Точно – это дело решили замолчать, спустить на тормозах. Почему? Ну кто же поймет резоны властей предержащих!
Затрезвонил телефон. Это была Инна.
– Немедленно включи «Вести». – И бросила трубку.
Что такое?
Алена схватила пульт.
– …сердечной недостаточности. В лице Кирилла Алексеевича Сухаренко мы потеряли многообещающего политика, которому иные прочили успех на президентских выборах 2008-го, а то и 2004 года. Впрочем, сам Сухаренко не слишком афишировал свои амбиции, очевидно, зная, как негативно относится к нему население после известных августовских событий 1998 года. Но, во всяком случае, деятельность его на посту полномочного представителя Кремля в Нижегородской губернии принесла неоспоримые плоды. А теперь – о событиях за рубежом.
Алена включила наугад какую-то другую программу.
– …более известный в народе как Чупа-чупс. О мертвых или хорошо, или ничего, однако бессмысленно лицемерить: покойный был фигурой сугубо одиозной. При этом он свято верил в свое блистательное политическое будущее и отнюдь не скрывал, что намеревался не просто баллотироваться в 2008 году в президенты, но и непременно победить. Знающие люди говорили, что его мечта о президентском кресле носила маниакальный характер: начиная развивать свои планы восхождения к этому посту, он порою впадал в истерику…
Особенно возбудился Чупа-чупс, когда прошел слух о решении фактического главы «Верной силы», отца российской энергетики, попытаться свалить нынешнего президента уже в 2004 году. Разумеется, кандидатом в президенты должен был стать Сухаренко. Поговаривали, что он уже размечтался о перемене меблировки в президентской резиденции… Однако господин Выключатель вовремя вспомнил, что физиономия экс-премьера вызывает у россиян слишком стойкую идиосинкразию… Чупа-чупсу пришлось затолкать свои амбиции в известное место. Ну а теперь политический горизонт очистился от этого восходящего светила! И очень своевременно.
Кстати, по совершенно достоверным слухам, причина смерти Чупа-чупса самая что ни на есть естественная: внезапная остановка сердца. Перепуганные нижегородские власти сперва решили, что он пал жертвой прежних заклятых друзей, и по этому поводу успели наломать некоторое количество дров, однако обнародованное врачебное заключение…
На экране сменялись кадры – эпизоды короткой, но, как принято выражаться, наполненной событиями жизни Чупа-чупса. Алена тихонько ахнула: смотри-ка, а ведь раньше он и впрямь напоминал Милвертона! Даже внешне! Как это там, у Конан Дойла? «Он был бы похож на Пиквика, если бы не фальшивая, как наклеенная, улыбка и холодный блеск проницательных, настороженных глаз…» Какой был уютненький толстячок до тех пор, пока не исхудал! Словно бы другой человек сделался. И только нутро, его гнусное нутро не изменилось, никуда не делось – так же, как и черная родинка на ноге.
Алена пощелкала пультом, однако больше ни один канал не уделил внимания внезапной смерти бывшего премьера. Нахмурясь, она выключила телевизор и компьютер, забралась с ногами в кресло, накрылась пледом и принялась сосредоточенно рисовать в блокноте какие-то диковинные цветы. Почему-то именно это занятие помогало ей лучше всего сосредоточиться и решить, нужно ли было выбраться из сюжетного тупика – или поразмыслить над загадочной смертью несостоявшегося претендента на звание президента…
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август
– Молчите, сударыня! – слышу я вкрадчивый голос, который узнаю не сразу. – Молчите и не вынуждайте нас применять к даме, пусть даже и судебному следователю, грубую силу, какую я уже применил по отношению к товарищу прокурора.
Красильщиков… Это голос Красильщикова! Это он говорит со мной, это его ладонь зажимает мне рот. А Вильбушевич держит меня за руки, чтобы я не рвалась.
Пока надо благодарить господа хотя бы за эту малость. Окажись дело наоборот, зажимай мне рот Вильбушевич своей воняющей карболкою, окровавленной рукой, я, кажется, умерла бы от страха и отвращения!
А впрочем, откуда мне знать, может быть, руки Красильщикова тоже обагрены кровью?
Судя по тому, что они держат меня оба, не отвлекаясь на Смольникова, он, видимо, лежит без сознания. Наверное, дело обстояло так: пока мы прощались с Лаллой и она расписывала мне достоинства своего бывшего любовника, эти двое вскочили в пролетку к Смольникову, оглушили его и затаились, ожидая меня.
Но Филя! Куда же смотрел Филя?!
Думаю, что на них и смотрел. Ведь совершенно ясно, что Филя с ними заодно. Ему никто не угрожает сейчас, не тычет нож в бок – а он ретиво погоняет лошадку.
Почему?!
Ответ на этот вопрос искать бессмысленно, да и недосуг, потому что меня поражает пугающая догадка. Ведь получается… Получается, что никто не посылал пролетку из прокуратуры! Это все выдумки чистой воды – насчет Симеона Симеоновича! Это Филина выдумка. Вильбушевич и Красильщиков с самого начала знали, кто именно едет в гости к Лалле Рук, то есть Евлалии Марковой! Они были готовы к встрече с нами! А мы… мы попались в ловушку!
Каким образом обо всем проведал Филя? Да наверняка ему сболтнул Смольников еще вчера, возвращаясь домой после совещания. Ведь «Жорж» умудрился завязать с этим кучером просто-таки приятельские отношения! Забыл, что нельзя давать людям забываться, они должны знать свое место! И вот теперь свое место узнал сам Смольников – лежит там, в углу пролетки, молчаливой темной кучей.
У меня вдруг спирает дыхание, я пытаюсь вздохнуть, но не могу. И не только потому, что Красильщиков слишком сильно зажал мне рот и нос – меня наповал сражает мысль: а вдруг он уже мертв?!
– Обещаете молчать, сударыня? – вновь спрашивает Красильщиков.
Я киваю. Как бы не так! Только освободите мне рот – я подниму такой крик, что все городовые с окрестных улиц слетятся!
– Настоятельно прошу вас молчать и не двигаться, сударыня, – повторяет Красильщиков. – Не то мы будем вынуждены применить насилие и к вам, к женщине, а уж вашему спутнику и вовсе не поздоровится. Думаю, какие-то чувства вас с ним все же связывают, а у доктора в руке стилет…
Какое многозначительное молчание следует за этими словами!
Меня мороз пробирает, и когда Красильщиков задает свой вопрос снова, я киваю уже с большей готовностью – и я в самом деле полна этой готовности сдержать слово.
– Да какие у нее могу быть чувствия, у этого сухаря в юбке? – внезапно подает голос Филя. – Она небось только рада будет, коли вы его благородию горло перережете! Он-то по ней, можно сказать, весь иссох начисто, а она будто и не баба, будто и вовсе не живая. Знать его не хочет! Вот хоть вчера что было? Всех судейских на совещанию в прокуратуру призвали, его благородие этой вобле-то ну телефонировать, а нянька ее и скажи: ушла неведомо куда, разоделась-де, как на бал, – и ушла. Так он, бедолага, от такого известия чуть ума не решился! Вместо того чтобы на мне в присутствие ехать, давай по городу без всякого смысла колесить. Ее искал! Думал, она с каким-нито мужиком валандается, да кому, Христа ради, она нужна, кроме этого недоумка, его благородия?! Потом увидал ее на улице и вовсе обезумел. Схватил, в пролетку затащил и ну целовать-миловать! Ох она и крик подняла! Рвалась как бешеная! И орет во всю мочь… что, думаете, орала? Спасите-помогите-пожалейте, как нормальной девке орать положено? Ничуть не бывало! «Пустите меня, – кричит, – я судебный следователь!» Тьфу, господи, прости меня, грешного! А ведь это и правда, она не баба, не девка, она и вовсе не человек – она следователь! И с ней ухо востро держать надо. Не верьте ей и держите крепче. От нее всякой пакости ждать нужно.
Закончив сию филиппику в мой адрес, Филя умолк. А у меня в голове, чудилось, все еще грохотали его слова, причиняя почти нестерпимую боль. Правда, еще сильнее почему-то болело сердце…
Видимо, Филины слова произвели впечатление не только на меня, но и на Красильщикова, потому что его ладонь стала жестче, и он пробормотал:
– Придется, видимо, завязать вам рот, барышня. Вы, оказывается, опасны! Достаньте из моего пиджачного кармана платок, доктор. Да побыстрей!
Минуты не переживаемого доселе ужаса, непостижимого унижения… Наверное, я бы умерла, если бы они начали разжимать мне рот и запихивать туда кляп, однако, по счастью (о боже мой, вот она, относительность всего сущего!!!), Красильщиков завязал мне рот каким-то платком сверху, по губам, но до того крепко, что у меня мгновенно заломило щеки. Другим платком они скрутили мне запястья, заведя руки (другая удача!) не назад, а вперед.
– Будьте благоразумны, прошу, – серьезно сказал Красильщиков, сидя рядом и слегка поддерживая меня под локоть. – Если вам и впрямь не дорога жизнь вашего мнимого жениха, то хоть о своей подумайте.
– Глаза ей тоже завяжите, господа хорошие, – буркнул с козел угрюмый советчик Филя. – Эта баба из тех, что в яйце иголку увидит.
– Глаза ей тоже завяжите, господа хорошие, – буркнул с козел угрюмый советчик Филя. – Эта баба из тех, что в яйце иголку увидит.
И мне немедленно завязали глаза очередным платком. Право, можно было подумать, что я угодила прямиком в галантерейную лавку, где выбор платков для связывания пленников неисчерпаем! Спасибо опять же за то, что эта «галантерейная лавка» не принадлежала пропахшему карболкой Вильбушевичу, а ее «владелец» Красильщиков употреблял какой-то очень приятный одеколон!
Однако до чего же рабски Красильщиков и Вильбушевич, доктор и счетовод, следуют Филиным советам, а? Просто-таки трогательный пример той самой демократии, о коей грезят социалисты и прочие нигилисты. Очень симпатичная картина ожидает наше общество, когда кучера станут заседать, к примеру, в Совете или в Думе! Этак дойдет и до того, что всякая кухарка сможет управлять государством!
Филя ехал неторопливо – видимо, нарочно для того, чтобы не привлекать внимания полиции спешной ездой. Я постепенно расслабилась, понимая, что сейчас все равно ничего не смогу сделать для своего освобождения. Притихла – пусть мои стражи думают, что я вовсе погружена в уныние, пусть ослабнет их хватка и притупится бдительность.
Мне было о чем подумать. Как спастись? Надо строить какие-то планы, однако, признаюсь честно, голова моя оказалась занята отнюдь не этими планами, а тем, что я услышала от Фили!
Что это значит? Неужели правда Смольников неравнодушен ко мне?
Да нет, ерунда какая!
Или не ерунда? Или и впрямь та наша встреча на Малой Печерской не случайна? Он искал меня? Он был в ярости? Ревновал?
Господи, да он что… он что, любит меня?!
Но это первый человек в моей жизни, который… И надо же, чтобы этим первым человеком оказался именно тот, который… которого я… о котором я тихо, таясь даже от себя…
Нет, не может быть! Почему же он был так жесток и груб со мной? Почему всячески старался унизить? Вел себя, как мальчишка, который нарочно таскает за косы и даже колотит девочку, что ему нравится. Конечно, конечно, в Георгии много мальчишеского, но ведь все равно – так глупо себя вести! Разве он не замечал, что…
Нет, нет, нет, думаю, в его поведении нет ничего особенного, такова мужская любовь: мучить и терзать любимое существо. Но коли так… коли так, надобно мужской любви всячески опасаться – пуще огня!
И тут вдруг отрезвление вновь находит на меня, и я понимаю, что уплыла мыслями в мир иной. А между тем опасаться мне никого и ничего больше не придется. У нас со Смольниковым пока что нет никаких шансов вырваться на свободу. Будь он хотя бы в сознании… но пока я слышу только его редкие стоны.
Да, не зря он предостерегал меня от Гамлета! Видимо, эта птичка и впрямь наделена пророческим даром. Что этот попугай мне пожелал? Уснуть и не проснуться? Очень может статься…
Мы едем уже довольно долго, не меньше получаса. Причем у меня такое ощущение, что за это время мы самое мало дважды переехали Острожную площадь. Видимо, Филя нарочно петляет, путает дорогу, опасаясь, что я начну считать повороты.
Конечно, надобно было считать с самого начала, однако, увы, мне это и в голову не пришло!
– Слышь, Филипп, как только мы сойдем, – говорит в это время Красильщиков, – немедля гони, ставь лошадь в конюшню, чтоб твоего долгого отсутствия никто не заметил. Коли спросят, скажи, что у вас с господином товарищем прокурора был уговор: ты во столько-то за ним заедешь и заберешь их. Скажешь, подъезжал-де, а горничная ответила, что его благородие с барышней уже отбыли восвояси. Ты и воротился.
– Надо Дарьюшке про то сказать, – озабоченно подал голос Вильбушевич – первый раз за время пути. – Предупредить.
– Предупредил уже, – успокоил его Красильщиков.
– А ну как Евлалия проболтается, что уехали на казенной пролетке? – не унимался Вильбушевич.
– Да она небось и не вспомнит ничего к утру, эта пьянчужка, – ухмыльнулся Красильщиков. – А потом, против ее слова четыре наших будет: ваше, мое, Филино и Дарьюшки. Так что если кого послушают, то, конечно, нас.
«Напрасно вы в этом столь уверены, господин Красильщиков, – ехидно подумала я, – все вы, кроме Фили, у нас так или иначе на подозрении, поэтому не ждите, что вас выслушают развесив уши. Конечно, Филино предательское свидетельство много будет значить, но если Лалла узнает, что ее любимый Гошенька пропал, она ведь не уймется, пока всем и каждому не докажет, что он и впрямь уехал на казенной пролетке! Это такая натура, что… А впрочем, – немедленно спохватываюсь я, – вполне может статься, что она все это заспит: даже и не припомнит к утру, кто у нее вообще в гостях был, небось даже повод забудет, зачем собирались!»
Внезапно Филя негромко прикрикнул:
– Тпру! Не балуй! – и пролетка остановилась.
Было тихо, безветренно. Тишина вокруг стояла такая глубокая, что мне почудилось, будто нас вывезли далеко за городскую черту. Но вот неподалеку раздался заполошный собачий брех, потом пьяная ругань, и я поняла, что мы, конечно, еще в Нижнем.
Спасибо и на том. Осталось выяснить где.
Как будто это имело какое-то значение! Думать следовало о том, как выбраться из этой кошмарной ситуации!
Но пока выбраться я могла только из пролетки, да и то не без посторонней помощи. Красильщиков чуть ли не на руках снес меня на землю, потом Вильбушевич и громко сопевший от натуги Филя выгрузили Смольникова. Похоже, он уже немного пришел в себя и даже мог стоять, поддерживаемый, как я поняла, Вильбушевичем.
– Езжай, Филя, не мешкай! – скомандовал Красильщиков, и колеса пролетки гулко застучали по деревянным мосткам. Отчего бы это? Проезжая часть улиц вымощена в нашем городе камнем лишь на трех-четырех главных улицах, а на остальных плотно убитая земля (в дождь она превращается в жидкую грязюку, порою непролазную), обочь же – деревянные мостки для пешеходов. Но ведь Филя едет не по пешеходному тротуару! Где, на каких улицах проезжая часть у нас крыта досками? И почему так гулко отдается стук колес? А, понимаю. Он поехал по мосту над оврагом! О, мне никогда не догадаться, над каким именно, потому что оврагов в Нижнем – не счесть!
– Ну, как ваш подопечный, Виллим Янович? – спросил в эту минуту Красильщиков. – Держится на ногах? Вот и отлично, тут идти-то всего ничего. Идите, Смольников, не заставляйте нас снова применить к вам силу – а то и к Елизавете Васильевне!
Послышался короткий, болезненный стон, от которого мне словно тупую иглу в сердце воткнули, а потом звук неуверенных, шатких шагов.
– Вот и ладненько, – пробурчал Вильбушевич. – Потихоньку-помаленьку и добредем.
Красильщиков повел меня, поддерживая под руку.
Я на всякий случай начала было считать шаги, но почти тотчас сбилась, потому что Красильщиков заговорил.
– А ведь между прочим, – задумчиво сказал он, – не все так благостно, как мне кажется. К примеру, вашим показаниям, Виллим Янович, если до розыска пропавших дойдет, веры немного будет. Вы ведь у них, насколько мне известно, первый подозреваемый по делу Сергиенко. Ну а Дарьюшка – ваша пособница… Пусть она об этом даже не догадывалась, но для нас это большая удача. Спасибо им за то, что подозревали ее, иначе нам вовеки бы не узнать, какая опасность над нами нависла. Ведь именно в Дарьюшку влюблен кучер Филя, а не в вас или в меня, именно ей он сообщил все, что услышал от не в меру болтливого товарища прокурора…
– Да ведь и Дарьюшка проявила чудеса самоотверженности тоже не ради вас или меня, как вам известно! – не без ехидства пробормотал Вильбушевич, и Красильщиков коротко хохотнул в ответ:
– Да уж! Это мне отлично известно!
Я иду как во сне – до такой степени изумлена, что мои отвлеченные размышления во многом совпали с реальностью. Правда, о шашнях между Филей и Дарьюшкой я никак не могла предположить, я-то мыслила в ее любовниках то Красильщикова, то Лешковского. Красильщиков тут ни при чем. Филя старается ради Дарьюшки, а ради кого – она? И по-прежнему неведомо, какова же связь между убийством Сергиенко и Натальи Самойловой. Связь очевидна, но в чем она состоит? Впрочем, у меня возникло такое ощущение, что, пройди мы еще десятка два шагов, я получу ответ на этот вопрос от самих же злоумышленников, которые, на мое счастье, весьма болтливы.
О боже мой, видимо, правдива поговорка: кого боги хотят погубить, того они лишают разума! И справедлива она не в отношении Красильщикова и Вильбушевича, а в отношении меня. Разве можно радоваться неосторожной, просто-таки патологической болтливости этих злодеев? Нам со Смольниковым она ничего хорошего не сулит. Они убеждены в собственной безнаказанности, они уверены, что откровенничать при мне совершенно не чревато для них никакой опасностью. А это может объясняться только одним: пленников не намерены оставлять в живых.
Эта мысль со странной медлительностью приживается в моем сознании, словно птица, усевшаяся в чужое гнездо. Я вдруг перестаю ощущать свои ноги, и вообще весь мир словно бы отстраняется от меня… весь мир, кроме Красильщикова, который еще крепче сжимает мой локоть: