Расхождения в интересах между Россией и Западом выражаются не только в жестких заявлениях НАТО и Москвы по вопросам безопасности, но и в непрекращающихся попытках последней запустить диалог о европейской безопасности – вплоть до выдвижения инициативы о новом договоре в этой сфере. Эта инициатива имеет продолжительную историю, но приобрела особую значимость с того момента, как в 2007–2009 годах Москва инициировала проект по безопасности в Европе (в результате чего был запущен процесс Корфу в рамках ОБСЕ). С этого времени российское руководство постоянно выражает свое недовольство нынешней архитектурой безопасности в регионе Евро-Атлантики, и есть свидетельства того, что Москва может вновь начать разговоры об этой теме в преддверии 40-й годовщины подписания Хельсинкского Заключительного акта в 2015 году 10. Запад и Россия видят европейскую безопасность после окончания «холодной войны» в разных понятиях, и это может развернуть их позиции так, что они станут взаимонеприемлемыми. Это будет способствовать углублению фундаментальных противоречий и даже приведет к конфликту интересов».
Как замечает автор, даже общие, на первый взгляд, для России и западных государств интересы являются источниками противоречий. В частности, невзирая на то, что обе стороны видят для себя угрозу в международном терроризме или распространении оружия массового уничтожения, согласия о причинах, природе и степени опасности этих вопросов между Россией и Западом нет. Соответственно, каждая из сторон имеет собственное представление и о способах, как справляться с такого рода вызовами. Фактически, пишет Монаган, позиции России и Запада кардинально расходятся: стороны обвиняют друг друга в том, что именно политика оппонента и является причиной, а не решением проблемы. Ярким примером представляется разность подходов по борьбе с радикальной экстремистской организацией ИГИЛ: обе стороны разделяют необходимость противостояния боевикам 11, но при этом расходятся в вопросах о причинах и эффективных способах решения проблемы.
«Более того, хотя никакого возвращения к идеологической конфронтации в глобальном масштабе нет, явно заметны противоречия по поводу ценностей. Идея о создании стратегического партнерства на основе общих ценностей потерпела неудачу еще 10 лет назад, а расхождения в понимании природы демократии (в особенности, прав человека и роли государства в обществе) проявляются все отчетливее».
Эти различия стали называть «ценностным разрывом», впрочем, как считает Монаган, и этот термин не отражает глубины обостряющихся противоречий между западным либеральным и российским консервативным видениями. Путин не раз в своих выступлениях однозначно противопоставлял традиционные христианские российские ценности современным ценностям Запада. Так, в своей речи на Валдайском форуме в 2013 году он подчеркнул наличие угроз российской идентичности, в то время как западные государства не только отрицают христианские ценности – мораль, традиционные институты, включая традиционные семьи, – составляющие основу их цивилизации, но и распространяют свое искаженное видение по всему миру, ввергая себя и другие страны в глубокий демографический и моральный кризис. В противовес новым ценностям Запада российский лидер указал на ценности традиционные, заложенные в мировых религиях, подчеркнув, что их отстаивание является «правильным и естественным»12. По мнению автора, обострившиеся сегодня ценностные противоречия не переросли в масштабное идеологическое противостояние, однако они говорят об углубляющемся европейском цивилизационном расколе.
Монаган продолжает: «Все это свидетельствует о «столкновении Европ», которое возникло в последние 10 лет между западной моделью Европы (ЕС) – и довольно отличного от этого российского видения. Этот раскол, как представляется, продлится как минимум в кратко– и среднесрочной перспективе, проявляясь в соперничающих подходах к определению архитектуры Евро-Атлантической безопасности и столкновении ценностей, пониманий и траекторий европейского наследия и христианской цивилизации. Это формирует ядро нарастающего стратегического соперничества по мере того, как Москва стремится адаптироваться к ситуации и бросить вызов европейской политической системе и архитектуре безопасности военными, дипломатическими и политическими методами (последний подразумевает предоставление финансовой помощи и политической платформы для второстепенных партий в Европе).
Точнее говоря, это только часть большей картины. Термин «столкновение Европ» не предполагает игнорирования активной роли России в Евразии или исключения из уравнения США, которые представляются главным компонентом архитектуры безопасности в Евро-Атлантике. Не следует также забывать о возрастающей роли Китая и российско-китайских отношениях. Тем не менее этот термин хорошо передает суть соперничества между более либеральной, ориентированной на Запад частью Европы, включенной в НАТО и ЕС, и формирующейся в пику ей другой – «российской» – Европы».
Бесконечный ряд бессмысленных аналогий
Монаган далее отмечает: «По мере того как нарастает вызов архитектуре европейской безопасности XXI века – вызов, который требует объективной оценки современных реалий, – дискуссии о России движутся в противоположном направлении, отвлекая внимание на события и вызовы XX века. Это приводит ко второй проблеме полемики о новой «холодной войне». И хотя эта полемика притягивает взоры к выдающемуся периоду европейской и мировой истории, пытаясь показать примеры из прошлого для сегодняшней ситуации, она только вносит еще больше неясности и не дает материала, из которого можно «извлечь уроки». Это вызвано отсутствием понятия о том, что действительно означает «холодная война», помимо того что это дает некое смутное представление о периоде натянутых отношений между Россией и Западом. Это создает пространство для большого количества интерпретаций, сводя идею о новой «холодной войне» к поверхностной аналогии. Это не использование истории – это злоупотребление ею».
Монаган, как и ряд других специалистов, считает, что даже сегодня представление о периоде «холодной войны» в общественном и экспертном сознании складывается из отдельных фрагментарных представлений о ней, а многие ее тайны до сих пор остаются тайнами. Поэтому трудно разобраться, какие уроки необходимо извлечь из этого продолжительного периода мировой истории 13. В оценках «холодной войны» эксперты расходятся в ответах на элементарные вопросы о том, когда она началась – в 1940-е годы, после Корейской войны или в результате борьбы между Вильсоном и Лениным? – когда закончилась и даже почему она завершилась так, а не иначе 14.
Автор ссылается на Лоуренса Фридмана, который отмечает, что термином «холодная война» стало принято для удобства называть более чем 40 лет истории, повидавших «увлекательный каскад» разнообразных событий, теорий и идеологических догм. При этом термин совершенно не отображает всей существовавшей сложности и неоднородности того исторического периода и не дает сколь-либо полного представления ни о сути, ни о динамике развития отношений между Россией и Западом за сорок лет, обобщенных названием «холодная война»15. Поэтому столь популярные сегодня отсылки к этому времени, используемые для трактовки современных событий и процессов, перестают иметь какой-либо смысл, так как не проясняют ситуацию, а лишь вызывают все больше вопросов. Монаган вновь подчеркивает: использование стереотипов и упрощение исторических фактов лишает ясности любые попытки провести исторические аналогии с целью лучше понять текущие явления.
Автор также замечает немаловажный факт, что видение «холодной войны» западными странами с 1989 года пережило заметные трансформации 16, а процессы расширения Евро-Атлантических организаций – НАТО и ЕС – на восток неизбежно оказали влияние на смену акцентов в разных версиях недавнего исторического прошлого, в частности, среди стран – бывших членов ОВД или СССР, которые в ходе «холодной войны» находились по другую сторону баррикад и, в отличие от старых членов НАТО, имели совершенно другие впечатления о том периоде. Так, Западная Европа помнит «холодную войну» как период жизни в постоянном страхе возможности тотальной войны между ядерными державами, помнит «долгий мир в Европе», периодически прерывавшийся острыми кризисами. С другой стороны, для Восточной Европы «холодная война» ассоциируется с периодом оккупации и воспоминаниями о репрессиях. Для первых те времена становятся частью истории, вторые так и не могут оправиться от ран недавнего прошлого 17. Монаган делает вывод исходя из этого, что, очевидно, не существует никакой ясности в отношении понимания «холодной войны» даже на Западе, и тем более неясно в этих условиях, как можно сравнивать тот период истории с современным и какие исторические уроки мы можем применить в отношении текущего кризиса.
Автор также считает, что анализ затрудняет и использование популярных отсылок к истории, сравнивающих действия России с политикой СССР в отношении Чехословацких и Афганских событий в 1968 и 1979 годах или действиями нацистской Германии в 1930-е годы. Так, особенно распространено проведение аналогий между присоединением Крыма к России в 2014 году и аншлюсом Австрии 1938 года или аннексией Судетской области. Кроме того, как отмечает Монаган, современные отношения между Россией и Западом зачастую предпочитают трактовать сквозь призму пакта Молотова-Риббентропа и Мюнхенских соглашений 18. По мнению автора, чем чаще эти стереотипные аналогии повторяются в западном общественном дискурсе, тем больше они имеют резонанс, особенно с учетом того, что сравнения с нацистской Германией имеют весьма огромное значение как для взаимоотношений России и Запада 19, так и в общем для всей международной системы – они стали неотъемлемой частью обсуждения всех конфликтов, происходящих в мире с Корейской войны 1950 года 20.
«Поэтому любые дискуссии касательно сегодняшней России переполнены обильными и постоянно повторяющимися упрощенными, доведенными до абсурда образами, в которых действия России сравниваются с политикой Советского Союза и/или нацистской Германии, а Владимир Путин представляется как реинкарнация Иосифа Сталина, Адольфа Гитлера или чего-то среднего между ними 21. В итоге действия России сравниваются с большим числом неясных событий, как правило тех, что первые приходят на ум, отобранных из истории последних двух столетий вне зависимости от контекста, значимости отдельных личностей, вовлеченных в них, а также от течения времени. Игнорируется факт разнообразия ситуаций и их сложности, а неизвестное представляется как известное.
Такой избирательный подход к истории не годится для того, чтобы извлечь уроки из прошлого. Например, какое сравнение более «полезно» для понимания действий России в Крыму: аннексия Германией Судет по результатам Мюнхенских соглашений или советское вторжение в Чехословакию? Это были два совершенно разных события. Проблема усугубляется тем, что историю всегда исключают из дискуссий, так как редко случается, чтобы исторические детали в таких аналогиях были точны, причем игнорируются даже текущие исторические дебаты об этих событиях. В результате мы имеем все более абстрактное представление о России.
Таким образом, история превращается в миф, в сказку, в которую все свято верят, в основе которой лежат обиды и предубеждения, и которая активно используется в политической пропаганде 22. Эти мифы больше представляют собой выявление того или иного исторического события, чем поиск сходства с настоящим. Их главная задача заключается в том, чтобы вызвать в сознании аудитории определенные ассоциации с целью ее убедить (хотя и в отрыве от фактов). В результате получается аргумент, замкнутый в короткой цепи ассоциативного, где различия между предполагаемым и точно известным стираются. Смысл в том, чтобы усилить полемику и препятствовать любым несогласным мнениям, навязывая вину через предлагаемые ассоциации: например, попытки оспорить существующую точку зрения подвергаются критике по аналогии с попытками поддерживать СССР или нацистскую Германию.
Вместо того чтобы извлекать из истории уроки, ее используют для подкрепления накатанных схем полемики. Такой подход не только искажает столь хрупкие исторические аналогии, но и ложно представляет их как модели будущего. Он подразумевает наличие определенной модели исторического развития, из которой мы можем извлечь опыт – иначе последствия будут катастрофическими. Этот подход отрицает уникальность каждого события и упускает из вида случай, возможные изменения и свободу действий 23. Помимо того, что это создает плодородную почву для эмоциональной политической пропаганды и мобилизации общественного мнения, это – плохой источник для извлечения практических или полезных уроков. Вместо тщательного размышления о происходящем в том виде, как оно есть и каким оно может стать, наблюдатели предпочитают поверхностно рассматривать упрощенные и повторяющиеся модели поведения. Как отмечают Ричард Нойштадт и Эрнест Мэй в своем исследовании об использовании и злоупотреблении историей в политике, это называется «использовать аналогию для приведения неразумных доводов»: аналогия строится на основе аналогии создания ложных свидетельств – посредством подгона под нужный шаблон или удобные рамки, – которые искажают и затуманивают понимание истории и нынешнего контекста, так как представление о событии все больше отрывается от его исторических обстоятельств» 24.
В результате этого, как размышляет автор, возникают две проблемы. Первая заключается в том, что использование этих ложных аналогий для объяснения современных событий только усложняет понимание происходящего. Например, по мнению Монагана, после воссоединения Крыма с Россией в 2014 году западные наблюдатели предпочли сконцентрироваться на колоритных сравнениях действий Кремля с присоединением Германией Судет. При этом из виду практически был выпущен анализ непосредственно российской операции в Крыму и ее новые военные возможности, выражавшиеся, например, в использовании сил специального назначения. Также без внимания западных комментаторов осталось и изменившееся видение России своей безопасности. Таким образом, вновь усилившиеся дискуссии о новой «холодной войне» заслонили собой суть происходящего на Украине.
Второй проблемой является то, что «такой дискурс формирует рамки для различных возможностей политического курса, сводя их к выбору между «умиротворением» России – термин, который остается отталкивающим для многих политиков, – и противостояния ей путем сдерживания или устрашения. Однако даже это не представляется правильными альтернативами, поскольку «урок» из Мюнхенских соглашений 1938 года очень поучителен: агрессии должно противостоять (и когда это было сделано, Европа была втянута в войну) 25. Отказ от любой дипломатии и переговоров из-за страха скатиться к «умиротворению агрессора» означает отказ от использования множества политических инструментов, имеющихся в распоряжении Европы. Более того, чтобы сдерживание и устрашение имели успех, необходимо действительно понимать ту сторону, на которую эта политика направлена: нужно понимать причины ее действий и природу ее процесса принятия решений. Представляя современную Россию как карикатуру на Советский Союз, нацистскую Германию или любого другого врага прошлого, понять этого невозможно».
Готовясь к войнам прошлого
Наконец, по мнению автора, последним аргументом, подтверждающим, что дискуссии о новой «холодной войне» не решают, а лишь усугубляют существующие проблемы, является то, что они ограничивают современный дискурс категориями и логикой XX века и совершенно не учитывают новые реалии, в том числе – в отношении России века XXI. Этот аргумент особенно важен для политиков и военных стратегов, которые вновь и вновь наступают на те же старые грабли, готовясь вести войны прошлого. Как считает Монаган, такое Западу уже случалось пережить при выстраивании своих отношений с Россией. Автор цитирует Джорджа Кеннана, который говорил о том, что в годы «холодной войны» американские военные стратеги не могли перестать видеть в образе Сталина Гитлера и продолжали готовиться к новой войне с СССР, опираясь на недавний опыт борьбы с нацистской Германией 26.
Исходя из вышесказанного, автор ставит два принципиальных вопроса.
«Первый – хотя разговоры о новой «холодной войне» являются частью стремления некоторых уделять первостепенное внимание угрозе со стороны России, более широкая перспектива с точки зрения безопасности и вызовов, перед которыми стоит Запад сегодня, существенно отличается от того, что было в «холодную войну». Россия явно нуждается во включении в повестку дня западной политики и безопасности совсем не потому, что Москва последовательно подчеркивает свое недовольство сегодняшней архитектурой европейской безопасности. Это лишь часть комплексной картины международной ситуации. Требуется достичь баланса, который труднореализуем, и сегодняшним лидерам потребуется приложить гораздо больше усилий по сравнению с тем, что было сделано в период «холодной войны».
Контекст западной безопасности претерпел кардинальные перемены, однако это никак не отражено в дискуссиях о новой «холодной войне». В отличие от того времени сегодня ни одна угроза не является явно превалирующей. Как заметил бывший генеральный секретарь Андерс Фог Расмуссен, Альянс стоит перед «дугой кризисов»27.