Эта мысль со странной медлительностью приживается в моем сознании, словно птица, усевшаяся в чужое гнездо. Я вдруг перестаю ощущать свои ноги, и вообще весь мир словно бы отстраняется от меня… весь мир, кроме Красильщикова, который еще крепче сжимает мой локоть:
– Что с вами, барышня? Вы не в обморок ли падать собрались? Эй, Елизавета Васильевна! Ничего, уже недолго осталось, мы почти пришли.
Голос этого убийцы или пособника убийц, что в данном случае одно и то же, приводит меня в сознание. Я снова начинаю чувствовать свои ноги, свое тело, путаться в своих юбках и в смешении беспорядочных мыслей.
Пока-то я еще жива. Пусть, как невольно предрек Красильщиков, уже недолго осталось, но ведь что-то осталось! А надежда умирает последней…
– Осторожно, ступеньки, – заботливо предупреждает Красильщиков. – Одна, две, три, четыре…
Я неуверенно переставляю ноги. Не передать, как мешает и раздражает то, что я не могу подобрать юбку, – меня крепко держит Красильщиков, да и руки связаны. Кажется, именно это раздражение и помогло мне собраться с силами.
Входим в дом… и вечернюю свежесть словно ножом отрезает. Мы оказываемся в атмосфере столь затхлой, что дыхание перехватывает. Вильбушевич начинает немедленно покашливать, хотя, если вспомнить, какой жуткий карболовый дух царил в его квартире, здешний запах можно назвать даже приятным.
Между прочим, уже через секунду я ощущаю, что и впрямь нахожу его приятным. Мне моментально становится спокойнее. Даже какая-то смутная радость пробуждается в душе, оживают давно забытые воспоминания… Я вдруг на краткий, словно вспышка, миг вижу себя десятилетней девочкой. Рядом отец… да-да, он был рядом, мы с ним сначала ехали на пароходе до Васильсурска, а потом тряслись на деревенской телеге, которая привезла нас к помещичьему дому… мы ехали в гости к моему двоюродному деду, дядюшке моей мамы… Это был очень богатый и очень больной человек, многочисленные родственники которого нетерпеливо ждали его кончины, чая наследства. Я отлично помню, как смеялись и негодовали над ними мои отец с матерью. А потом родственники обеспокоились: нет, не только тем, что вроде бы смертельно больной дядюшка все живет да живет, обманывая их заветные надежды. Оказалось, что свои огромные деньги он тратит на старинные книги и рукописи и собрал их невероятное количество! Встревоженная родня отрядила моего отца, как самого разумного человека, юриста, чтобы усовестить дядюшку, который совершенно не желает думать о близких людях. Скрепя сердце отец согласился поехать – не столько ради эфемерного наследства, сколько ради своей жены, которая очень боялась раздоров в семье. В эту поездку он взял с собой меня.
Я помню чудесный деревянный, хотя и сильно обветшавший, дом, в котором во всех закоулках пахло старыми книгами, книгами, книгами. Я помню залы и комнаты, уставленные книжными шкафами, я помню заветный дядюшкин подвал, оборудованный по последнему слову техники, с вытяжными шкафами, где хранились самые ценные рукописи, помню ощущение покоя и счастья, потому что мне нравился этот запах, нравился сам дедушка, похожий вовсе не на книжного червя, а на Атоса, Арамиса и Д’Артаньяна, вместе взятых, только не десять и не двадцать, а тридцать или даже сорок лет спустя… Потом отец пытался втолковать родственникам, что беспокоиться не о чем, что дядюшка вовсе не выжил из ума, а, наоборот, несказанно преумножает свои богатства: ведь в его библиотеке и хранилище собраны истинные книжные и рукописные сокровища. Однако родственники продолжали тревожиться и негодовать… и, как потом выяснилось, не напрасно. Дядюшка выгнал взашей какого-то слугу, из-за небрежности которого сломался вытяжной шкаф, а тот не стерпел обиды и отомстил так страшно, как только может мстить чернь людям, ее превосходящим умственно: он поджег старый помещичий дом… Занялось буйно, даже думать нечего было хоть что-то спасти, дай бог людям выскочить вон! Выскочили все, кроме дядюшки. А после пожара душеприказчики выяснили, что живых денег и впрямь осталось с гулькин нос, все было потрачено на книги и стало прахом. Наследством моя семья не разжилась, но я помню, что этого старого мушкетера у нас всегда поминали добрым словом и с искренним сожалением о его трагической участи. И с тех пор запах старых книг сделался одним из моих любимых – ведь он доносился из детства. Точно так же я любила, как ни смешно это звучит, запах свежей мочалы. Каждое лето, когда начиналась Нижегородская ярмарка, целый островок на Волге подле ярмарочных павильонов был занят мочалой! Помню, как мы с родителями идем среди двух высоких стен, сложенных из душистой липовой мочалы, то нежной, белой, идущей в бани, то погрубее…
Я очнулась от неуместных воспоминаний. Впрочем, почему неуместных? Они помогли мне собраться с духом, скрепиться, а главное – подготовиться к встрече с человеком, к которому меня привезли. Еще прежде, чем раздался его голос, я знала, где я и кто хозяин этого дома. Запах старых книг подсказал мне это!
О да, я была готова ко всему, и все же раздраженный, ненавидящий шепот, который внезапно зазвучал совсем рядом, наполнил меня таким ужасом, что я не смогла сдержать дрожь.
– Зачем вы привезли их сюда, болваны?! – прошипел Лешковский (итак, я угадала: это дом преподавателя мертвых языков…). – Нужно было избавиться от них еще там, по пути! Сбросили бы в какой-нибудь овраг, завалили ветками – и дело с концом. А куда мы теперь спрячем трупы?
– Зароете вон под пол – и дело с концом, – со злобной издевкой ответил Красильщиков. – Тут у вас такая вонища царит, что даже запах разлагающихся тел перешибет. А вообще-то давайте прекратим эти милые шутки, Евгений Юрьевич. – Голос Красильщикова сделался неприязнен. – Мы с Вильбушевичем не какие-нибудь для вас брави! [17] Я вообще в жизни никого никогда не убивал и начинать сие не намерен, как бы ни презирала меня за это покойная Наташа, царство ей небесное. – Красильщиков перехватил мой локоть левой рукой, освободив на мгновение правую, как я понимаю, для того, чтобы перекреститься, а потом снова поменял руки. – Виллим Янович тоже, сами знаете, сделал это лишь по страшной необходимости… Нет, Евгений Юрьевич. Прежде мы все под вашу дудку плясали, а ныне… Мы преследователей наших хитромудрых перемудрили и к вам доставили, сами видите, но теперь и вы поработайте. Конечно, они должны замолчать, но… это уже ваше дело должно быть. Помните, как вы складно врали, дескать, можете…
– Полегче, господин Красильщиков! – Теперь Лешковский уже не шептал. Голос его перестал быть змеиным шипом, а более напоминал сверканье остро отточенного клинка. – Полегче! Если я говорю, что могу, значит, могу. Я не лгал! Моя сила вам известна: Наталья и по сей день была бы жива, когда бы не воспользовалась ею.
– Беру свои слова обратно, – ледяным голосом ответил Красильщиков после краткого молчания. – Однако же повторяю, что теперь ваш черед работать, господин Лешковский.
С непостижимым чувством внимала я обсуждению собственной участи! Смольников, видимо, еще не вполне пришедший в себя, порою начинал стонать, и тогда сердце мое сжималось от страха, что раздраженные его стонами злодеи могут убить его сразу, на месте, однако при этом разум мой оставался холоден, мысли работали четко.
Каким бы способом нас ни решили умертвить, разницы для нас мало, лишь бы это не произошло прямо сейчас. Единственное, что имеет значение, это время!
Нижний Новгород. Наши дни
Алена едва успела прибежать на подстанцию и поздороваться со Светой, как линейная бригада отправилась на вызов: какая-то девушка просила помочь, плакала, твердила что-то бессвязное – кое-как удалось добиться от нее адреса.
В этом доме, казалось, жили люди, которые давным-давно махнули на себя рукой. В подъезде воняло, окна были выбиты. На звонок открыл невысокий парень лет двадцати с бегающими глазками.
– Что у вас? – спросила Света с порога, но тотчас увидела сквозь открытую дверь комнаты лежащего на диване человека и устремилась к нему. Алена – следом, мельком поражаясь царившему вокруг беспорядку.
Худощавый человек лежал на боку, съежившись, лицом к спинке. Сквозь линялую рубашку проступали острые напряженные лопатки.
«Да он живой ли?!» – испуганно подумала Алена.
Света положила руку ему на плечо… Человек резко повернулся и поднял морщинистые веки. Он был стар, далеко за семьдесят, у него были такие же неопределенные черты и разбегающиеся глаза, как у парня, открывшего дверь.
– Что с вами? Сердце? – спросила Света.
– Какое сердце? Я спал! Зачем разбудила? – сердито ответил старик и, стряхнув с плеча ее руку, снова повернулся к спинке дивана.
Света смущенно оглянулась на других обитателей квартиры: парня и девушку. Наверное, эта девушка и звонила на станцию. Ее неопределенное, словно бы смазанное лицо было заплаканным; парень тоже выглядел жалко.
«Видимо, брат и сестра, – догадалась Алена. – Вон как похожи. Кто же из них болен?»
– Что у вас случилось, ребята? – ласково спросила Света.
– Помогите нам… – всхлипнула девушка. – Помогите!
– Да что произошло?!
– Паспорт она потеряла, – угрюмо сообщил парень. – Сунула куда-то, никак найти не может. Ревет! Я говорю, ну, тогда вызывай «Скорую»!
Мгновение Света стояла молча, потом оглянулась на Алену, словно спрашивая у нее подтверждения, не ослышалась ли. Та, впрочем, и сама не верила своим ушам.
– Ладно, а почему «Скорую»-то? – растерянно пробормотала Света.
– Ну вы же помощь! – всхлипнула девушка. – Не МЧС же вызывать!
Логично…
Паспорт нашелся под дедовой подушкой, так что ушли мы от несчастных дебилов быстро.
Посмеялись в машине, но недолго: поступил новый вызов. Его сделала перепуганная мамаша: у тринадцатилетней дочери начались сильные судороги.
Вообще-то вызов касался детской «Скорой», но обе машины со специальными детскими бригадами были на выездах, так что вызов пришлось принимать линейной бригаде. Впрочем, она сегодня только называлась бригадой: фельдшер Костя не вышел на работу, заболел, а замены Свете не дали. Пришлось Алене надеть халат и таскать чемоданчик. От этого она сразу ощутила себя невероятно значимой особой, и Света помирала со смеху, глядя на ее задранный нос.
Алена с облегчением видела ее улыбку. Нет, грустная Света, какой она была в квартире у Нонны Лопухиной, – это как бы вовсе не Света. Рассказывая о том, что она увидела на кассете, Алена думала, что повергнет подругу в еще более жуткий транс, однако весть о смерти Чупа-чупса (об этом уже гудел город!) была слишком отрадной, чтобы Света могла сейчас горевать хоть о чем-то. Да и город, надобно сказать, гудел отнюдь не печальным гулом… Алена, которая, если честно, во время пресловутого дефолта отделалась ушибами и переломами, опасными, конечно, для жизни, но все же вполне совместимыми с ней, поняла, что она даже не представляла себе всей глубины ненависти, которая угнездилась в народе к этому человеку. Она была так поражена откровенной радостью Светы, что даже не стала посвящать ее в свои размышления, затянувшиеся далеко за полночь. С другой стороны, холодная отповедь Денисова изрядно охладила ее решимость хвастаться своими умственными изысками направо и налево. Мало ли о чем там написано, в дневнике Елизаветы Ковалевской! Мало ли какие бывают в жизни совпадения! Лучше еще раз все хорошенько обдумать.
Примчались, поднялись в квартиру. Еще на лестнице Алена подумала, что их ждет очередная дурь. Стоило открыться двери, как она уверилась в своих предположениях. Пару-тройку раз в жизни ей приходилось бывать в коммуналках, ни одна из них не оставила приятного впечатления, эта тоже не стала исключением. Открыла женщина до того неопрятная, что при виде ее хотелось отвернуться и зажать нос. Она принадлежала к типу женщин-медуз: непомерно расплывшееся тело так и колыхалось из стороны в сторону.
– Вы «Скорую» вызывали? – невозмутимо спросила Света и даже изобразила приветливую улыбку.
– Я, я, проходите.
– Где дочка?
– В туалете сидит. Сейчас оправится и выйдет.
Немедленно вслед за этими словами приотворилась обшарпанная дверь и оттуда высунулся остренький носик, блеснули темные любопытные глазки. Женщина лет сорока – видимо, соседка – выкрикнула тоненьким голоском:
– Оправится, ишь ты! Ждите! Да она рожает там, в туалете, а не оправляется!
«Медуза» вяло колыхнулась в ее сторону:
– Что ты городишь? У Ларочки животик скрутило!
– Ты что, слепая совсем? С чего ее так расперло в последнее время? Плюшек натрескалась?
– Ларочка склонна к полноте, – невозмутимо констатировала мать. – У нас у всех такая конституция.
– Конституция?! – взвизгнула соседка. – А это что?
Она высунулась из своей двери и принялась возить носком грязной тапочки по полу.
Света и Алена наклонились – и отчетливо разглядели кровавую цепочку, которая тянулась по коридору к туалету. Света громко ахнула и, сунув Алене чемоданчик, кинулась туда, заколотила в дверь:
– Открой!
– Занято! – отозвался напряженный голос.
– Открой! Это врач! А то вышибу дверь!
Щелкнула задвижка. Света только глянула внутрь – и всплеснула руками:
– Да ты соображаешь, что делаешь?! Уже воды отошли! Убить ребенка хотела?
– Да он все равно никому не нужен.
Рожала толстая, вся в мать, девочка-«Медуза» прямо на грязном полу в коридоре: дальше не дошла. Никто не помогал: соседка спряталась за своей дверью, маманя плакала в комнате: «Я думала, она просто хочет в туалет!» Алена бегала туда-сюда, из грязной кухни, где пришлось срочно кипятить воду, в коридор, к Свете, потом сгоняла в машину: в каждой «Скорой» есть в запасе стерильный набор для новорожденного, на всякий случай. Родилась здоровая, крепкая девчонка, и ее вместе с глупенькой мамой, которая выглядела неожиданно счастливой, увезли в больницу.
– Если такой полдень, то что будет к вечеру?! – простонала Алена, забираясь в салон и испытывая острое желание не в кресло сесть, а растянуться на носилках.
Света обернулась с переднего сиденья, блеснув смеющимися глазами:
– Не говори. Ночь была тихая, практически без вызовов, а с утра все как будто с цепи сорвались! Но, может быть, сейчас настанет полоса затишья?
Зазуммерил «Курьер».
– Покой нам только снится! – с преувеличенным отчаянием сказала Света.
Новый вызов тоже касался детской «Скорой» («Ребенку плохо!» – кричала в трубку перепуганная мать), однако опять же бросили на прорыв линейную.
Это была одна из немногочисленных «элиток» Ленинского района: приятной, ненавязчивой архитектуры, в стороне от шумного шоссе, посреди тихого дворика. Внизу был домофон. Нажали кнопку с цифрой 14 – вызов поступил из четырнадцатой квартиры.
– Кто там? – отозвался испуганный женский голос.
– «Скорую» вызывали?
– Да проходите! Коленька, мальчик, потерпи, «Скорая» приехала!
Замок щелкнул, дверь открылась.
– Хорошая штука – домофон, – сказала Света. – Удобная. Не то что кодовый замок, верно?
Она уже вполне весело вспоминала ночные блуждания по Мануфактурной, однако Алена слово «код» воспринимала теперь очень неоднозначно, поэтому ее улыбка получилась неискренней.
– Эй, ты что? – спросила Света, но отвечать времени не было: они уже поднялись на второй этаж, и сейфовая, тяжелая дверь распахнулась перед ними.
Ухоженная, красивая леденящей душу красотой женщина лет пятидесяти в умопомрачительном халате с золотыми цветами и птицами придирчиво оглядела пришедших, почему-то задержалась взглядом на Алене, скорчила откровенную гримаску, но ничего не сказала, даже не поздоровалась, а посторонилась, пропуская их в обширную прихожую.
– Где больной ребенок? – холодновато спросила Света.
Женщина высокомерно указала подбородком на одну из дверей. Вошли… и споткнулись на пороге.
Это оказалась не детская, а роскошная спальня, вполне пригодная, чтобы снимать здесь эротические сцены из великосветской жизни – такой, какой она представляется жителям Автозаводского района. Дороженные тканевые обои на стенах, приземистый сексодром посреди, застеленный черным шелковым бельем, на полу белые медвежьи шкуры явно искусственного происхождения, в углу огромный, в полстены, «Шарп». В постельке лежал беленький, скромненький, хорошенький мальчик в одних плавках. Он был бы просто прелесть, кабы не портили его набрякшие мешки под глазами и капризно оттопыренная нижняя губа. Мальчик был лет этак тридцати. В комнате противно пахло прокисшим пивом.
– Это и есть ребенок? – поинтересовалась Света, глянув через плечо на хозяйку, которая нервно тискала в руках флакончик с валерьянкой.
– Это мой сын, а что? – вызывающе провозгласила дама.
Сынуля перевернулся на спину, не без интереса оглядел явившихся женщин, и этот интерес дерзко шевельнулся в плавках. Дама суетливо метнулась к постели и прикрыла ребенка пуховым белым одеялом.
Теперь Алена рассмотрела ее получше и обнаружила, что из пышных розовых, отделанных перьями домашних туфелек торчит пальчик, отродясь не знавший педикюра.
Она заперхала, пытаясь скрыть смех.
Чудны дела твои, господи!!!
– Что с ребенком? – невозмутимо спросила Света, игнорируя обитателя черно-белой постели.
– Он вчера был в бане… а сегодня не может встать…
«Ого!» – чуть не вскрикнула распутная писательница, но благоразумно промолчала.
Света, впрочем, и ухом не повела. Спокойно посчитала пульс, померила давление, прослушала «больного». Мальчонка откровенно нежился в ее руках.
– Все понятно, вы перегрелись, поэтому сильно подскочило давление, – благожелательно сказала Света. – Правильно делаете, что пьете пиво, оно обладает положительным эффектом.
Ребенок так и расцвел.