом, куда пришла Алена, прежде был отделен от соседнего кирпичным брандмауэром [11]. Здесь, в этом закутке истории, вообще не было проходных дворов. Алена где-то читала, что эти брандмауэры были нарочно возведены не столько в целях противопожарной безопасности, сколько чтобы затруднить бегство от полиции воришек, а главное – пламенных революционеров, которых, с легкой руки всяких Ванеевых, Невзоровых и т.п. (в их честь и по сей день именовались городские улицы) расплодилось в свое время в Нижнем немало. Да еще и Буревестник чирикал (или каркал?) что-то революционное… Словом, царским сатрапам было кого гонять по проходным дворам. Но, видать, плохо гоняли, и даже брандмауэры не помогли!
Алена несколько минут постояла во дворике и полюбовалась белыми березами, окружившими темный бревенчатый дом. У нее стало тревожно на душе, хотя, казалось бы, куда еще тревожней, после вчерашнего-то! Явилось отчетливое ощущение, что она уже стояла около этой двери, глядя в голубое небо, в котором вот так же мельтешили под ветром тонкие березовые ветви… правда, тогда они были одеты листвой… Но этого никогда не было, она точно знала, что ни разу не заходила в этот двор, а потому только пожала плечами – и потянула на себя дверь подъезда. И мгновенно день сменился ночью, свет – тьмой, осенняя свежесть – сырой затхлостью, а на душу легла вовсе уж мрачная тяжесть.
Свет в подъезде не горел. Пришлось снова распахнуть настежь входную дверь, чтобы приглядеться к номерам квартир. Оказалось, что надо подняться на второй этаж. Алена не без тревоги ступила на покосившуюся лестницу – когда-то, видимо, необыкновенной красоты, дубовую, с витыми перилами и точеными балясинами. Теперь лестница просела и покосилась, а балясины были вышиблены буквально через одну, причем именно вышиблены сознательно: торчащие из ступенек пеньки носили явные следы топора.
– Дров у них, что ли, не хватало? – проворчала Алена. – Лестница еще бы лет двести простояла! Уроды!
Да, эти уроды лихо изуродовали когда-то, видимо, уютный, ухоженный дом. Двери, бог ты мой, какие тут были двери, с облезлой дранкой, обитые рваной черной – нет, уже рыже-белой! – клеенкой!.. Чудилось, за этими дверьми живут не люди, а упыри какие-то. Алена взлетела на второй этаж, стараясь не дышать.
Окно было забито фанерой, поэтому квартиру номер шесть Алена отыскала только методом дедукции и индукции.
Господи, как Светка живет в этом жутком сарае?! И она еще собирается продать свою квартиру за хорошие деньги? Неужели кто-то ее купит? Ничуть не удивительно, что «козлы» от нее отказались. Странно, что вообще соглашались переехать сюда – пусть даже с первого этажа, из квартиры над подвальным козырьком, с края света!..
Глазка на двери с огромной, жирно-коричневой цифрой «шесть» не было. Звонок не звонил. Пожалуй, Алена удивилась бы, окажись наоборот. Пришлось стучать.
– Кто там? – послышался за дверью испуганный голос, и Алена невесело пошутила:
– «Скорую» вызывали?
Дверь открылась.
Условно говоря, то место, куда Алена вступила, когда-то называлось прихожей. Сейчас это было что-то облезлое, темное, пугающее… По первому ощущению помещение мало чем отличалось от подъезда – правда, здесь хоть тускло, но все же горела лампочка на витом шнуре, и Алена разглядела, что в квартире относительно чисто, даже пол подметен. У открывшей ей Светы бледное, измученное, несчастное лицо. Она была одета в свитер и брюки, на ногах – ботиночки, в которых Алена ее не раз видела, и до детективщицы вдруг дошло, что тут какая-то ошибка: это вовсе не Светина квартира, потому что аккуратистка доктор Львова, во-первых, никогда не стала бы ходить дома в уличной обуви, а во-вторых, она просто не допустила бы вокруг себя такого, без преувеличения сказать, хаоса.
От этого открытия стало малость полегче, Алена улыбнулась, однако ответной улыбки не получила: лицо Светы оставалось встревоженным и унылым.
– Ну, что случилось? – без предисловий начала Алена, вглядываясь в темные углы прихожей, и обнаружила, что в одном из них валяется на полу тюфяк, а на этом тюфяке спит какая-то женщина, по виду – сущая бродяжка: немытая и пьяная, как говорится, в дрезину.
– Мать честная! – пробормотала Алена. – Это что, декорации для пьесы Горького «На дне»?
Света посмотрела на нее умоляюще и вдруг заплакала. Алена, которая не ожидала такого эффекта от своей убогой шутки, онемела от изумления, а Света, утирая слезы, открыв облезлую, некогда белую дверь, сделала ей знак следовать за собой.
– Мать честная! – пробормотала Алена. – Это что, декорации для пьесы Горького «На дне»?
Света посмотрела на нее умоляюще и вдруг заплакала. Алена, которая не ожидала такого эффекта от своей убогой шутки, онемела от изумления, а Света, утирая слезы, открыв облезлую, некогда белую дверь, сделала ей знак следовать за собой.
Комната, в которую они вошли, на первый взгляд показалась истинным оазисом среди безысходной заброшенности этого дома. Здесь была старинная тяжелая мебель, ковры на стенах и на полу, а за стеклами массивной горки загадочно поблескивал хрусталь. С потолка спускалась люстра, при виде которой Алена невольно покачала головой: нечто подобное она видела только в гостинице «Ленинград» – той, которая возвышается на площади Трех вокзалов в Москве. Только здешняя люстра была еще шикарнее и помпезнее. Настоящий антиквариат!
Половины лампочек в этом антиквариате не было, но и оставшихся вполне хватило, чтобы быстро понять: вокруг если и роскошь, то изрядно обветшалая, облезлая и запущенная. Вокруг царил тяжелый запах пыли и кислый – вина. На полу валялась бутылка, из которой тянулась уже подсохшая струйка, а на разлапистом диване лежала еще одна женщина, очень напоминающая ту, первую.
В первую минуту Алена решила, что и она спит мертвецки-пьяным сном, но уже через минуту поняла, что второе прилагательное тут совершенно неуместно. Женщина спала именно что мертвым сном.
То есть она была мертва.
Господи… Да что ж это такое?! Второй день полное ощущение, что она бродит по кладбищу! Смерть за смертью! Пусть все это чужие, незнакомые люди, однако количество этих смертей уже переходит в качество!
Качество страха!..
– Алена, Алена, она умерла! Это моя знакомая, Нонна Лопухина, помнишь, я тебе про нее говорила? – пробился к оцепеневшему сознанию несчастный голос Светы, и Алена с трудом смогла отвести взгляд от закоченелой, неудобно вывернутой руки покойницы. На ногтях был отличный маникюр, и почему-то это показалось Алене, которая за своими руками тоже очень тщательно следила и делала маникюр еженедельно, самым кошмарным и удручающим…
– Мне позвонила ее домработница Шурка, это та дуреха, которая спит в коридоре, – продолжала Света. – Она сущая бомжиха, пьет еще хуже, чем Нонна пила. Только Нонна хоть пыталась как-то остановиться, а Шурка пьет, как дышит, постоянно. И с ней ничего не делается, у нее даже делириума не бывает. И вот она мне сегодня днем позвонила и сказала, что Нонна просит меня приехать. Я подумала, что она сорвалась после кодировки, придется опять прокапывать, все с собой взяла – ампулы, капельницу, – а она мертвая лежит. Наверное, умерла ночью, а то еще и вчера вечером… Ничего не понимаю! Ничего! От нее не пахнет алкоголем, она не сорвалась…
– Ну да, не сорвалась! Ты посмотри, – Алена безнадежным жестом ткнула в пол, залитый вином. – Конечно, она пила!
– Шурка клянется, что пила сама, а хозяйка уже два месяца как в рот не брала.
«Два месяца… Что-то я уже слышала недавно про два месяца. Что именно я слышала? Это что-то значит? Это важно? Не помню».
– Света, да какая сейчас разница, от чего именно она умерла? – с тоскливой досадой спросила Алена. – Почему ты мне позвонила, а не в милицию? Или ты им позвонила, но они еще не приехали?
Света опустила голову.
– Нет, я никому не звонила, кроме тебя, – пробормотала она.
– Да ты что?! – взвилась Алена. – А вдруг это убийство?!
– Все равно, – еще глуше пробурчала Света. Теперь Алена едва разбирала слова. – Сначала я должна найти…
– Что найти?! – Алена сорвалась на крик. – Что ты там бурчишь? Разучилась говорить по-человечески?!
Она едва сдерживалась, чтобы не схватить Свету за плечи и не начать трясти изо всех сил.
Конечно, Света была ни при чем. Но тяжесть минувших дней так вдруг накатила… Так вдруг вспомнился тот, сидящий в яме, и его нога с родимым пятном, похожим на жадную муху…
Алена зажала рот рукой и постаралась немедленно об этом забыть.
Ага, забудешь!
Света вдруг вскинула голову, и стало ясно, что она пыталась скрыть слезы. Правда, безуспешно.
– Она была… такая несчастная! И такая покорная! Мне ее было всегда страшно жаль, я чувствовала, что у нее в жизни что-то очень ужасное произошло, она и с мужем не просто так разошлась, а по какой-то чудовищной причине. Ведь этот развод ее сломал! Она как будто была придавлена страшным чувством вины… только за что, почему, я не могла понять, я не знала. Она никогда ничего не говорила, только однажды, чуть больше двух месяцев назад, когда я прокапывала… ей было очень плохо, ну очень… она сказала: «Светик, если я умру, ты сначала найди кассету! Найди кассету! Из-за нее вся моя жизнь сломалась, я хочу ему отомстить, понимаешь?» Я попыталась ее расспросить, но ей было так плохо, что она ничего больше не сказала. Не смогла, а может, просто не захотела. Но она так на меня смотрела, умоляюще, знаешь, это было как будто последнее желание приговоренного, ну, я и сказала, конечно: «Нонночка, слово даю, я сделаю все, что ты хочешь». Я это просто так сказала, чтобы она успокоилась, а сейчас… а теперь…
– Понятно, – мрачно кивнула Алена. – А теперь ты вспомнила это – и решила исполнить свой долг. Святое, блин, дело! Ну и как успехи? Нашла что-нибудь?
Света подняла на нее заплаканные глаза и покачала головой.
– Я… не смогла одна, – призналась она сдавленно. – Мне стало так страшно здесь рыться в ее вещах, одной! Шурка сразу уснула, как только я пришла, она и звонила-то мне пьяная вусмерть, а к моему приходу еще добавила. От нее никакого проку, ее не спросишь, да и не знает она ничего, мне так кажется.
– Слушай, а эта Шурка не могла… – Алена сделала неопределенный жест, однако Света отлично ее поняла:
– Ты что, она только тем и жила, что ей Нонна давала, теперь ей одна дорога – на вокзал или в какой-нибудь другой бомжатник, тут у нее хоть крыша над головой всегда была и еда.
– И бутылка…
– Ну да, и бутылка. Нет, Шурка очень любила Нонну, двумя руками за нее держалась, я вообще не представляю, что с ней станет, когда она очухается и поймет, что той больше нет.
– Что с ней станет? Да ничего! Снова напьется, только и всего! – жестко сказала Алена и спокойно выдержала укоряющий Светин взгляд.
У нашей писательницы были свои счеты с запойными алкоголиками, вернее – с алкоголичками. Происками одной такой особы года полтора назад Алена Дмитриева едва не отправилась на тот свет. Самое ужасное, что под личиной «голой русалки алкоголя» скрывалась убийца и грабительница, атаманша, можно сказать, жуткой банды [12], и ее раздутая от водки физиономия с водянистыми, бесцветными глазами, ее расплывшееся, словно у утопленницы, долго пролежавшей под водой, тело до сих пор иногда преследуют Алену в кошмарных снах. Нет, она не способна жалеть алкашей! И на труп Нонны смотрела не то что без всякого сочувствия, но все же без истерики. Эта история взволновала ее лишь постольку, поскольку она совершенно выбила из колеи Свету.
И слава богу, что выбила! Слава богу, что той стало страшно! Слава богу, что она не начала тут лихорадочно шарить, оставляя кругом свои отпечатки пальцев! Потом поди доказывай, что не приложила руку к убийству с целью ограбления!
– Свет, пошли отсюда, а? – тихо сказала Алена с последним проблеском надежды на благоразумие подруги. – Теперь ей уже ничем не поможешь, зато у тебя есть все шансы попасть в ужасную историю. Шут с ней, с этой кассетой, а?
– Не могу, – насморочным, полным слез и отчаяния голосом пробормотала Света. – Я обещала. Алена, ты мне помоги искать. А если не хочешь, просто так посиди, я сама поищу. Только не уходи, а то мне страшно тут, с Нонной…
Итак, последний проблеск надежды погас, не разгоревшись. Алена шумно вздохнула, подавляя страстное желание продекламировать что-нибудь этакое – народное.
– Значит, так, – сказала она холодно и спокойно. – У тебя перчатки есть?
– Да, а что? – уставилась на нее Света.
Алена только мученически вздохнула.
– А, я поняла, – Света кинулась в прихожую, где на обшарпанной табуретке валялась ее куртка. – А у тебя есть?
Алена, которая еще не успела раздеться, вынула из кармана свои новые коричневые, замшевые, дороженные перчатки и помахала ими:
– Разумеется. Итак, работаем очень аккуратно. Прежде чем взять какую-то вещь, запоминаем, как она лежала, вернее, валялась, на сколько оборотов был повернут ключ в шкафчике, вообще, все такие тонкости запоминаем, понятно? И все возвращаем в прежнее положение. Боже упаси стронуть напрасно хоть соринку! Пыльных поверхностей не касаться, ни к чему не прислоняться. Жаль, конечно, что ты Нонну не спросила, где именно эту кассету искать!
Светины глаза снова наполнились слезами:
– Да я спросила!
– Ну?!
– А она сказала, что не помнит! Спрятала куда-то, но забыла, куда именно! Она иногда до такой степени допивалась, что вообще ничего не помнила, не то что меня не сразу узнавала, но даже Шурку!