«Идти, идти, думал, идти, на опушке стоя, не боись никого…». Обернулся, огляделся. «Останься здесь… за меня…», попросил. Тогда тот, кто был с ним ночью в темноте, согласился, и надо было идти. Оставили только в подмогу боевому товарищу двоих неявисьсюда, пару шорохов и остался ещё один непонятно кто. Подались они в замок, «А теперь нам надо идти, подумал, не выдержим мы здесь долго. Знать бы ещё куда… Ага!».
- Ребят, может объявится у вас тут кто, к кому сходить в гости? – спросил уже безнадёжно, за просто так.
- Так в гости можно! – объявилась как ни зачем потетень. – В гости? К дракону.
Он не воспринял сразу серьёзно.
- К какому ещё дракону? – только так, для формы спросил. Потом подумал и спросил ещё раз, внимательно: – К какому дракону?
- К обыкновенному, к какому, к какому! – пояснила потетень. – Все ходят, а нам почему не сходить? Только там по дороге оборотень живёт.
Тогда он подумал – придумала потетень. Какие-то драконы у неё, оборотень. Но потетень обижаться не стала, а объяснила вразумительно и толково, что дракон за лесом, а оборотень – избушка на курьих ножках настоящий, если попросить как следовает – и обернуться может. Всё как положено. К лесу задом, к тебе передом. В нём, в избушке, заночевать можно запросто, только потом оттуда не выберешься, если заранее не наберёшь полон рот воды.
- Ну, тогда другое дело! – согласился враз помудревший чуть царь. Значит в гости, к дракону. Ага.
- Ходить, так ходить! – объявили неявисьсюда.
- Объявляю сбор, - сказал. – Собираем с собой по лесу оставшиеся цветы поздней осени и берём с собой.
Войско трудолюбиво, усердно принялось собирать живые цветы, которых было уже – днём с огнём. Не нашли, конечно, ничего, но старались жутко и до невероятности внимательно. Царь смотрел, смотрел на это дело, не выдержал и попревращал хоть некоторые опавшие листики в цветы. Как обрадовались тогда, понабежали, понабежали, вприпрыжку – гляди, гляди! Каждый – нашёл. Каждый с цветочком, каждый обрадованный – ну теперь можно идти, подумал царь, и они подались. В гости. К дракону. За лесом.
***Шли овражками, шли дорожками. Промеж облетевших осинок и задумавшихся весело встретить новый год ёлок. Идти пришлось долго, потому что толком ни где находится дракон, ни вообще что-нибудь, никто не знал. Ну и шли себе и шли. Рано или поздно должно было наступить это «за лесом», а там где-нибудь обязательно будет дракон. Потому что идти было долго, то они взяли за правило разжигать по вечерам тёплый костёр и сидеть вокруг, гляделками внутрь огня. Это он, царь, разжигал. А все остальные его радости такого, конечно, не могли и вообще им же холод не холод. А он думал – раз вечер, значит прохладно, наверное, пусть будет теплей. Шорохи тогда усаживались по веткам, потетень становилась на корточки, неявисьсюда притворялись опавшими листьями, непонятно кто затихал совсем и заботился о серьёзнышах. И все тянулись носами к огню, словно пытались понять, что это такое случилось и горит… И хоть не понимали собой, но глазами грелись и им становилось тепло. И потетень рассказывала тогда обязательно что-нибудь, не всегда можно было понимать о чём, но все слушали внимательно, устремляя носы к огню, и иногда грустили, а иногда свирепо хихикали, расходились, перепрыгивались, затевали чехарду с на ночь прятками и уложить их спать тогда удавалось только заполночь, когда выпрыгавшись сами из себя, бессильные таились за кустами или в тенях.
Вот в такой раз, у огня потетень про дракона рассказывала. Её мало кто понимал. Ну и что.
«Там, далеко, за лесом, стоят чертоги (кто-то переспросил «что-что?», но потетень не обратила внимания на кого-нибудь) и живёт там не какой-нибудь arheoptericus sapiens и не змей воздушный, а дракон обыкновенный, работавший раньше на возведении, а теперь он просто устал и у него бывает болит голова. Или три. И не помогает ни крепкий кофе, ни маленькие круглые таблеточки. А принцесса помогает. Она гладит дракону голову, или три, по ушам, и становится легко, смешно и всё позади…».
Тогда все зарадовались и дело пошло уже к заполночному отбою, да потетень досказала ещё.
«Есть у дракона принцесса. Она погибла на передовой, в той так никем и непонятой войне, её разорвало снарядом, глупым и безжалостным, когда она тащила на себе под обстрелом пожилого, раненного бойца, мало не в два раза больше неё, так вместе с ним и разорвало!»
Её, потетень, мало кто понимал и никто из них не знал, что такое снаряд, но они в тот вечер вовремя легли, а не заполночь и тихо нюхали и жалобно постанывали во сне…
***Такими их и привело на полянку потом. Вечер был и по полянке шли, шли, потетень и сказала: «Ведь здесь где-то избушка живёт». И пришли.
Избушка стоял на курьих ножках и на краю полянки. Гостям обрадовался, но из положенности виду не подавал, стоял приотвернувшись, как дел важных, мол, и так край, мало ли. А гости – народ обрадовавшийся, расселись, кто по веткам, кто ухмыляясь и делая попытки безобразничать; и смотрели заинтересованно на в их глазах чудо; и перемигивались на избушку укромкою. Изо всех сил ждали чего интересного, жались к друг другу бочком и потаённо хихикали. Избушка уже еле сдерживался, чтоб не обернуться к ним сам. И царь сказал тогда прямо и вслух:
- Избушка-избушка, повернись к лесу задом – к войску передом!
- К кому, к кому? - чуть не покосился на курьих ножках избушка.
- К войску, – спокойно повторил ему царь, и избушке слегка полегчало.
Обернулся, как положено, со скрипом и ворчанием, весь из себя. «Ну вот, говорит, и встретились и облобызамшись троекратно поклялись друг другу в вечной дружбе и верности. Сели на коней и отправились в путь-дорожку, в далёкую сторону, счастья искать. Эге, друг, а не скажешь ли ты мне, что это с тобой?»…
- Это отряд со мной, - сказал ему царь. – Отряд мой. Передовой. Отряд борьбы за светлое будущее!
Избушка перестал скрипеть, подприсел слегка и в удивлении огляделся по местам настающего вечера, в которых расположился отряд.
- Чего это ты? Чего это, а? Чего? - в волнении переспросил. – Какой же это, говорит, отряд? Это не похоже на отряд, а похоже на злостное нарушение воинской и трудовой дисциплины!
И склонившись, на ухо, доверительно спросил: «Что, лучше не нашлось, да?». И участливо уже пытался качать головой.
«А лучше и не надо», остановил его царь. «Лучше не бывает. Вот это вот и есть они: самые мои лучшие».
- Да ты не горячись, не горячись, - заспешил поотпрыгивать избушка. – Не обижайся, я не хотел.
И для полной очистки совести заявил:
- А у меня твой ёжик косынку спёр!
- Это не ёжик, - машинально сказал царь. – Нет у нас никаких ёжиков.
- А у меня и косынки-то никакой не было! – обрадовался избушка. – К чему мне косынка? Вот и хорошо, вот и ладно!
И доволен сам собой, избушка даже потоптался на курьих лапках от восторга.
А дело между тем шло к вечеру и передовой отряд рассеялся по лесу в поисках дров для вечернего необходимого костра. Как водилось деревьев за лесом не видели, дров набиралось в час по чайной ложке, зато перекликались и прыгали по всей окрестности, гуканье развели по всему лесу и пытались пока непойманно шкодить. Мерную рабочую обстановку нарушало лишь лёгкое поскрипывание оглядывавшегося по сторонам, изумлённого сразу многочисленными вокруг событиями, избушки.
Воздух серебрился и растаивал сумерком.
- Ну и как же оно, а? – спросил он, когда занялся уже первыми отблесками вечерний огонь. – Как же оно теперь?
«А ничего… ничего… ничего, заволновалась в ответ потетень, это кажется только, что закат смертоносен. На самом деле всё совсем не так. Принцесса она ведь у дракона теперь просто и всё. В замке, который называется зачем-то чертогами. И ничего. Правда, конечно, там всегда сложно с освещением, но ничего, живая она. Она живая – принцесса. Ничего-ничего, умирать не привыкать. Она, принцесса, забыла всё и ей не больно больше совсем». «Так», успокоился он. Но к тому времени не выдержал и обеспокоился уже избушка, чуть не закудахтал, наверное в тревоге и тоске по непонятому. «То есть как это? Как это – так? Какой закат? Какие чертоги? Для чего говорить непонято и так как-то так?». «Да не волнуйся ты, не бедокурь, не бедокурь, не бедокурь, успокаивать его взялась потетень, ты на себя посмотри. Обернись по возможности. Ты же сам наскрозь – сказочный! Понял ты, как тебе не понять». Но избушка успокаиваться совсем не хотел и по сторонам беспомощно оглядывался и всё переспрашивал «Как это? Как это? Как?…»
Ёжины дети. Как попрячутся по кустам, попробуй потом – найди…
Совсем неожиданно успокоил избушку непонятно кто. Подошёл спокойный, рассказал ему тихое что-то и избушка такой же спокойный стал. «А! – говорит. – Тогда понятно всё. И совсем. Тогда пора. Пора, говорит, ночевать вам всем. Заходите!».
- Ни по чём не идти! – подняла строгий шум потетень. – Говорю ведь – потом не воротимся!
- Это же как? Чего? – аж избушка обиделся. – Почему «не воротимся»? Утром как водится всех попру! Ишь, «не воротимся»!
-Ты охолонь, охолонь, охолонь! – сказал тогда вежливо ему царь. – Я сам пойду, отряд будет ночевать пока рядышком.
-Рядышком-прирядышком! – озорно обрадовалась насторожившаяся было потетень. И посоветовала в на ночь глядя – набери в рот воды, набери в рот воды.
Бывает же такое, подумал ещё царь, обернувшись с порожка на своё тихомирящееся всё вокруг уже войско. Тихо-тихо поскрипела притворяясь за ним потом дверь, да так и показалась, если ей вслед поглядеть, непритворённой немного совсем.
***Шёл себе просто, шёл и шёл. Только как-то очень. Очень глубоко шёл. Это видно сразу так, темно и глубоко. Стены сырые, тяжёлые, каменные и рядом, рядом, рядом всё. В тесноте да не в обиде и очень рядом где-то тихо чувствовалась самая настоящая смерть. Хоть и стены не сдвигались вместе, как тогда в замке. А только легче от этого не становилось, давили они – стены сырого невидимого в темноте камня. Глубинно и настойчиво. И, наверное, не хватало воздуха. Так можно потерять что-то, подумал он. Кажется сознание. Но ничего, пока шёл.
Они раскалялись потом, стены, после того уже как раз как он чуть не захлебнулся в тоннеле-коридоре заполненном вязкой водой-тиной. Нагревались недобро, совсем горячо. Наверное, у них был жар. Камни не были больше сырыми, а светились огнём изнутри, становилось светлее и всё это жгло, нестерпимо совершенно, жгло. Он не совсем помнил уже как он шёл, а потом тоннель открылся и он вышел. На арену.
Не боись никого, никого, никого, сегодня впервые и возможно единственный раз на арене. Юмор в коротких штанишках, живое распятие. Человек, который согласился быть богом.
А он забился в дальний угол и напоследок молил. Молил если возможно пронести мимо чашу сию него. Они добрые были там, они не настаивали, ничего, ничего, всё хорошо, наш малыш. И пронесли. Мимо. И вроде как никому. Во всяком случае, больно никому сразу не стало.
А он почувствовал глубоко в себя нутри где-то, что это ведь совсем не надо ведь как. Затянуло, как глубокую смертельную рану, но отпустило, конечно, потом. Облегчение и всё такое. Крест разобрали. Зрителей успокоили. Всё по кубикам, всё в мозаику. Всё в тишину.
А они потом показали ему. Кино. Нет, нет - ничего страшного. Просто. Кино. В непривычно пустом кинотеатре, с его присутствием и их пояснениями.
Смотри, малыш, это называется концлагерь. В нём убивают людей. А это люди. Люди боятся людей. И на всякий случай умеют убивать друг друга и своих детей. Видишь кучка больших и маленьких косточек. А вот кучка только маленьких косточек. Вот.
Больше ничего не было, а больше и не надо было ничего. Он только ползал зачем-то потом на коленях и просил, просил, просил. Вернуть. Ему его. Чашу. А они улыбались тихо, только как-то печально совсем и говорили что зачем на коленях, что будет и так хорошо…
***Когда вернулся царь, было утро. Утро как утро, как всегда не отличавшееся светом от дня и почти что от вечера. Серый, пронизывающий всё, морозный уже, воздух и звенящий прозрачный свет.
Избушка потаптывался, начинались шорохи и озорничали серьёзныши. Да что-то спрашивала и спрашивала потетень. А он услышал только, когда сказала «Ну вот как выходит. Выходит всё-таки набрал в рот воды».
- Набрал, - согласился с ней тихо царь и забыл удивляться тому, что на руках не осталось следов от креста. Оглянулся на избушку. Избушка просто стоял. Потаптывался, да то ли подслеповато, то ли растерянно, помаргивал глазами. Это пора было идти. «Ну как там? Как там - внутри?», всё спрашивала потетень, а он и сказал то только:
- Пора идти…
Ну пора, так пора. Они и пошли. Семи пядей во лбу – войско. Не долго, не коротко, не темно, не темно, не темно. Долго идти – на каждый шорох не оборачиваться. И у них вновь настал вечер. «Смотри, смотри, смотри, - зашептала на ухо царю потетень. – Гляди-ка, а избушка ведь здесь». И всё бы оно ничего только отчего-то царь застонал. «Вот тебе и гляди – увязался выходит с нами избушка – вот потеха то! Только зачем-то царь тебе надо стонать? Придумаешь тоже… Не скажи… Стонать…». Стоит себе избушка, только не на полянке уже, а как раз – возле овражка. Ну, здесь стало быть и ночевать…
Так и повелось с тех пор, как идти, так отряд и – никого, а к вечеру избушка обязательно приходил. Стоит, глазами хлопает – ну что с него взять? Выходит так дальше и шли. Шли. Пока не пришли. Ага, как раз. В замок. Вновь.
А кто сказал, что оно легко – ходить себе в гости? Вот и пришли. Избушку вот привели с собой. Встречай, ночной друг. Может быть, может быть… Может быть всё оно не так, но ничего, а вдруг получится – выживем.
Ёжики ёжиками, а ночной товарищ вышел и встретил их. Что ж тут поделаешь, хоть и ни с чем пришли. Ему всё равно – он добрый. Он, ночной друг, их всех повстречал. Говорит: «Здравствуйте!». И потом про всё рассказал. Про камушки, недавно выстеленные у порожка, про доктора Айболита, про не улетевших в жаркие страны птиц и про не улетевших вслед за ними стаи облаков. Про то, как в замке теперь нет никого – одни привидения. И они вздыхают. Зато есть доктор, добрый доктор Айболит, он раньше когда-то очень давно сидел под деревом и пришил зайчонку лапку ещё, а теперь он вот. Он умер в самый разгар эпидемии чёрной чумы, а может не в самый разгар, а когда уже все выздоравливали и даже как-то неудобно было умирать. А теперь он успокаивал привидения, и они стонали не так. И вот, кто они жили в замке. А вы, почему вернулись с полдороги? Для чего не узнали какие они есть – дальние страны? – спросил ночной друг. Да сам же себе и ответил: – Значит вышло так. Может вас задержали ёжики? Ёжики, что за речкой? Или может быть злые собаки вас уже разорвали во мраке? Или просто неровен час? «Ничего, ничего, ничего – успокоил товарища царь – Не было ёжиков, не было злых собак и часов теперь тоже совсем нет. Мы целые пришли и то ладно. А в гости мы… сейчас… пойдём…». – Э, нет, э, нет, э, нет, – не согласился ни за что ночной друг, - Никаких «сейчас»! Надо спокойно пожить. Хоть до рассвета. Хоть до второго. Хоть до третьего.
И они тогда стали спокойно жить. Никто в гости не идёт. Всем жизнь одинакова. Всем хорошо. Один день жили – радовались. На второй стали хандрить, да чуфыриться. На третий совсем собрались. Окончательно и бесповоротно – в гости. Отважное войско непобедимого генерала.
Неявисьсюда объявили «Ходить, так ходить!», все и тронулись.
***И правильно сделали. Потому что отошли только, а там избушка стоит – обыкновенная тёплая и в окошке свет – хорошо. Шорохи завелись, завелись, завелись, по крыше, по ставням, по окошку: кто-кто в теремочке живёт?
- Глупые, тише! – сказал им тогда царь. – Смотрите, там же совсем уже зима.
Враз стихли. Припали, кто носами, кто чем мог, к окошку, к трубе, к товарищу: чтобы лучше слыхать. Как это там – зима? Интересный был домик, таких не бывает. Внутри тепло, сразу видно тепло – а зима... Сугробы же лежат и немного даже, кажется, вьюга – зима... Здесь в лесу, главное, ещё не зима, а в домике вот... Зима... Двое серьёзнышей чуть носы об окошко не поплющили, а третий чуть не свалился в трубу, за самый окаёмок ухватила его потетень, когда на половину уж чуть не ушёл. А шорохи волновались так добросовестно, что разбудился и пришёл за ними ночной друг. Потому что они совсем рядом ещё от замка ушли. Ночной друг сказал: «Вот я вам тут молока в дорогу собрал… И пряников… Вы возвращайтесь всё-таки поскорей, а то нам тут печально без вас…».
- Не печалься, старый товарищ, - сказал ему царь, - мы скоро вернёмся.
Эх, ёлкино царство. Ёлкино царство, да кукушкина жизнь, подумал ещё. А ничего оно ведь не поделаешь. Ничего не поделаешь – надо. Идти. Ведь и домик же уже ушёл и друг ночной ушёл тоже, а мы тут всё носами, кто во что горазд отираемся. Пора. Ага. Строиться.
Это молодец. Ловко придумал. Как раз. Ага. «Строиться!». Как раз собрались наилучшие!... Построители... Ага. Потетень только чихнула смешно, да шорохи по очереди взглянули насторожено по сторонам. И – «Чего строится?» – не понял совсем непонятно кто. Что и говорить – слаженная намечалась организация на период боевых действий.
«Ну ладно, маленькие мои. Просто – пошли», это сказал он, царь или не царь, и они пошли. Как положено. В гости. Им в гости не привыкать уже было ходить. Вот, спокойные, взяли и пошли. Потетень на случай всякий ушла в авангард, это значит немного вперёд, там между деревьев, чтобы смотреть на всякий случай впереди что ещё. Серьёзныши все, как положено, при нём, при царе, как сама малышня. И непонятно кто тоже при них. А шорохи всё по ближним и не совсем кустам, да по веткам звонких деревьев. И в аккурат слажено позади всех были неявисьсюда. Так что ещё и всё вышло-то хорошо. Ишь ты – ещё подумал – построились. Вот так. И пошли.