Мгновение Алена молча смотрела на Свету, потом тихонько хмыкнула. Да, жизнь пошла – не соскучишься! Как начался в пятницу спектакль театра абсурда, так и не видно конца ему.
«Ну и на что ты жалуешься? – спросил кто-то в ее голове ехидным голосом. – Ты просила судьбу подкинуть сюжетец для нового детектива? И вот он, готов. Что ж ты стонешь? Или не в силах справиться с таким подарочком?»
Ехидный голос, подозревала писательница Алена Дмитриева, принадлежал Елене Дмитриевне Ярушкиной, которая относилась к своей литературной ипостаси не без скептицизма. Но Алена уже привыкла бороться с Еленой – и побеждать ее, а потому она без особого труда заглушила голос здравого смысла и, махнув Свете: «Давай поделим по-братски: та половина комнаты твоя, а эта моя», – взялась наводить шмон.
Она с самого начала попыталась внушить себе, что будет действовать совершенно механически, – просто искать конкретную кассету, не обращая ни на что внимания, но не учла, как это трудно, вернее, невозможно: не исцарапав и не исколов пальцев, разбирать осколки. Осколки чужой, вдребезги разбитой жизни, обломки счастья, обрывки судьбы – она натыкалась на них на каждом шагу! Пакетик с кружевными дорогими чулками, источенными стрелками… пустой флакон от духов «Дольче & Габана», которые Алене тоже очень нравились, она даже покупала их иногда, точно такой же флакон лежал в ее гардеробе, источая душноватый, манящий запах… пустой золотой патрончик от помады «Элизабет Арденн»… застиранный, утративший нормальный вид лифчик «Феллина»… рассыпанные гранатовые бусы, сломанная серебряная брошь в виде лохматой хризантемы… о господи, все эти мелочи женской жизни, ранящие в самое сердце! Хозяйка уже не соберет эти неровные кусочки граната, не нанижет их на леску, чтобы крепче держались, не починит брошь, не купит новые кокетливые чулочки, не вдохнет с наслаждением запах дорогого парфюма! Алена не раз обнаруживала, что предметы вдруг начинают расплываться перед глазами, потому что их застилают слезы.
Очень скоро у нее не осталось сил копаться в осыпавшихся лепестках этой чужой жизни… и было в этой комнате еще что-то, кроме жалости к бессмысленно умершей женщине… вроде некая загадка, мучительная тайна – и все то же неизбывное dеjа vu! Словно бы картина жизни несчастной Нонны была лишь маскировочным слоем краски, покрывающим полотно какой-то другой жизни… тоже несчастной, тоже разбитой.
Чьей жизни? Кем разбитой?
Неведомо.
Судя по тяжелому дыханию Светы, и она с трудом сдерживала всхлипывания… Однако все было напрасно, напрасно: с холодком или горюя, бездушно или плача, они всяко не смогли ничего найти. Никакой кассеты! Даже намека на нее.
Кстати сказать, в комнате не было не только видеомагнитофона, но даже самого примитивного черно-белого телевизора.
– Ну это бессмысленно, неужели ты не понимаешь?! – наконец раздраженно выкрикнула Алена, стаскивая перчатки и суя их в карманы куртки, которую она так и не сняла. – Наверное, она была совсем не в себе, когда тебе это говорила.
– Наверное, – упавшим голосом согласилась Света и тоже сняла перчатки.
Устало опустилась на единственный стул.
– Ладно, мы сделали все, что в наших силах, кто может, пусть сделает больше, – пожала плечами Алена. – Теперь надо и в милицию позвонить, правильно?
Света кивнула…
«Мне придется торчать тут все время, пока будут снимать допрос. Это просто рок какой-то: избавиться от этого вчера, чтобы вляпаться сегодня! Ох, но я ведь совершенно не обязана тут оставаться, я эту Нонну и знать не знала!»
Не знала? Но разве ты не узнала ее за полчаса «обыска» так же хорошо, как саму себя?
Это и пугало.
Хотелось только одного – уйти отсюда как можно скорей. Что-то слабая она стала. Слабая! Или собственная одинокая смерть – а какая же еще смерть может быть у женщины, ведущей одинокую жизнь? – вдруг высветилась перед ней беспощадно?..
Ноги подкашивались. Хотелось посидеть, но присесть оказалось негде: на диване лежала Нонна, на единственном стуле, сгорбившись, поникла Света.
Алена подошла к широкому подоконнику и тяжело оперлась о него. И внезапно подоконник словно бы подломился под ее руками! Алена чудом не упала вместе с тяжелой, покрытой многими слоями краски доской и даже саму доску как-то умудрилась удержать.
Света мгновение изумленно смотрела на нее, потом подскочила, и они вместе сняли подоконник с выехавших из стены деревянных «рельсов». Поставили его на пол и заглянули в проем, открывшийся в стене. Там, среди пахнущей мышами пыли, лежали два прямоугольных пакета. Один был завернут в полиэтиленовый мешок.
– Да вот же она, кассета! – прошептала Света, хотя это и так было ясно. – А это что такое?
Алена сунула руку (перчаткам хана, понятно, замшу от сей вековой грязи никогда не отчистить, подумала она и тут же забыла об этом!) в обросшие пылью недра тайника (наверняка ему было столько же лет, сколько и дому, то есть больше сотни, Нонна, конечно, наткнулась на него случайно, по пьянке, да и забыла, залив вином память о своем открытии) и вытащила что-то, завернутое в хрустящую бумагу, которую ее бабушка называла пергаментной. В такой бумаге в магазине раньше продавали масло, рыбу, жиры всякие. Да неужто и в те допотопные времена, когда этот сверток сунули в тайник, была такая бумага? Ишь какая прочная, скукожилась, пожелтела, высохла вся, но не рвется.
Алена развернула слежавшиеся листы, поминутно чихая от тонкого, пыльного запаха. «Этак астму запросто наживешь», – подумала мрачно, но немедленно забыла и об астме, как только что забыла об испорченных перчатках.
В свертке оказалась тетрадка – толстая общая тетрадь в картонном переплете, оклеенном серовато-сиреневой «мраморной» бумагой. Старинная!
Алена открыла наугад.
« – Ваше превосходительство! – провозгласилъ помощник прокурора. – Тутъ кучеръ Филимоновъ явился, привезъ вамъ… – Онъ протянулъ руку, въ которой что-то сжималъ, и покраснелъ. – Уверяетъ, что дело государственной важности.
– Дайте сюда, – ринулся впередъ Смольниковъ, – мне дайте!
– Нетъ ужъ, позвольте! – вскочила я. – Немедленно дайте банку мне!»
Лиловые, с тусклым бронзовым отливом чернила. Желтоватая бумага. Буква «ять», твердый знак на конце слов… Наклонный, плохо разборчивый почерк с сильным нажимом. Написано перышком: отнюдь не шариком и даже не авторучкой, а пером, которое царапало бумагу, когда на нем кончались чернила. Ручка-вставочка? В точности такая еще сохранилась у Алениной мамы. А сами чернила-то какие, бог ты мой!
Что же написано бронзово-лиловыми старинными чернилами на этих пожелтевших страницах? Да что ж другое, как не дневник? Вон и даты: 19 августа, 20 августа… Какого года?! 1904?! Фанта-астика…
Секундочку! Секундочку!!!
« – Дайте сюда, – ринулся впередъ Смольниковъ…»
Смольников?! Это не прадед ли, не Георгий ли Владимирович имеется в виду? Судя по контексту, дело происходит в прокуратуре!
Он! Точно, он!
Алена бестолково перелистывала тетрадку, и руки у нее тряслись, и глаза наполнились слезами, она ни слова не разбирала, но все листала и листала…
– Алена, да Алена же! – донесся голос Светы, и она поняла, что подруга окликает ее уже не первый раз.
– Извини, я тут забылась, – ответила сдавленно. – Тетрадь, дневник… можно, я возьму почитаю? Пожалуйста!
– Возьми. И кассету тоже. Я сейчас буду в милицию звонить, а ты забери все это и уходи. Лучше, если тебя здесь не будет, когда менты приедут. Я все же врач, мне легче отбрехаться, а если ты останешься, мы начнем путаться в показаниях, то да се. Я скажу, как все было, только не буду рассказывать, что мы что-то искали… и нашли. Но ты кассету без меня не смотри, ладно? Даешь слово?
Алена глядела на нее, с трудом удерживаясь, чтобы не броситься ей на шею и не расцеловать. Светочка! Сокровище! Вот это подруга! Отдает тетрадку, позволяет уйти! Да больно надо Алене смотреть какую-то там кассету! Она будет читать дневник неизвестной женщины, дневник, в котором упомянут Георгий Смольников!
Благодарно блеснув на Свету глазами, Алена кинулась к выходу, пряча под куртку сокровище.
– Погоди! Давай хоть подоконник на место приладим! – остановил ее голос подруги, и Алене стало стыдно.
– Светик, извини, извини, тут фамилия моего прадеда упомянута, поэтому я голову потеряла… – забормотала она бестолково. – Конечно, мы все сейчас приладим. Вот так, давай, сюда, правее… Нажимай! Закрылся! Классный тайничок, такой тайник найти можно, только если знаешь, где он, или совсем уж случайно! Вот как мы нашли!.. Свет, ну хочешь, я с тобой останусь, а? Отбрехиваться вместе будем!
– Нет, иди уж! Мне одной в самом деле проще будет. – Теперь Света почти выталкивала ее из квартиры. – Только постарайся исчезнуть так, чтобы тебя никто из соседей не видел. А что ты думаешь? – невесело усмехнулась она в ответ на изумленный Аленин взгляд. – Я тоже люблю детективы! В том числе и твои!
– Нет, иди уж! Мне одной в самом деле проще будет. – Теперь Света почти выталкивала ее из квартиры. – Только постарайся исчезнуть так, чтобы тебя никто из соседей не видел. А что ты думаешь? – невесело усмехнулась она в ответ на изумленный Аленин взгляд. – Я тоже люблю детективы! В том числе и твои!
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август
– Ваше превосходительство! – провозгласил помощник прокурора. – Тут кучер Филимонов явился, привез вам… – Он протянул руку, в которой что-то сжимал, и покраснел. – Уверяет, что дело государственной важности.
– Дайте сюда, – ринулся вперед Смольников.
– Нет уж, позвольте! – вскочила я. – Немедленно дайте банку мне!
Помощник растерянно выпучился на меня.
– Угомонитесь, голубчик Георгий Владимирович, – проговорил прокурор не без некоторой досады. – Что это вы всполошились, право? Как видите, здесь сейчас всем заправляет Елизавета Васильевна – ей и карты в руки, то есть банку.
Помощник, судя по выражению лица, решил, что у его превосходительства наступило временное умственное помешательство, а потому передал мне банку только после вторичного приказания.
Смольников алчно смотрел на мои руки. Могу себе представить, сколько новых насмешек он уже навострил! Но что мне за дело до него и его насмешек!
– Итак, господа, вы видите, что это – аптекарская баночка. В ней содержится помада для волос, улучшающая их рост. Такой помадой торгует Луиза Вильбушевич, представляющая в нашем городе парфюмерную продукцию некоей Анны Чилляг. У меня возникли некие подозрения относительно качества этой продукции, из-за чего я и отправилась к мадемуазель Вильбушевич под видом покупательницы. Мне удалось получить образец товара, да вот беда…
Я запнулась, бросила короткий взгляд на Смольникова.
Он с преувеличенным вниманием разглядывал запонку своей рубашки. Запонка была темно-зеленая, малахитовая, отделанная узкой полоской золота. Ой, ну прямо словно и не видел ее никогда! А, испугался! Понял, что сейчас я нанесу удар, отмщу за все! Я вдруг вспомнила, как рука с этой запонкой безжалостно лапала мое тело, – и едва не задохнулась от ярости. Да, самое время отомстить тебе, негодяй!
– Мне удалось получить образец товара, да вот беда… я его нечаянно обронила.
Почему я так сказала?! Почему пощадила Смольникова?
Да нет, глупости! Не его я пощадила, а себя! Свою стыдливость!
– Взгляните, господа, – предложила я, ставя банку на стол прокурора и стараясь больше не глядеть в сторону насильника, который, между прочим, даже не шелохнулся, даже ухом не повел при виде моего великодушия. Как будто именно этого он и ждал! Неблагодарный, бесчувственный человек!
– Посмотрите сюда. Даже на первый взгляд можно сделать некоторые выводы касательно сходства двух почерков: того, каким надписана этикетка, и почерка «писательницы писем». В записке даже Д русская написана, как латинская D, строчная и более напоминает латинскую «u», ну и эта манера пропускать точки над i как в латинских, так и в русских словах сiе и отсутствiе… [13] Видимо, письмоводитель Сергиенко был очень сильно увлечен этой Дарьюшкой. Он не заметил фальшивки и проглотил приманку. Теперь главный вопрос: по какой причине его пришлось заманивать в ловушку? За что его настигла жестокая кара?
– У вас есть мнение на сей счет? – поинтересовался Птицын.
– Не мнение, а лишь предположение. Господа, помнит ли кто-нибудь, как и откуда появился в нашем городе Сергиенко? Известно ли что-нибудь о его прошлом?
– Рублев! – скомандовал Хоботов, и всезнающий агент вновь привскочил со своего места и отрапортовал, словно живой, озвученный справочник:
– Авессалом Сергиенко (после крещения Кирилл Алексеевич) прибыл почти три года назад из Минска. Там служил в прокуратуре письмоводителем, зарекомендовал себя наилучшим образом.
– Это правда, – враз кивнули и Птицын, и Смольников. – Рекомендации у него были самые лестные, к тому же, – это уже добавил Птицын, – Сергиенко лично расхвалил мне его прежний начальник – мой шурин, минский прокурор господин Свержбловский.
«Господи милостивый, – подумала я, с трудом удержав совершенно неуместный и даже оскорбительный смешок, – как это забавно получилось, что прокурор женат на сестре прокурора! Между членами царствующей фамилии существуют браки династические, а это – юстиционный брак! Ежели так порассудить, то, приди мне в голову фантазия выйти замуж, я должна была бы избрать себе в пару судебного следователя! Господина Петровского, к примеру!»
Нет уж, спасибо. Не нужен мне ни Петровский, ни любой другой муж, будь он хотя бы сам товарищ прокурора.
О, уж этот-то – менее всего!
– Итак, Сергиенко и Вильбушевич – они оба из Минска. Думаю, не ошибусь, если скажу, что вражда между ними началась еще там. Случайно ли то, что Сергиенко выбрал для места своего жительства тот же город, что и доктор Вильбушевич, или приехал именно вслед за ним с какой-то целью, – это нам предстоит узнать. Тут еще есть вот какое обстоятельство, господа… Как мне удалось узнать из разговора с Луизой Вильбушевич, уже известная нам Дарьюшка прежде служила кухаркой у преподавателя гимназии Лешковского.
– Простите, госпожа следователь, – возбужденно воскликнул агент Рублев, – не о том ли Лешковском вы говорите, у коего сестрица на днях была найдена мертвою, в сундуке на отмели!
– О том самом, – кивнула я, силясь скрыть восторг, который во мне вызвало это обращение – «госпожа следователь». Кроме того, надлежало управиться с губами, которые вдруг сами собой начали растягиваться в усмешку. Причиной ее послужило неуместное воспоминание о том, как товарищ прокурора Смольников проводил некий следственный эксперимент с участием городового… – О том самом Лешковском, а что?
– А то, что и они-с да и сестрица их перебрались в наш город из Минска! И тоже неполных три года назад, почти как Вильбушевичи! – возбужденно вскричал всезнающий Рублев. – Мой младший братец учится в гимназии, где Лешковский преподает, слышал, как учителя между собой говорили о нем.
– Да вы просто ходячая энциклопедия, господин Рублев, – с восторгом пробормотала я. – Однако что за странные совпадения… Вильбушевичи, Лешковский с сестрой и Сергиенко прибыли из Минска. И вот спустя несколько лет в один и тот же день Наталья Самойлова и Сергиенко погибли при самых странных обстоятельствах. Нет ли в этих совпадениях какой-то связи? Ведь кухарка Дарьюшка прежде, как я узнала от Луизы Вильбушевич, служила Наталье Самойловой. Возможно, она тоже родом из Минска?
– Я предлагаю, господа, немедленно телеграфировать в Минск, – произнес городской прокурор, – с тем, чтобы нам выслали копии досье на Лешковского и Самойлову, а также Вильбушевичей. Характеристики Сергиенко нами получены уже давно. Быть может, здесь налицо месть бывшему работнику прокуратуры? Хотя должность письмоводителя не предполагает участия в каких-то расследованиях, в процессе обвинения… За что можно мстить человеку, который знай скрипит себе перышком с утра до вечера?
– А я предлагаю незамедлительно послать наряд с обыском на квартиру доктора Вильбушевича, – проговорил Хоботов. – Пусть все вверх дном перевернут, а доказательства убийства отыщут. Все-таки человека на части разрубить – это вам не куренку шею свернуть, хоть какие-то кровавые следы да останутся!
– Осмелюсь возразить, ваше превосходительство! – сказала я, мельком подивившись тому, что голос мой как-то странно резонирует. Впрочем, через мгновение стало ясно: с голосом все в порядке, просто мы со Смольниковым заговорили разом. Потом мы с ним, на потеху окружающих, какое-то время пререкались: «Вы первая! Нет, вы первый! Нет, только после вас!», ну и наконец его «врожденная галантность» взяла верх.
– Осмелюсь возразить, ваше превосходительство, – повторила я. – Это в квартире у мадам Бровман, где полов не моют месяцами, легко можно отыскать кровавые следы. А Вильбушевич – доктор медицины. Уж наверняка он отличается профессиональной чистоплотностью и требует того же от прислуги. К тому же, если мы вспомним, как тщательно было обустроено убийство Сергиенко, мы можем предположить, что эти люди умеют заметать следы. Я думаю, что ссора Вильбушевича с дочерью была устроена для отвода глаз, чтобы отвести от нее подозрения в случае чего. Вильбушевич, если он и в самом деле убийца, не вульгарный тать с кистенем. Это человек хитрый и осторожный. Почти не сомневаюсь, что мы ничего не найдем и ничего не сможем предъявить суду в качестве неопровержимых улик. Разговоры с дочерью по телефону? Да какому же отцу можно сие воспретить? Раскаялся в ссоре, ищет путей к примирению. Обмолвка о квартирной хозяйке, кого-то опознавшей? Кроме меня, этих слов никто не слышал, при желании умелый адвокат вывернет их наизнанку и придаст им совершенно другой оттенок.