Он смотрел на них с далека, такого что страх и теперь Ему было по всамделишному больно. А они тогда рожали и рожали Ему детушек и зачем-то в обязательном порядке рассказывали им сказочку про то как случилось однажды как Он утерпел…
***Тихий потаённый зверь – он не знает ничего о тебе
и ему глубоко оно поровну
Но только мы больше никуда не опаздываем
Никогда
Человечность неспешна – человечность почти константна
Если Геракл надумал пожить
Он никогда не обгонит черепаху полезшую к солнцу
Если в глазах твоих вкус солнца
А на спине на всякий случай мишень
Каждый оптический прицел утыкающийся тебе в спину
Сверкает от безысходности солнечным зайчиком
На твоих донельзя глупых очках
И на всё допускающих вечных зрачках
Мы сейчас потеряны
Но по-прежнему бессмертны
И кушая за завтраком манную кашку с тёплым хлебушком
Помни – мы никогда никого не оставляем в покое
С нами приходиться мучиться и жить
Скоро мы пригодимся и нас
Будут отыскивать на пыльных книжных полках
И в сырых промёрзших подвалах
Пытаться постигнуть и сжечь на кострах
Тогда нам станет намного легче
***Весна:
Обкуренные как кроты мы дожидались трамвая. И видимо поэтому была весна. Солнце, люди и всякие птицы.
Трамвай показался и стал приезжать. Перед ним ехала какая-то белая «Волга» и трамвай пытался обогнуть её то с правой то с левой стороны. То так пытался то так – и ничего не получалось. Но это ещё была не самая весна.
Сразу за трамваем шёл человек в выпущенной наружу белой рубахе и с барабаном средней величины, возможно даже пионерским, одетым тесёмкою на шею. Человек шёл и барабанил и это нас с пухом укатало. Вот это уже была весна, потому что укатало не только нас, но и всю дождавшуюся трамвая и весны остановку людей. У человека ещё была хозяйственная сумка с продуктами и шляпа вполне респектабельная, но это был уже наш человек. Хотя возможно сам он этого ещё до конца не осознавал в результате чего пытался пока трамвай остановился всё-таки дойти за продуктами в магазин в своей бухгалтерской шляпе. Но рубаха у него была на выпуск и нас подорвало.
- Бей зорю, пернатое отродье! – закричал я сверзившись с удорожных перил.
- Какую зорю? – растеряно оглянулся человек в белой рубашке. На вид ему было лет сорок, но он уже вполне годился для вечности.
- Залихватские песни пой! – пояснил я и спросил у Пуха: «Не подскажите почём семечки?»
Мы сидели уже совершенно одни, ушли все трамваи и с ними автобусы и с ними корабли дальнего плавания в дальнее плавание. Солнце осталось. И весна. Пух мечтательно (а не от того что обкурился как хорёк) завёл вверх глаза и сказал:
- Эх, махнуть бы немного – и в небо! Дядь, дай барабан! – переключился Пух на весёлого барабанщика, не пошедшего всё-таки в магазин и стоявшего с открытым ртом.
Но не тут-то было. Он собрался таки с духом – вновьприбывший. Рассердился немного и закрыл рот.
- Шантропа оголтелая! – оповестил он собою окрестные возгласы. – Рота, подъём!!!
И отстучал немногие такты.
- Над кем потешаться изволите! – и дальше уже пошёл без умолку. – Цыплячье племя! Кто вас летать учил? Неправоспособные насекомые, да я вас! Откуда-то вылезли и сидят! Может оно ни к чему совсем, но передовая общественность возьмётся за ваше воспитание!
С этого места мне показалось, что скорость его речи непрерывно нарастает и я улавливая слова перестаю понимать их значение.
- Подумаешь, вышли они! Это не даёт вам право по улице ходить! А позвольте-ка вас спросить! А может я давно за вами наблюдаю и пришёл к выводу! А где интересно знать? И кто мне объяснит для чего они здесь сидят и мы с ними ещё разговариваем! Слезь с перил ведь весна!
Прямо посреди его темпераментной речи я спросил у Пуха:
- Чего он так быстро? Ничего не пойму. По-моему такой… астронавт! А?
Но Пух видимо понимал о чём речь и не делился по тайному. Я почувствовал себя угрюмым лохом, но глянул тогда на оратора и отлетел. Да он же светлый как ёлка был на новый год! Сияющий весь из глуби как ясно солнышко! От него из себя вся радость на всех шла! Тут тогда рот открыл я…
Только помню, как он спохватился вдруг, нашёл свой трамвай (во деревня! Это же уже был наверное миллион сорок третий трамвай после того – его) и заспешил уходить. С барабаном в шляпе и с сумкою, я забежал тогда, я не захотел тогда – чтобы он уходить, и всё просил: «человек в синей рубашке, человек в синей рубашке – сыграй Моцарта. «Реквием». Но ему было некогда.
- Пусть он идёт, ему ведь спешить, - сказал пух. – Он на всю землю пришёл же. Весна. Везде пусть будет успеть.
И тогда я подумал:
- Да!
***Мягкий маленький мышонок
Улыбается спросонок
Больше нету ночи и здесь не будут стрелять
А мы лежим тихо греемся и нам об этом – не узнать.!..
Ещё немного и на стене появился солнечный зайчик это было предвестием большой бури и немногие выдержали кто подался на север кто подался на север кто подался на все в нетерпении стороны но были и такие которые остались здесь - ждать по ним и пришлось пришлось с запалом озорно и навыворот так что обратно уже не хотелось не хотелось да и не было больше возможности одного человека пытались повешать вот там а он с петлёй на шее такие сказки сказывал что мир вкруг него присмирел а ещё другого пытались отвернуть долговременными огневыми точками так он спать на них ложился с таким завидным постоянством что точки огневые эти не все и выдерживали или вот ещё был один человек тоже простой проще некуда родился прямо в хлеву наверное с коровками даже которые мукали так ему потом гвоздиков навбивали в него и коленки не стали перебивать не потому что милосердные а чтоб было время помучиться только он мучиться-то мучился а только всё равно остался сосредоточен и почему-то хорошо думал о них кто мучил его такой смешной детский сад и человеков там было таких уже по за одним один и не страшно было поэтому уже совсем жить на земле и даже не страшно и не горько даже было на земле умирать. Вот.
***Зайчонок мой, когда просыпаешься условным утром, а вокруг бездна всего и бездна неограниченной пустоты – открытый космос. Нетронутая никем до тебя вселенная. Когда всё внутри запахивает от неохватности окружающего мира и непеределываемости всех необходимейших, важных, добрых дел, и когда не всякий раз успеваешь ухватить и малую часть, и от того приходишь в почти физически ощутимое отчаяние. Когда глядь в окошко - а за ним с одной стороны ослепительное косматое рвущееся вкруг себя лучами солнце, а с другой стороны такая чёрная непроглядная пропасть, что если бы не звёзды, то даже ты не смог бы посмотреть даже в ту сторону бездонного космоса. Звёзды. Звёзды во многом и выручают.
***Утром он проснулся глупый совсем и до обидного интеллигентный. Вошедшая нянечка застала его за упорным протиранием очков о простынку при полностью тугом в тоже время спеленании обеих руков в опрятной смирительной рубашке. Нянечка только покачала головой. Она звала его попросту – «лисапед». Он улыбался ей восторженно в таких случаях и вёл себя хорошо.
Ночные ребята уже попрятались, с сегодняшней ночи на удивление остался относительный в палате порядок и за окном всходило чистое, наверняка умытое, солнце. Поэтому настроение было правильное и он улыбался в этот раз так, что чуть рукава смирительной рубашки не развязывались. Даже нянечка не выдержала на него посмотреть и сказала: «Ну сверкает какой! Как есть – лисапед». Вот тут-то оно и случилось.
…край подушки вежливо приподнялся и из-под него показалось белое пушистое ушко маленького происхождения. «Зайчонок», определил он профессионально и улыбку его как ветром сдуло. Он аккуратно и незаметно наверное только для себя стал поправлять краешек неверного поведения подушки. Зайчонок на немного исчез. Он обеспокоился Довольно всерьёз. Непорядок был не из рядовых. Во-первых был день. Во-вторых в комнате присутствовали.
- Совсем и не день как раз, это же ведь вокруг – утро! Посмотри! – предложил зайчонок с противоположного конца кровати. – И нянечка – она же добрая совсем. Сам ты посторонний! Вот…
«Ну вот. Обижается ещё», подумал он и спросил
тихим шёпотом:
- Ты чего?
Но зайчонка уже не было и стало немного грустно.
Хоть зайчонок и приходил не по правилам. «Ушёл», подумал он, «жалко…».
Нянечка ушла уже совсем и было тихо вокруг, а всё было жалко и жалко.
Хоть зайчонок и приходил не по правилам. «Ушёл», подумал он, «жалко…».
Нянечка ушла уже совсем и было тихо вокруг, а всё было жалко и жалко.
- Вот смотрю я на тебя и думаю, – заявил ему
негромко и задумчиво зайчонок с подоконника на котором стояли пузырьки и лежал термометр. – Не выйдет из тебя путёвого сына!
- Он даже вздрогнул от неожиданности и тихо
повёл плечами. А тогда посмотрел глазами к окошку и улыбнулся: зайчонок был там…
***- Доктор, доктор, помоги, - просил он очень жалобно на коленях ударяясь головой о несуществующее уже почти для него небо…А позади ещё были крылья, но они только окрашивались от чего-то кровью в совсем чёрный цвет… и не от чего-то совсем, а проверено – от ран… Он не боялся никогда ни крови ни чёрного цвета, от этого ему становилось только грустно… Но крылья болели и наверное уже не умели летать и тот край острый и изорванный, за который он ещё держался непонятно чем, край больше рвал в раны его живого, чем удерживал, и было больно невыносимо. Но это всё ничего… Просто теперь, когда не умеешь летать вверх можно было оборвать последнюю живую ниточку и не помочь больше уже никому, потому что тогда надо было упасть…
***- Ты чего? – спросил осторожно, одними губами, чтобы не спугнуть. Про порядок как-то забылось.
- Да так, - неопределённо пожал плечиками зайчонок. – Просто там темно…
- Где?
- Там – в норке. Мамка ушла тогда, прыг-скок, прыг-скок. Потому что надо было. За сладкой капуской. А когда её не было долго я и пошёл. Темно же всё-таки. Там совсем не было солнышка.
- Капуской! – передразнил он малышью неопытность. – А ты знаешь, что в лесу случается серый волк - зубами щёлк. Встретил бы – было бы тогда солнышко на твоё мохнатое малоушие.
- Знаю, - печально вздохнул зайчонок. - Я встречал. Никакой он не щёлк. Он меня за мохнату спинку брал зубами и сюда принёс. Положил…
- Так… Ясно. Почему днём? – строго осведомился возможно сам у себя тогда посерьёзнев он.
- Я уйду сейчас, - пропищало сокровище.
- Нет. Теперь поздно. Будешь сидеть тихо. В стакане. Если войдёт нянечка – будешь делать вид, что одуванчик. Ушами не шевелить.
Пушистый друг повёл полуобиженно усами, но соблюдать дисциплину согласился.
***А доктор стукал и водил перед глазами резиновым молоточком, так что ему становилось до крайности смешно. Особенно из-за зайчонка выглядывавшего из-за плеча доктора с самым внимательным видом.
И он конечно не признавался ни за что доктору в осознании своей душевной болезни, иначе ему в очередной раз не стали бы верить, а заоконное царствие оставить было пока решительно не на кого. Поэтому всё что он мог себе позволить в общении с доктором, так это хитро улыбаться в ответ на детски-наивные вопросы о состоянии временной субстанции и о количестве пальчиков на пухлой докторовой руке. Причём в обязанности порядочного душевнобольного входило непременное периодическое показывание языка доктору, но этого он уже решительно не терпел и по возможности от столь непочтительной процедуры уклонялся.
Доктор, вдоволь настукавшись, выходил в запредельность, за окном солнце прекращало становиться большим и тогда становилось спокойно. Обычно до вечера больше беспокоить были бы не должны. И тогда он рискнул.
***Оглянувсь, поблукав глазами по напряжённо застывшим внимательно рядам шкафчиков и кроваток, улыбнувсь, да не выжидая больше и прыгнув…
Кроватки уже байкали, шкафчики что-то секретное и наверняка всё-таки игрушечное в себе прятали. В шкафчиках было уютно, в кроватках было тепло, а он этой ночью из окна стал лететь. Потому что всё небо было наполнено сиреневым нестерпимым светом. Он и полетел. Сначала всё вниз, потому что всё-таки шагнул из окна, но потом сознательно стал забирать вверх и вверх и постепенно сравнял себя с ночным уже совсем воздухом. Малыши не препятствовали, они остались сидеть с открытыми ртами на подоконниках и только болтали от восторга в ночном воздухе ножками. А он всматривался и всматривался напряжённо в глаза его встречающему ветру. Ветер немало был удивлён человеку летящему по небу в простынке, потому что крылья развевались и хлопали как сумасшедшие. А он с иронией ответил глазами глазам ветра и опустился на тёмный один из на деревьях в ночном лесу кряжистый сук.
- Ну и что? – спросил он у случившегося под рукой брата-бобра.
- Ничего…, - вдумчиво ответил брат-бобёр, потому что хотел спать.
- Ладно, - согласился он, - спи пока. Утром воробышков посчитаешь, не забудь. Нужно край.
- Сосчитаешь, как же, их. Вот в тот раз считал…, - ворчал уже укладываясь в сухой листве брат-бобёр, - А они кто прыгает, кто чирикает. Порхают тоже понимаешь. Я ведь это как – ты сначала попытайся представлять из себя хоть что-нибудь путное, а потом уж порхай. Одних считаешь – другие уже по воду пошли. Беспорядочный народ. Не-пре-зен-та-бель-ный…
- Не какой? – даже покачнулся на ветке он, но брат-бобёр уже посапывал носом в тёплой сухой листве. Тогда он понял, что судя по покладистой ворчливости воробышки будут сосчитаны тщательно и дотошно. Брат-бобёр если ворчал, то за дело брался всецело ответственно…
***- Может всё-таки весна? – с почти ненадеждой в голосе спросил доктор.
Он посмотрел внимательно и с пониманием доктору в глаза и уверенно определил:
- Осень!
И немного добавил: - Поздняя…
- Ты в окно посмотри, а вовсе не на меня, - с тоской попросил доктор. – Там же снег растаял и светит по-твоему что?
Он уважительно отнёсся к просьбе доктора и посмотрел в окно.
- Дождь… - светски утомлённо заметил он и стал зябко кутаться за неимением пледа в смирительную рубашку.
- Какой дождь? – чуть не плакал от отчаяния доктор и тогда он коротко и кротко разрешил назревшее противоречие:
- Проливной.
Доктор отчаялся и обиженно отвернулся к окну.
«Не надо так переживать», говорил он про себя доктору, «снег ещё не скоро пойдёт». А вслух сказал:
- Доктор разрешите мне лесенку…
Доктор вздрогнул, но не отвернулся от окна, а так спросил, тихо: «какую лесенку?..»
- Доктор разрешите мне лесенку в небо, - попросил он.
Доктор понял и не стал отвечать.
Он понял, что лесенку ему не разрешили. Он не стал отчаиваться, попытки разрешено было повторять.
***Между тем свечерело. Нянечка позвала его покушать, но он не сильно сегодня хотел. Сегодня впереди было темно и много звёзд. «За капуской!», усмехнулся он про себя и обеспокоено оглянулся по сторонам. Вечер был близок, а зайчонка нигде не было. Ночью обязательно надо было передать его в звериное царство. Вышел месяц, вышел ясный, звёзды рассыпали свой свет по подоконнику, наступила ночь. Зверята ждать себя не заставили.
***Вышел на крылечко - достал скрипку
Подаренную самим Страдивари
и заиграл
Нестерпимо щёкотало под мышками
Отбивало последние надежды
И ещё было больно от всего окружающего
А по большому счёту было всё равно
Он играл на крылечке
«Лунную сонату» Бетховена
И смешно подпрыгивал на одной ножке
Думая что так танцуют всегда
На самом деле он просто забыл тапок
И левая нога немножичко мёрзла
Но это ещё было лето
И музыка звенела в чистом утреннем воздухе
Пока он играл он практически никого не боялся
Но славные весёлые музыканты
Настраивали уже пулемётку «Максим»
С противоположной стороны его двора
Они заиграли отчаянно слажено и умело
Немного поиграв вместе
Они разошлись по домам
Пулемётчики баиньки
Он со своей глупой скрипкой на небо
День был прожит не зря
***А зайчонок не захотел уходить. Он вообще был зайчонок не по порядку и остальные зверята только хихикали, когда он шукал зайчонка по всей палате, а тот спрятался в уголку и не хотел выходить. Ни за что.
***Ветер беспокоит юные сердца. Возможно нас уже не остановить…
Мир живущий робкой надеждой на возможные всё ещё, лёгкие перемены, не затрагивающие его тошнотворного благополучия. И притягивающий себя прочными оковами за металлический ошейник к холодной тяжёлой стене. Даже если мы вас не тронем – вас расстравит по стене само время. Вы постарели не по-хорошему и теперь трясётесь от страха всё не приходящей за вами смерти. Наверное вы достойно и красиво провели вашу долгую жизнь, если так не хотите с ней расставаться. Наверное вы всегда были достойны собственной смерти, если можете позволить себе минутную слабость на пороге.