Пять капель смерти - Чижъ Антон 8 стр.

— За что попал под наблюдение?

— Политически неблагонадежный. Лет тридцать назад был замешан в какой-то истории со студенческой организацией. Околоточный точно не знал, что-то вроде террористов-революционеров, название какое-то идиотское, с кровью и смертью, проходил по делу свидетелем.

— Интересно… Не знал за ним таких подвигов. Но это сейчас не столь важно. А теперь, Мечислав Николаевич, выкладывайте козырь, что у вас припрятан.

Даже не знаю, как это он угадывает! Ясновидящий, что ли? Делать нечего, признаюсь:

— У профессора мелкое происшествие случилось. Соседи показали, и околоточный подтвердил.

— Окунёв вспомнил бурную молодость и бросал из форточки самодельные бомбы…

— Никак нет, — отвечаю. — Из квартиры раздавались буйные крики. Причем вопли такие, что соседи пожаловались на ведьмовской шабаш.

— Что вы, ротмистр, так смотрите, будто ожидаете медаль «За беспорочную службу».

— Так ведь это произошло вечером 30 декабря, как раз накануне убийства!

— Часто профессор практиковал танцы на Лысой горе?

— Впервые. Соседи околоточному пожаловались. Тот пришел за разъяснениями.

— Как профессор объяснил происшедшее?

— Смехотворно: якобы изучал вокал. Околоточный хотел написать докладную записку участковому приставу, но не решился. Все-таки профессор, уважаемый человек. Первый раз оступился. Вот это и подозрительно.

— Почему же?

— Так ведь крики-то были вечером накануне убийства! А это значит…

— Ровным счетом ничего, — обрывает Ванзаров.

— То есть как?

— Как вы свяжете тело, найденное на льду, с криками в квартире? Жертву ведь не душили, не резали и каленым железом не пытали. Кто-нибудь видел, что Наливайный был у профессора?

— Таких свидетелей не нашел.

— Не сомневался.

— А ложь профессора? Говорил, что был на бале, а у самого из квартиры вопли разносились.

— Это вопрос интересный, но не доказательство. Фактов не хватает. Логическая цепочка слишком короткая. На шею Окунёву не накинешь.

— А улики?

— Их нет, — как отрезал Ванзаров. — Известно, что Иван Наливайный накануне пил непонятную жидкость, которая не могла его убить. Где пил — неизвестно. Поил ли его профессор или кто другой — неизвестно. Приходил ли к Окунёву — неизвестно. На теле жертвы найден пентакль, непонятно к чему относящийся. Профессор зачем-то лжет, что не был дома накануне убийства, но ревет как белуга, узнав о смерти Наливайного. Накануне из его квартиры раздавались крики. Кто и почему кричал — неизвестно. Какая-то барышня забирает негатив с портретом Окунёва, тремя девицами и Наливайным. Когда филеры хотят проследить гостью профессора, она благополучно исчезает. А две другие проскальзывают мимо них. Пока мы никого не изобличили.

Тут я возьми да и скажи:

— Предлагаю арестовать Окунёва и произвести строгий допрос.

Ну, что поделать, характер у меня такой. Родион Георгиевич говорит: глубоко чужда мне рассудительность, зато армейской прямолинейности хоть отбавляй. Так и есть. Позволили б — сначала рубил подозреваемого шашкой, а потом выяснял его вину. Так ведь проще. Враг — он и есть враг. Что с ним нянькаться.

Ванзаров сделал вид, что пропустил мое предложение мимо ушей, вручил мне фотографию помятую и говорит:

— Покажите филерам снимок с барышнями, пусть укажут, кого кем окрестили. Чтобы не перепутать клички. Я догадываюсь, кого наши коллеги как обозвали, но надо знать наверняка. Сильно меня интересуют эти красотки. Мы не знаем о них ровным счетом ничего. А профессор никуда не денется.

— Будет исполнено, — говорю.

— И вот еще что, ротмистр. Передайте Курочкину: если завтра гостьи опять появятся, пропустить их в квартиру профессора, а затем задержать и доставить в участок.

— Есть!

— Установить в ресторане «Медведь» постоянное наблюдение. Загадочные барышни, возможно, появятся там. Также сообщать о появлении в «Медведе» мистера Санже. Одна из них может появиться с ним в ресторане. Как появятся, пусть берут сразу.

— Сделаем. Брать в зале всех?

— На улице, как выйдут. И только ее. К мистеру Санже и пальцем не прикасаться. У него дипломатический иммунитет. Даже если с кулаками будет защищать даму знаменитый Слай.

Хотел я кое-какие уточнения сделать, тут дверь распахивается, и раскрасневшийся с мороза господин Лебедев заявляется.

— Так и думал, что застану! — кричит. — Воскресенье — оба на службе!

Яркая личность. Прямо человек-фейерверк. Как его Ванзаров терпит? Лично мне его выходки не всегда по сердцу. Вот опять, не сняв шубу, грохнул на приставной столик походный чемоданчик и сообщил, что погода прекрасна для романтических знакомств: женщины тянутся к теплу и жмутся к первому встречному мужчине. Ну, разве так полагается себя вести? Понятно, что среди друзей, но все же меру надо знать. А Родион Георгиевич и виду не подает, что раздосадован, я-то его насквозь вижу. Делает вид, что так и надо.

Тут Лебедев хлопает себя по лбу и заявляет:

— Да, кстати! Забыл интересную деталь. Представьте, господа, пентакль на груди Наливайного нарисован не чернилами. Срезал слой кожи и провел анализ: то же самое вещество, которое он употреблял внутрь.

— И что такого? — так спокойно говорит Ванзаров, а у самого аж искры в глазах вспыхнули. Так его заинтересовало.

— Очень даже «что такого»! Внутрь он принимал его, смешивая с молоком и медом, очевидно, чтобы не вредить желудку, да. А при наружном применении смесь годится для татуировки. Вот так!

Ванзаров просит у меня снимок, достает лупу, рассматривает и заявляет:

— Теперь мы знаем, кто давал Наливайному эту смесь. Есть факт, прямо указывающий на того, кто его поил.

Мы с Лебедевым даже переглянулись.

— Откуда мы это узнали? — он спрашивает.

Ванзаров предъявляет нам снимок:

— Здесь неопровержимая улика.

— Но, позвольте, нельзя же делать вывод о виновности только потому, что эти люди находятся рядом с жертвой?

— Конечно, Аполлон Григорьевич, нельзя.

— Тогда не понимаю…

Тут я счастье попытал:

— Полагаю, улика в знаке?

— Нет, Мечислав Николаевич, пентакль к делу не пришьешь.

Лебедев руки вверх поднял:

— Все, добивайте, мы с ротмистром признаем свое поражение. Не всех природа одарила талантом предвидения.

Ванзаров передает лупу и говорит:

— Предвидение тут ни при чем. Присмотритесь внимательно к этому милому пальчику…

На следующий день опять принимайся за то же самое. Чай уже видеть не могу. Деваться некуда — служба! Петроградку всю обошел, остаются заведения Васильевского. В других частях искать бесполезно.

Выскочил из дворового ретирадника, в который всю ночь бегал, и отправился в трактир Степанова. Время раннее, народу почти не видать, уселся за первый попавшийся столик, осматриваюсь.

Скажу, что трактир Степанова слыл местом пристойным: половые чистые, отскобленный пол, механический оркестрик [16]тренькает. И пахло здесь не кислятиной пополам с перегаром, а деревенской избой.

Столы почти все пустые, в дальнем углу примечаю четверых мужиков. По всему видно, давненько сидят, стол заставлен тарелками, чайниками и пустыми графинчиками. По мордам судя, пьют отчаянно. Самый младший, не привыкший к кутежам, спит в селедке. И так они под описания подходят, что как нельзя лучше.

Подбегает половой, я его спрашиваю:

— Скажи-ка, любезный, что за люди там гуляют?

— Вологодские, артель ледорубная, — отвечает.

— И давно празднуют?

— Как перед Новым годом заглянули, так и сидят. На Рождество у нас такую кучу денег спустили, что страшно! А тридцать первого приходят — опять пачка. Хоть и мокрая.

— Это как же?

— Да деньги мокрые. Но на чай — не жалеют. Чудные! Вам-то чего принести?

Я по привычке чаю попросил. А сам за ними приглядываю.

Мужик, который главным показался, развалился на лавке, полез в штаны и вытягивает цепочку, любуется часами золотыми.

Тут уж самовара дожидаться я не стал. Выскочил из трактира, отбежал на угол и дал сигнал тревоги двойным свистом. На вызов прибегают трое городовых с ближайших постов, вытаращились на доходягу-рабочего, ничего не понимают, кто такой, что свистеть право имеет. Я им быстро объяснил, кто тут главный. А дальше пошло как по маслу.

Влетаю в трактир, следом постовые топают, шашками гремят.

— Полиция! — как заору. — Сидеть смирно! Всех порешим!

А чтобы чего не вышло, хватаю за руку ближнего мужика и кисть захламливаю, как учили. Мужик взвыл, на нем французские браслеты [17]защелкиваю. Все, попался.

Больше трудностей не было.

Больше трудностей не было.

Мальчишку, что не выспался в селедке, все глазами сонно хлопал, выволокли за шкирку. Он не сопротивлялся. А детина самый здоровенный попытался было драпануть, так его с ног сбили и угостили сапогами по ребрам. Он и затих. Последний пьяно засмеялся и сам подставил лапы под браслеты. Чисто сработали, одним словом.

Пьяную компанию городовые сбили в кучу и погнали к выходу. А я под стол залез. И выискал то, ради чего принял чайные муки. Мужской костюм и пальто бобрового меха в узел скрутили.

Чудной у нас народ. Столько добра награбили, нет чтобы из столицы подобру убраться да денежки с умом потратить. Так они на водку все спустили и сами попались. Верно господин Джуранский их описал: человека четыре, артельщики-ледорубы, а не наши злодеи столичные. Неумелые, первый раз на грабеж пошли, вот и попались. Видно, по следам ротмистр их вычислил. Такой молодец. Говорят, в кавалерии все мозги вытряхиваются. А наш ничего — герой.

АРЕСТ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ВОРОВКИ

Мещанка Галанчикова, проживающая в доме № 4 по Николаевской улице, проходя по Невскому проспекту, увидела свою бывшую прислугу, служившую у нее около года тому назад несколько дней и скрывшуюся во время отсутствия хозяйки из квартиры с разными ценными хозяйскими вещами на сумму до тысячи рублей. Галанчикова задержала воровку и передала ее дворнику дома № 73 по Невскому проспекту для препровождения в участок, но по дороге туда задержанная бежала и спряталась во дворе дома № 1 по Дмитровскому переулку. Прибывшие сюда чины сыскной полиции после продолжительных поисков нашли бежавшую в одном из темных подвалов дома; она лежала под большим пустым ящиком, возле которого валялись на земле два паспорта и пять ломбардных квитанций на заложенные ценные вещи. Доставленная в управление сыскной полиции задержанная оказалась профессиональной воровкой, крестьянкой Тверской губернии Дарьей Арсентьевой Бариновою, судимою уже два раза за кражи и разыскиваемою по многим другим кражам.

Баринова совершала свои кражи в разных домах, куда она поступала прислугой, причем всегда предъявляла паспорт на чужое имя. Паспорта она добывала посредством найма прислуги для самой себя. Воровка обыкновенно оставалась на месте не более нескольких дней, затем совершала кражу и исчезала. Пока Баринова созналась в четырех кражах.

Уж как есть не виноватый ни в чем, господин хороший. Когда и бывали упущения, но вот свят крест, ничего в тот раз не умысливал, и слыхом не слыхивал, и провинности моей никакой, значит, не имеется. Зря на меня господин околоточный так взъелся. Вы уж замолвите словечко, а то ведь совсем от него житья нет. Ест, проклятый, и нет никакого спасения. Ко всему цепляется, все ему не так, даже общественную улицу мету — все ему мало. Как будто я в той истории повинен. А ведь как было?

А вот так было. В ночь на третье число большой снег выпал, так валил, будто стеной шел. И мороз, как назло, не слабел. Встал я, как обычно, в седьмом часу, глянул из окошка дворницкой — беда. Двор завалило почти до дверей. Теперь к обеду не управиться. Надел валенки, нацепил свой фартук с бляшкой, лопату взял, кое-как вылез — мою-то сторожку тоже засыпало. Протопал до подворотни. И там навалено. Хорошо, ворота не заперты остались, а то бы до полудня их разгребал. Вернее, плохо, что говорить. Ну, уж так вышло.

Выхожу на улицу, а там — сугроб на сугробе. Вот тебе, Аким, на Святки подарочек. Махай теперь лопатой. Взял я ее, сердешную, за черенок, воткнул в сугроб, что поближе. Чувствую, что-то туго идет. Не могло так за ночь поморозить. Пробую поднажать. Вроде подается, но как-то непривычно. Будто во что-то мягкое упирается. Обошел с другой стороны, думаю, дай-ка здесь попробую, может, легшее пойдет. Только лопату примерил, вижу — из-под снежка что-то торчит. Не рассвело еще, видно плохо. Пригляделся и лопату выронил. Из сугроба, значит, ножка торчит. И сама она, бедная, вроде как лежит, только присыпало ее.

Тут меня страх взял, думаю: повесят на мою бедную головушку смертоубийство. Скажут: почему не уследил, почему тревогу не поднял? Знаем мы, как это делается. И деваться некуда. Что делать? Хватаю свисток, даю двойной тревожный, как по нашим полицейским правилам полагается.

С ближайшего поста прибегает Ванька, городовой. Ко мне все заходить на чаек любит. А с ночи злой, промерзший, набрасывается:

— Ты чего, обормот, безобразничаешь? Кругом люди спят, а ты свистеть вздумал.

Я ему говорю, вона чего. Он не понял сразу, темно же было, осерчал на меня, костерить принялся. Тогда ему на ножку показываю. Тут уж Ванька шапочку свою мерлушковую на затылок сдвинул, на корточки присел и говорит в большом изумлении:

— Едрить твою туда и сюда!

И я о том же.

Ванька поднимается и сразу такой важный вид принял.

— Дуй, — говорит, — в участок.

Я ему:

— Ты городовой, вот и беги за подмогой. Уж я, так и быть, тут посторожу.

Он кулак мне к носу подносит и говорит:

— А вот это видел? Чтоб одна нога здесь, другая в участке. Посторожит он, видали!

Нехороший человек этот Балакин, вот пусть попросит у меня чайку в другой раз. Даже ворота не отопру. Но не поспоришь — какой ни есть, а начальство мое. Много их, таких умников, надо мной, дураком, поставлено. Говорю:

— Так и быть, сделаю тебе одолжение. Только за лопатой присмотри, чтоб не свистнули. А то у тебя и лошадь из-под носа уведут.

Он как заорет:

— Белены объелся! А ну рысью!

Я уж почти разогнался, как в снегу что-то шевельнулось. Балакин говорит:

— Погоди-ка.

Я и сам вижу, что погодить надо. Он снежок раскидал, что на деваху насыпался, присмотрелся и говорит:

— Едрить твою сюда и туда!

— Что такое? — спрашиваю. — Знакомая краля оказалась?

— Так ведь она еще дышит! Живая.

Я, конечно, не поверил. Не может такого быть, чтобы человек ночь на морозе пролежал, его снегом покрыло, а к утру жив еще. Выпьет гулящая с вечеру, идет домой, приляжет в сугроб соснуть, а к утру ледышка. Часто билетные [18]тем и кончают.

Присел я рядышком — и правда живая, даже лицо румяное. Вот чудеса. Мы бы, конечно, с Балакиным что надо сделали, справились. Я уж фартук скинул, чтоб ее прикрыть. Так ведь нелегкая самого пристава занесла. Остановил пролетку, слез, подходит и спрашивает:

— Это что тут происходит?

Ванька вытянулся в струнку, докладывает: так и так, барышня обнаружена, замерзшая, но живая. Я за ним держусь, от греха подальше. А господин пристав сам изволил нагнуться, да в личико бедняжке заглянуть, да как закричат:

— Едрить твою и туда, и сюда, и еще в перековырочку!

Ох, что тут началось.

Пришел черед коснуться семейного быта Ванзарова. Впоследствии это окажется немаловажным. Как коллежскому советнику и чиновнику полиции, ему полагались квартирные выплаты к годовому жалованью в размере пятисот рублей. На эти деньги Родион Георгиевич снимал скромную пятикомнатную квартиру в недавно отстроенном доме на Садовой улице. Так и не женившись, он вел образ жизни, о каком многие из нас только мечтали. Ни от кого не завися, не имея семейных обязанностей, он мог целиком посвящать себя работе. А когда выдавалось свободное время — любимым книгам или общению с редкими друзьями. Рай для мужчины в полном расцвете сил. Однако этот рай уничтожили самым наглым образом.

Его кузина, дочь родной тетушки из Казани, Софья Петровна, совершенный ангел, как о ней писала тетка, попала в трудную ситуацию: от нее ушел муж. И не просто ушел, а скандально бежал с актрисой. Оставаться в Казани Софье было невозможно. Все показывали на нее пальцем и смеялись за спиной. Тетка умоляла приютить несчастную на пару месяцев, пока все не уляжется или бежавший супруг не одумается. Родион Георгиевич не мог противиться родственным чувствам и пригласил кузину погостить. Кузина приехала не одна, а с двумя дочками-близняшками и обожаемой нянькой-старухой. Беженцам была выделена целая комната. Но они как-то сразу заняли три. Горничная оккупировала и кухню.

Кузина уверяла, что пробудет не более двух месяцев. Но жила уже второй год. Детки успели превратиться в очаровательных пятилетних ангелочков. А жизнь Ванзарова — в кромешный ад на земле. Родственница из Казани — это наказанье. Как татарское нашествие. Софья Петровна взялась управлять жизнью кузена со всем жаром брошенной женщины. Теперь в своем доме он должен был соблюдать десятки правил, класть вещи только на отведенные места, выходить к завтраку не в халате, а в костюме. И прочие глупости. Но страшней всего была старая нянька. Эта ведьма так невзлюбила благодетеля, что при каждом удобном случае старалась устроить ему мелкую пакость.