Осуждена по статье…»
Августина захлопнула папку. Она почувствовала озноб.
– Августина Тихоновна, до каких пор это будет происходить?
– О чем вы? – несколько испуганно спросила она.
– О детях. Я ничего не понимаю, – продолжал он, поднявшись и двигаясь вдоль стеллажей. – Эти аресты, эти благополучные дети, рассованные по заштатным детдомам… Что происходит?
Он смотрел на нее и ждал чего-то.
– А вы не боитесь говорить со мной на эту тему? – спросила она в лоб.
– С вами – нет.
Она вдруг увидела, что перед ней обыкновенный человек, и его слабость даже показалась ей симпатичной.
– Когда-то давно в этом же замке у меня на глазах арестовали хозяйку имения, – вспомнила она. – Арестовали по ложному доносу. Это было еще при царе. Так вот, семья развалилась. Ребенок погиб. И вот теперь это как повторяющийся кошмарный сон – только у нас не меньше сотни таких семей, таких несчастных детей. Что ж, мы делаем для них что можем… Возможно, в этом есть какой-то смысл.
Он внимательно посмотрел на нее, собираясь что-то возразить, но, передумав, уткнулся в бумаги. Некоторое время они молча листали папки.
– А вы, Августина Тихоновна, о своем ребенке часто задумываетесь? Он среди детдомовцев растет…
– Что вы хотите этим сказать? – насторожилась она.
– Вашему сыну нужен отец, – не поднимая головы от бумаг, сказал он. – Мальчику без отца никак нельзя.
Ей нечего было ему возразить. Это было неожиданно.
– Да, конечно, лучше для мальчика, если он растет рядом с мужчиной. Но знаете, даже отец, который умер, способен воспитывать.
– Да, конечно, память – большое дело, но твердая рука…
Ей сразу показался тягостным этот разговор.
– Что же, прикажете мне пуститься на поиски отца для Владислава?
– Зачем же на поиски? Вы оглядитесь вокруг, Августина Тихоновна. Может быть, нужный человек… рядом?
Он смотрел в стол, скулы его потемнели, на руке, поправляющей шнурки канцелярской папки, выступили темные вены.
«А ведь он ухаживает за мной», – осенило Августину. Кроме удивления и досады, она не почувствовала ничего.
– Я огляжусь, – пообещала она и сложила папки в аккуратную стопку. – А с этим что прикажете делать?
– Расставьте, пожалуйста, по алфавиту, – сухо попросил он и вышел.
Варя на заседании комсомольской ячейки предложила взять шефство над новенькими.
– Мы должны помочь им влиться в коллектив и освоиться на новом месте! – убедительно вещала она, и ее поддержали.
Больше всего ее почему-то беспокоило, что может подумать новенький взрослый мальчик об их доме после столь недоброжелательной встречи со стороны детдомовских. Мальчик был очень умным. Уже после первых уроков в школе стало ясно, что подготовка у парня гораздо выше, чем у новых одноклассников. Он свободно изъяснялся на трех языках кроме русского, учась в девятом, свободно решал задачки за десятый класс. Он ей казался очень печальным и одиноким. Варя часто замечала его стоящим у окна в коридоре между башнями. Иногда он попадался на глаза в парке или у реки. И всегда он бродил в одиночестве, что-то читал или же записывал в мятой старой тетрадке.
Варе казалось, что она придумала, как помочь парню, сделать так, чтобы он почувствовал себя своим в «Красных зорях».
Варя разыскала Вадима все в том же отсеке башни. Сидя на подоконнике, он что-то писал в своей тетрадке, держа ее у себя на коленях.
Увидев девушку, захлопнул тетрадь и обдал ее холодом светлых глаз.
– Я не помешала?
– Ну а если помешала? – ответил он с вызовом и несколько высокомерно взглянул на нее. – Дальше – что?
– Я по поручению комсомольской ячейки, – не обращая внимания на явную грубость, продолжала она.
Парень слегка усмехнулся, повернулся так, что ноги его, прежде упирающиеся в откос окна, теперь свесились.
– Что понадобилось от меня достопочтенным комсомольцам?
Варя уже начинала жалеть о том, что притащилась сюда со своей помощью. Не нужна ему никакая помощь. Но теперь отступать уже было поздно.
– Это правда, что ты говоришь по-испански?
– Ну, допустим.
– Мы хотим поручить тебе составить письмо от имени «Красных зорь» детям-сиротам воюющей Испании. Выразить нашу солидарность. Они приехали в Советский Союз и живут в детских домах, как и мы.
Вадим пожал плечами:
– Я не знаю, что написать им.
– Разве ты не сочувствуешь детям Испании?
– Я сочувствую детям Испании, – с нажимом ответил он. – Но больше меня заботит мой собственный брат, с которым нас разлучили насильно! – Он смотрел Варе прямо в глаза. – Меня больше заботят мои письма к брату, которые я отправляю, но которых он не получает, как, впрочем, и я не получаю от него. Я знаю, что он пишет! Не может не писать, но я не получаю его писем. Может быть, ты знаешь почему?
Варя невольно отпрянула от него на полшага, потому что его взгляд буквально толкал ее.
– Не знаю.
– И не лезьте ко мне со своими поручениями! Я не комсомолец! Меня исключили. Тебе лучше держаться подальше от таких, как я. Ясно?
– Ясно. – Варя наморщила лоб. Она не обижалась. Не позволяла себе обижаться. Давно ли она сама вела себя не лучше, чем Вадим? Каждый способен оступиться, а потом – исправиться. – Ты, наверное, думаешь, что я не понимаю? – спросила она. – А я понимаю тебя. У меня тоже мама… арестована. И сначала…
Вадим взглянул на нее по-новому. С проблеском интереса.
– Сначала меня тоже исключили из пионеров, и я злилась. Но потом я… изменила линию поведения, и меня приняли в комсомол.
Вадим очень внимательно смотрел на нее и слушал. Варе начинало казаться, что она вот-вот достучится до него. Еще немного – и лед тронется.
– А мне не нужен никакой комсомол, – тихо, но твердо сказал он. – Все это туфта.
Варя машинально отпрянула. Ей в лицо будто водой плеснули – показалось, должен разразиться гром, такие чудовищные слова не могут остаться безнаказанными.
Но ничего не произошло – в темном коридоре они были одни. В это время суток здесь никого не бывало. Внизу звонили на ужин.
– Это лишь политические игры, для того чтобы управлять молодыми людьми, как марионетками.
– Что ты такое говоришь! – задохнулась Варя. Она изумленно смотрела на Вадима.
– Ну иди, донеси на меня, – усмехнулся он. – Я говорю то, что думаю. А ты решила – раз тебя приняли, то тебе всё забыли?
– Что – забыли? – не поняла Варя. – Я ничего плохого не делала!
– Это не важно. На тебе, как и на мне, – пятно, понимаешь? Куда бы ты ни пошла после школы, за тобой последует твое личное дело с клеймом «член семьи врага народа». Тебе нигде не будет покоя! Поняла?
Варя с ужасом смотрела на Вадима.
– Каждый твой поступок, каждое слово будут под прицелом.
– Но я не сделаю ничего такого…
– А твоя мать делала… такое? – Спросив, Вадим не ждал ответа. Он продолжал: – Мой отец – самый честный и порядочный человек. Никогда не поверю, что он изменник. Мама всем делала только добро. Они – лучшие. Я знал многих в нашем доме, кого арестовали, они все были замечательные люди.
– Ты жил в Москве?
– Из нашего окна Кремль было видно.
– О-о-о… Ты видел товарища Сталина? – ахнула Варя.
– Несколько раз.
– Какой он?
– Человек как человек. Обычный.
– Какой ты счастливый! – выдохнула Варя.
Вадим спрыгнул с подоконника.
– Дура ты, Коммунарова.
И ушел.
И никакого шефства над новенькими не получилось. Вадим оставался сам по себе, и Варя, издалека наблюдая за ним, сделала заключение, что его слова не расходятся с делом. Он действительно не проявляет интереса к общественной жизни и предпочитает сидеть где-нибудь с книжкой или гулять в одиночестве в окрестностях замка. Это казалось ей в корне неправильным поведением, и она считала необходимым поговорить с ним, переубедить, да все как-то не получалось. Она вечно была занята.
Разговор случился только летом, перед самым выпуском. В «Красных зорях» намечались спортивные состязания. Варя участвовала в женском троеборье – бег, плавание, метание гранаты.
Гранаты, конечно, были не настоящие, деревянные, выточенные в столярных мастерских, но метнуть такую было ничуть не легче, чем настоящую. Нужно было попасть в цель.
Варя не забыла, что Вадим обозвал ее дурой. Нельзя сказать, что она затаила обиду – нет. Но ей ужасно хотелось доказать этому столичному выскочке, что они здесь тоже не лыком шиты и кое-что умеют.
Она пришла на состязания с решимостью во взоре и ни разу не взглянула в сторону зрителей, которые толпились вдоль песчаных дорожек, забранных веревкой с флажками. Когда она бежала, то не видела никого – все зрители слились для нее в единую живую полосу, до которой ей не было дела.
Дистанцию Варя прошла с хорошим результатом. Когда стояла на спортплощадке возле ящика с «гранатами», то позволила себе краем глаза коснуться зрительской массы и сразу же увидела Вадима – он стоял несколько на особице, сбоку – прислонившись к березе, наблюдал соревнование.
Одет он был, как все другие детдомовские парни, – в серый форменный костюм, но сразу же явно выделялся среди всех прочих осанкой, манерой собирать руки на груди и привычкой склонять набок голову.
Впрочем, ветер мимолетных замечаний лишь пронесся в Вариной голове и совершенно улетучился, когда она увидела поднятую руку физкультурника. Гранаты метнула точно – все до одной залетели за натянутую веревку – линию обороны воображаемого врага.
Оставался заплыв.
Он проводился на реке, недалеко от замка. Участники разделились на берегу, в самом широком месте, выстроились на расстоянии. По взмаху физкультурника бросились в воду. Варя плыла, чувствуя азарт и страстное желание победить. Она не торопилась, желая правильно распределить свои силы. Кто-то из девочек опередил ее, но она знала – спешить нельзя. Нужен запас сил на обратный путь, чтобы вернуться первой в исходную точку.
Вот участники повернули обратно. Варя видела впереди желтую полосу прибрежного песка, когда вдруг почувствовала резкую боль в ноге. Мышцу свело. Это была неприятность, которая могла все испортить. Варя попыталась ущипнуть себя за сведенную икру – не помогло. Она отстала. Случилось это на самом глубоком участке, теперь нужно было сконцентрироваться, собраться, чтобы просто благополучно доплыть до берега, не закричать беспомощно: «Тону!» Какой позор!
Когда Варя выбралась на берег, все участницы заплыва уже стояли возле физкультурника и вытирались.
– Что стряслось, Коммунарова? – спросил Федор Николаевич, едва сдерживая досаду.
– Ногу свело.
Физкультурник в сердцах махнул на нее рукой.
Толпа хлынула к замку. Варя осталась сидеть на песке. Ей никуда не хотелось идти. Слезы душили ее. Она повернулась спиной к замку и стала смотреть на воду. Она смотрела, как бежит река, и упивалась своим провалом, пока не услышала совсем рядом:
– Эй! Возьми.
Она обернулась. Вадим протягивал ей полотенце. Не дожидаясь, пока она что-нибудь скажет, бросил ей на колени льняную грубую ткань и сел неподалеку на поваленную корягу.
– А ты молодец, – небрежно бросил он и кинул в воду камушек. Камушек сделал несколько «блинчиков» и утонул, оставив круги на гладкой поверхности.
Она только шмыгнула носом. Меньше всего она нуждалась сейчас в его сочувствии. Она никого не хотела видеть.
– У тебя прекрасный бросок, и дистанцию ты бежала грамотно, – продолжал он. – Тебе нужно заниматься.
– Я занимаюсь.
– Я имею в виду профессиональные занятия. У тебя данные.
Она недоверчиво покосилась на него.
– Ты-то откуда знаешь?
– Да уж знаю.
– Ногу вот свело…
– Это кальция не хватает. Питание неправильное. Творог нужен.
– Все-то ты знаешь, – усмехнулась Варя. Она отошла в кусты, переоделась. Вадим все сидел и бросал камушки.
– У меня брат – спортсмен. В Москве для спортсменов специальные стадионы, бассейны. И я немного занимался спортом. В основном – лыжами.
– У нас в Буженинове зимой на лыжах тоже катаются, – откликнулась Варя. – Снегу много. Ты сможешь заниматься.
– У вас тут красиво. Столичному человеку могла бы понравиться такая сельская идиллия.
– Могла бы?
– Ну да. Если бы это не было ссылкой. Свобода – самое главное.
– А мне кажется, что самое главное – жить во имя чего-то, – осторожно возразила Варя. – Во имя идеи. И еще лучше – совершить подвиг.
– Подвиг? Но подвиг можно совершить, только будучи свободным. Насильно ведь на подвиг никого не толкнешь…
Они шли по аллее, не приближаясь к замку. Варя слушала и понимала, что да, Вадим прав. Но это была какая-то странная правда. Неправильная и опасная.
И она не умела спорить с ним и потому лишь слушала.
Они обогнули флигель, овраг с рябиной и вышли на поляну в преддверии хвойного леса. На поляне, встав на четвереньки, ползал шестилетний сын воспитательницы, Владик. Недалеко от него стояла корзинка – мальчик собирал землянику. На Варю вдруг напало веселое настроение. Смехотунчик.
Она подбежала к мальчику, затормошила его, закружила по поляне, чем совершенно смутила. Владик заметно подрос, из младенца превратился в мальчика-дошколенка. Сам он, конечно же, ощущал себя совсем взрослым и потому счел необходимым принять самый серьезный вид, отойти на безопасное расстояние от Вари и подать руку для пожатия подошедшему Вадиму.
– Влад, – обратилась Варя к мальчику, пряча смешинки за серьезностью тона. – Вот мы с Вадимом поспорили. Скажи нам, что в жизни главное?
И оба взрослых детдомовца уставились на ребенка в ожидании какого-нибудь потешного высказывания.
Владик некоторое время исподлобья смотрел на них, и только убедившись, что в тоне не кроется подвоха, серьезно ответил:
– Главная – мама.
И тогда смешинки у Вари в глазах медленно растаяли. И, встретившись с ней глазами, Вадим тоже погрустнел. А Владик еще некоторое время наблюдал, как эти двое молча бредут к замку. Пришли такие веселые, а ушли совсем грустные. Когда ребята скрылись за выступом флигеля, мальчик продолжил свое занятие.
Спустя несколько дней в учительскую ворвалась Слепцова, потрясая потрепанной ученической тетрадью.
– Вы только послушайте… этот пасквиль!
Все, кто находился в учительской, повернули головы на ее истошный крик. Она победно и многозначительно оглядела удивленные лица коллег и начала:
– Цитирую: «Если бы случилось чудо и ожил Ленин, то, думаю, он ужаснулся бы, увидев то, что сейчас происходит. Самых умных, образованных, интеллигентных людей хватают и прячут по тюрьмам. На руководящих постах – серость и посредственность. Ценятся только винтики, личная одаренность никому не нужна…»
– Кто это… Кто у нас мог написать такое? – ужаснулась Нюра.
– И думать нечего! Мохов! – Красная и возмущенная Слепцова трясла перед лицом бумагой. – Развели рассадник антисоветчины! А между прочим, при мне такого не случалось!
– Тамара Павловна, откуда это у вас?
– Откуда? Дежурный нашел на подоконнике! Дожили! Сюсюкаемся с ними! Они у нас под носом заговор скоро устроят!
– Так уж и заговор, – слабо возразил физкультурник. – Вы уж того… не преувеличивайте.
– Вам этого мало?! – изумилась Слепцова, брызгая слюной на физкультурника. – Тогда дальше послушайте: «Происходит что-то страшное. Опасность не в тех, кого сажают, а в тех, кто это осуществляет. Я уверен, что коммунизм такими методами построить невозможно».
– Может, не Мохов? – осторожно возразил кто-то. – Почерк сверить нужно.
– Сверим, сверим, – злорадно пообещала Слепцова. – С этим разберутся где нужно.
Не оглядываясь на коллег, она летела наверх, в кабинет директора.
Через минуту опасные листки лежали на столе озадаченного Капитана Флинта. Педколлектив толпился в проходе и ждал. Директор перебрал листки, отбросил их на край стола. Досада проступила на его загорелом лице, когда он это сделал. Он словно хотел сказать: «Ну зачем вы мне это принесли? Только этого сейчас и недоставало!»
– Федя, Мохова Вадима ко мне, – негромко бросил он.
– Нам собраться в учительской? – немного торжественно и скорбно поинтересовалась Слепцова.
Директор поднял глаза на коллег. С некоторым удивлением во взгляде задержался на Слепцовой и поморщился. Августина вдруг догадалась, что у него болит нога.
– Ступайте работать, товарищи! – с трудом скрывая раздражение, приказал директор. – Дети без присмотра!
С этой минуты закрутилось… Привели Вадима. О чем с ним беседовал директор – не слышала ни одна живая душа. В комнатах устроили обыск. По тумбочкам искали бумаги, просматривали тетрадки, но ничего антисоветского больше не нашли. На следующее утро на пятиминутке объявили: Мохову – пять дней карцера.
Тамара Павловна не сумела скрыть изумления:
– Пять дней карцера за… поклеп на Советскую власть? – Она оглядела коллег. – Ну, знаете…
Директор взглянул на нее устало. Сегодня в его взгляде не было того задора и напора, которых обычно бывало в переизбытке.
– Давайте не будем превращать муху в слона, – морщась, сказал он. – Парень озлоблен, потерял семью. Можно понять… И я попросил бы вас, коллеги, не выносить сор из избы.
Он впервые не приказывал на пятиминутке, а просил. Это было необычно, и все молчали. Слепцова молчала, поджав губы, физкультурник – с интересом. Равнодушного молчания не было. У Августины вдруг шевельнулось что-то вроде симпатии к Капитану Флинту. Он попал в сложную ситуацию и пытался достойно из нее выйти. По крайней мере она была полностью на его стороне. Хотя молчание коллег было скорее похоже на затишье перед бурей.
Первая не выдержала Слепцова:
– Не выносить сор из избы – это значит скрыть от компетентных органов то, что у нас завелся юный контрреволюционер? Я правильно вас поняла, Павел Юрьевич?
Она говорила и ритмично покачивала головой, будто отбивала такт.
– Да какой он контрреволюционер, – махнула рукой Тучкова. – Помилуйте, Тамара Павловна… Так, обиженный ребенок.