— Какой разговор…
Они осилили эту книгу даже скорее намеченного. Иван Васильевич поторапливал. Увлекала его история о том, как трое обосновались в оскудевших, обезвоженных охотничьих угодьях, как по совету старой индианки, бабушки Лилиан, поселили в своих речушках бобров. Старуха-то еще помнила прежнюю богатую тайгу — с бобрами, которых индейцы до прихода белых никогда не трогали. Год от года множились поселения и запруды бобров, полнились реки и питавшие их озера, богатела птицей и зверем тайга. Многое в канадской тайге аукалось с сибирской, а для Ивана Васильевича — и с жизнью Кольеров. Ведь и он вырос в семье остяка-охотника, на заимке, что стояла по речке Калгач. Выходит, доброе дело затевал молодой охотовед. И он как мог облегчал его задачу — рассказывал, какие травы и кустарники растут по притокам Тартаса, какая вода стоит в половодье, где зимой бывают полыньи и продушины. Вдвоем с Веней они замеряли глубину плесов, разделившись, вели опись растительности по берегам реки и займищам.
— Эх, осиннички видел — самое то, — восторженно делился впечатлениями Веня. — А кора зеленая, сочная — сам бы, Ешкина доля, ел.
— Надо было спробовать, — добродушно щурясь, улыбнулся Иван Васильевич.
— А я попробовал, только вы никому не рассказывайте.
— Ну и как? — податливые на улыбку плоские губы Ивана Васильевича растянулись еще шире, обнажив белые крупные зубы.
— Хороша! Правда, чуток горчит. А витаминов в этой коре — у-у! Недаром ее и зайцы, и лоси гложут. А уж бобрам — первая еда. Тут и лабазник для них, и ивняк, и ольховник. Будут на Тартасе бобры. В следующее лето привезем для начала десятка два. А со временем, Ешкина доля, еще не у одного капиталиста карман тряхнем! Так, Иван Васильевич?
4Вспомнив этот семилетней давности разговор, Иван Васильевич вздохнул и полез за куревом. Но и задымив, он не почувствовал привычного после глубокой затяжки облегчения, напротив, стало так же не по себе, как в те минуты, когда на охоте (такая уж у него работа!) приходилось добивать подранка или попавшего в ловушку зверька…
Затея с бобрами началась удачно. На следующий год Веня привез в товарном вагоне три десятка мохнатых грызунов из Белоруссии. Намаялся, по рассказам, за дорогу — ночи, как и эти звери, не спал, кормил, воду бочками им таскал. Один нос да очки у парня и остались, ан рад был неописуемо — ни одна животинка не пала, редчайший случай. Переселенцев разделили на две партии, одну выпустили в Тартас, другую — в Тару. Бобры, едва приковыляв к воде, заныривали, иные для острастки успевали хлобыстнуть, как из пистолета, хвостом по воде. Пять минут — и тишь да гладь на плесе, ровно и не запускали сюда никого. А через год, через два все гуще потекли в контору новости от таежного люда — там-то видели погрызы осины, там-то встала плотина, еще где-то появились диковинные хатки и прокосы в осоке. Бобры обживались. Быстро множилось их племя, стало растекаться во все концы, забираться на самые глухие притоки — в Верх-Тарку, Тайдасс, Майзасс и даже на Прокопе — старом, заброшенном канале, вырытом вручную еще после первой мировой войны пленными австрияками, — объявились.
Веня из своего Иркутска забрасывал Ивана Васильевича конвертами, в которых, кроме маленькой писули с извинениями и обещаниями в следующий раз написать подробнее, влагались всевозможные разграфленные бумаги. В эти анкеты, наподобие листка по учету кадров, полагалось заносить все касательно бобров — сколько их старых и молодых, где проживают, чем кормятся, что понастроили… Иван Васильевич старался отвечать исправно: что сам на реках вызнавал, что выспрашивал у других — все вписывал в Венины графы. И всякий раз «нарисовывал» две-три страницы неразборчивых каракулей — без знаков препинания и заглавных букв. Так сказать, письмо из одного предложения. В нем он жаловался, что дела в промхозе не в гору, а под гору. Пушнина едва ли не наполовину уплывает налево, да и как ей не уплывать? Охотникам нынче бабы проходу не дают — предлагают за мех в пять-десять раз больше против государственной цены. Прямо помешался народ на этой пушнине. Хитрованы, те живо смекнули, что почем, кинулись, как нэпманы, разводить песцов. По двадцать-тридцать и более животин держали, тысячи задарма гребли. А Шарашки и вместо того, чтобы организовать государственную звероферму и перекрыть у частников лазейки, сам с ними заякшался, клетки с песцами у себя во дворе поставил. Теперь с него и вовсе работы не спрашивай. Нынешней весной сгноили на Тенисе целых три тонны выловленного карася — не на чем было вывезти: вездеход-доходяга вконец сломался. Зато по другим организациям этих танкеток дивизион. Иные держат технику не столько для дела, сколько для темных делишек — гоняют на ней за лосем и косачами, топчут, пашут гусеницами клюквенные рямы. Промхозу-то новый вездеход в первую голову нужен, а его не дают, почему такое? Письмо-предложение заканчивалось одним и тем же: взял бы ты, Веня, да приехал сюда, заместо пьянчуги Шарашкина, ведь обещал, когда тайговали, а сам застрял в этой ашпирандуре (слово это, при всем уважении к науке, Иван Васильевич изнахратил умышленно, чтобы хоть как-то унизить малопонятное заведение, обратавшее его надежду — Веню).
Вениамин Сергеевич — так стали навеличивать Веню — в «Васюганский» приехал всего на пару недель, для контрольного учета нескольких поселений бобров. Приехал нежданно: Иван Васильевич был в то время на Тенисе. Аспирант сплавал по Тартасу с егерем — единственным на весь район. Поездкой Вениамин Сергеевич остался весьма доволен, сказал, что на следующий сезон разрешат лицензионный промысел бобров. Ивану Васильевичу был передан большой привет и не меньшее сожаление о том, что не удалось повидаться. Но старик обиделся. Как же так, не написать ему загодя, не дать в крайности телеграммы?
Письма-пакеты из Иркутска больше не приходили, вместо них припархивали на Новый год яркие поздравительные открытки. В одной сообщалось, что диссертация о тартасских бобрах защищена успешно. Иван Васильевич хотел было не отвечать, но потом стал наказывать внучке посылать Вениамину Сергеевичу поздравления с Новым годом. Пусть думает, что сам он болен, пусть думает, что обиделся. Так оно и было. Поймет — хорошо, а нет — так нет. И вот прилетела в васюганскую тайгу новая весточка от Вени — и какая, и каким образом! Иван Васильевич сидел у костра, пил чай и слушал вполуха на суку транзистор «Геолог». И вдруг после легкой музыки объявляют: «Слушайте передачу из цикла „Человек и природа“ „Каким быть госпромхозу“. У микрофона преподаватель факультета охотоведения Иркутского сельхозинститута кандидат биологических наук Вениамин Сергеевич Демидов». И точно: Венин голос — резкий, отрывистый. Иван Васильевич кружку в сторону, уши свои большие навел, как локаторы, на транзистор, кажется, и не дышал. Хорошо говорил Веня! И что нынче госпромхозы маломощны, бесправны — тут, к слову, Веня и «Васюганский» помянул! — и что с их интересами не считаются работники других ведомств — лесники, мелиораторы, строители. Словом, в тайге нет одного главного хозяина. А таковым должен был стать, по Вениному проекту, госпромхоз — комплексное, хозрасчетное хозяйство, оснащенное вездеходами, «Буранами», а в некоторых случаях и арендованными вертолетами. Ничто не должно пропадать в тайге — ни гриб, ни ягода, ни орех, ни такая, казалось бы, малопригодная живность, как мормыш. Ловят его мизер — аквариумным рыбкам да на продажу рыболовам-любителям. А ведь мормыш, запасы которого огромны, — отличный корм для домашней птицы и свиней. Подумал Веня и о зверофермах возле рыбных озер, и об охране угодий. Кроме штатных егерей, ею должны заниматься на своих участках все работники промхоза. Егерь-промысловик — так их следовало бы называть. Еще упоминалось о типовых промысловых избушках, банях на колесах и прочих удобствах для безбедной работы и жизни в тайге.
Так-то — по-Вениному — что бы ни работать хоть и у черта на куличках, думал Иван Васильевич, бережно придерживая в слуховой памяти нотки Вениного голоса. И молодежь пошла бы в егери-промысловики. Добрую речугу толкнул Веня, то сказал, о чем душа болела, о чем мечтал и он, старый охотник, мытарясь в васюганской тайге.
5Но поработать в госпромхозе будущего Ивану Васильевичу не довелось. Ждал, ждал — не дождался, на пенсию вышел. И едва ли не на второй день после этого грустно-радостного события то райское тайгование, о котором говорил Веня, само постучалось в двери — только не с той стороны, откуда поджидалось.
Началось с того, что Ивану Васильевичу поставили телефон. Эта штука в райцентре, может, и не так нужна, как в городе, а все же выручает при случае, да и родне можно, не тащась на почту, позвонить. «Чье указание-то?» — допытывался Иван Васильевич у разбитных парней-монтеров. «Приказ верховного командования, — темнили те. — Наше дело — сполнять». Видно, военкомат постарался, догадался Иван Васильевич. Почаще стали старых фронтовиков вспоминать.
Когда впервые зазвенел белый пластмассовый аппарат, Иван Васильевич аж вздрогнул, подбежал, путаясь в половиках, к трубке и отчеканил по-военному: «Гавырин слушает». А когда назвались на том конце, Ивана Васильевича и вовсе пот прошиб. Звонил Игнат Игнатьевич Рогов — бессменный помощник высокого районного начальства. Начальники приходили и уходили, а Рогов оставался. «Как слышимость, Иван Васильевич?» — зарокотал известный в округе бас. «Добре, как рядом с вами». — «А вот рядом нам и надо потолковать. Греби в мой кабинет. Хотя ты же… Погодь, сиди дома, мой Колька счас подскочит». И точно, не успел Иван Васильевич переодеться, как подскочил под самые окна «уазик». До Дома Советов каких-то полверсты — так и не смог Иван Васильевич сообразить, для какой такой надобности везут его к Рогову. Тот, правда, заядлый рыбак-охотник, да он-то, Гавырин, здесь при чем? «Можно?» — Иван Васильевич слегка приоткрыл дерматиновую дверь (и стукнуть не по чему). Таежник как-то оробел, пока шел по мягким дорожкам. «Входи, садись». Рогов — здоровенный, лобастый чалдон — вышел из-за стола, на ходу сунул Ивану Васильевичу розовую пятерню, давнул, а затем плотно прикрыл дверь.
У Рогова короткий седой ежик, а под крутым лбом с вечно насупленными и тоже седыми бровями — белкастые немигающие глаза. Взгляд их, будто оглоблями, сразу припер Ивана Васильевича к стене. «Так… Уж извиняй, Иван Васильевич, все о тебе знаю — что на пенсии, что сварганил новую дюральку… Да кто тебя не знает, ты же у нас был свой районный Улукиткан. Знаю и то, что лишнего не говоришь. А у нас будет дело такое: все — законно, чин чином, но без эфира, болтологии. У нас же, знаешь, любят посудачить; только повод дай — наговорят три короба. Так вот: будем, Иван Васильевич, рыбачить, охотиться — там, где Макар телят не пас. Появляется такая возможность. В районе нефтью пахнет, техникой не обделяют. Слышал, поди: базу авиаохраны леса в районе поставили — вертолет у них с летнабом. Короче, могут нас забрасывать по пути — на озера, ну, куда надо. Твоя задача какая? Быть в готовности номер один — с лодкой, сетями, с прочими потрохами. Да! И тычек пятиметровых наготовь — штук двадцать. В брюхо „ми-четвертого“ входят, проверено. Сам знаешь, не на каждом озере их нарубишь, а если нарубишь — полдня ухлопаешь. Так вот, я тебе, при случае, звонок: „В ружье, Иван Васильевич!“ Подойдет грузовая, свезет в порт, а там по обстановке — или один летишь, или со мной, или с товарищами. Наезжают к нам иногда из области — им тоже надо размагнититься. Ну, как? Ты, надеюсь, не против?» — Игнат Игнатьевич широко улыбнулся.
Нет, он был не против. Ему, «безлошадному», да с нынешним здоровьем — только мечтать о такой рыбалке. И он сказал: «Как мне, рыбаку-охотнику, от такого отказываться? Это, считай, на ковре-самолете над тайгой полетать. Ни разу не доводилось». «Вот и договорились». — Рогов отворил дверь и выпустил на волю вспотевшего старика.
Ивана Васильевича хватило всего на два полета. Уже после первого — на рыбалку — появился неприятный осадок от того, что загружались в вертолет как-то по-воровски, хоронясь людей. Выбросив Ивана Васильевича и еще двух приезжих рыбаков-отпускников на озере, «Ми-4» тотчас взмыл и пошел обратным курсом. Не похоже, что попутно их забросили, засомневался Иван Васильевич. А когда он узнал, во что обходятся полеты «стрекозы», — триста с лишним рубликов за каждый час лета! — да когда на его глазах хлобыстнули прямо с воздуха очумевшую, загнанную в сугроб лосиху, на которой от винтов взметалась дыбом шерсть, — все! — сказал себе твердо, больше он не леток. На очередное «В ружье!» Иван Васильевич отрезал: «Больше не могу. Здоровье не позволяет». И для полной ясности добавил: телефон можете отрезать, претензий не будет.
Телефон не отключили, но с тех пор Игнат Игнатьевич, если доводилось встретиться на улице, старика не замечал. Не оправдал тот высокого доверия. А Иван Васильевич после разрыва с Роговым на какое-то время вновь обрел душевное равновесие. Снова жил он по святому для него, простому из простых, правилу: не положено по закону, по совести — не бери. Для Ивана Васильевича эта простая заповедь была что посошок. С годами он все крепче опирался на него. Шла от этого сознания своей личной невиновности какая-то сила и большое, оплаченное многими годами самоуважение.
Верно и долго служил Ивану Васильевичу сей невидимый посошок. А вот сегодня, он это все отчетливее осознавал, — не помогал. Сначала смутно, а затем все отчетливее, больнее наплывали и вина, и горечь, и бессилие, по мере того, как ближе и ближе подгребал он к разрушенной посередине бобровой плотине. Сломали ее, видать, не так давно, а восстанавливать было уже некому. Перстами торчали из воды и кололи глаза обрубки поваленных бобрами осин…
Не уберегли Вениных бобров. Только разрешили отлов, только раскумекали, что оно такое завелось в таежных дебрях, — и пошло, поехало! Ополчились на бобров все, кому не лень. Браконьеры, как правило, охотились на бобров в межсезонье — стреляли из дробовиков, не столько добывая, сколько калеча и губя укрытого густою шубой зверя. Много его погибло потом по норам, по бобровым речным засекам, привлекая на пир воронье и хищников.
Кто только не обижал бобра! Плывут рыбаки ли, туристы вверх по реке, а тут поперек русла бобровая плотина. Моторку обтаскивать хлопотно, тяжело: поднатужились, поднапружились — хрясь, и порушена плотина. Идут мальчишки неразумные на реку, собак с собой кличут — милое дело бобров погонять, хатки их позорить. Кто на таких просторах бобров защитит, кто разбой пресечет? Егерь-одиночка? Куда ему! В Люксембурге, как говаривал старик Евсеич, и то больше армия: там один солдат в обороне да другой — в наступлении. А тут — один егерь, и фронт у него куда поболе люксембургского. А из области, знай себе, втемную планы добычи спускали, тоже во вкус вошли…
Еще раз оглянулся Иван Васильевич на порушенную плотину, и под самое сердце будто холодной иглой вошел неотступный вопрос: и так ли ты жил, на тот ли посошок опирался? Не на твоей ли чистой совести и эти бобры, и разоренная тайга? Не было, не находилось ответа. Выходит, мало самому по совести жить, надо было и других к этой совести призывать. Кого словом, кого делом, а кого и судом. Чем дольше смотрел с такого погляда Гавырин, перебирая один за другим те случаи, когда доводилось быть невольным свидетелем разора, большого ли, малого браконьерства, тем обиднее и горше становилось за себя. Такие-то, как он, стыдливые молчальники и нужны всем, кто не чист на руку. «Знаю, лишнего не скажешь», — это Рогов не кому-нибудь, а ему сказал. И ведь не ошибся! Много ли было толку в том, что ушел он в сторонку от роговской компании! Другого нашли.
Нет, не так надо было расходиться с Роговым — другие следовало сказать слова на прощанье. Не такой уж он, Рогов, всемогущий. Чего-чего, а огласки при своей должности он пуще огня боится. И не он один. Все они, с жуличьими-то замашками, пуганые вороны. Взять хотя бы Федю-лосятника. Матерый по слухам браконьер и силы, что у медведя. А душа-то — по воровской привычке — в пятках. Шли однажды с Федей на лыжах по тайге. Вдруг он в одном месте приостановился, сделал, прислушиваясь, предостерегающий знак. «Гонятся за нами — слышь, Васильич, как снег под палками взвизгивает». — «Как не слышать, слышу — синички махонькие верещат». У этих синичек и в самом деле зимняя трель похожа на скрип палок в сильный мороз. А про себя Иван Васильевич подумал: ну и промысел у браконьера, себе не захочешь. Намается, потреплет нервишки бедняга, пока упрячет, замурует свою добычу. Чем такое переживать, не лучше ли со спокойной душой сена для двух бычков накосить? Подумал, а не высказался, как надо бы. А вот теперь Федя, поди, сам до этого додумался, как пришили ему в конце концов за лося пятьсот рублей да полтора года лишения свободы — условно.
Федю выловил новый районный охотовед Лешка. Попервости парень начал круто, отобрал у пастухов и шоферов десятка два безучетных ружей и над Федей показательный суд устроил. Поприжали, было, хвосты васюганские браконьеры, потом по-старому поехало. То ли весь порох у парня вышел, то ли втолковал ему Рогов, кого в лесу ловить нужно, а кого можно не замечать. Да и что он без служебного транспорта поделает с моторизованным воинством? Живя месяцами на озерах, не знал, не ведал Иван Васильевич, сколько в их райцентре развелось — охотников на колесах, а теперь, на пенсии, насмотрелся, наслушался. В выходные дни только забрезжит, а уж там и сям глухо урчат моторы «газиков», лязгают гусеницы вездеходов — все в лес, в лес… Держись теперь косачи, глухари, лоси и козы, куропатки и зайцы — все, что попадет в прицел малокалиберных винтовок, ружей-автоматов и безотказных «тулок». Глядя на районщиков, и деревня поднялась. У кого нет легковых автомашин — едут за косачом на бензовозах и самосвалах, мотоциклах и тракторах.