Он потушил окурок сигары о блюдце.
– Видите, вот вы и бросаете курить, как я и говорила.
– Я и не бросал, ты, маленькая…
Он замолчал, прежде чем Лупе успела ответить.
– И я больше не желаю слышать эту твою дурацкую песню.
– Вот, вы уже и ругаетесь меньше.
– Знаешь, ты меня достала! Ты опасна. И я собираюсь пожаловаться твоим дедушке и бабушке. Как бишь их там зовут?
– Хуана и Рауль Салдана. С.А.Л. Д.А.Н.А.
– Какое ужасное имя! Слишком много А.
Лупе не обратила на него внимания и достала пакет с деньгами.
– Я только что закончила продавать лимонад. Заработала двадцать восемь долларов двадцать пять центов.
– На лимонаде?
– Ну, еще чаевые.
Она придвинулась поближе к нему, словно хотела поделиться секретом:
– Мне нужны деньги для особенной цели. На мое quinceañera .
Джонатан состроил гримасу:
– А это что такое? Какое-нибудь ваше пахучее блюдо?
– Это очень большое торжество, когда мне исполнится пятнадцать лет. Значит, я стану женщиной. На празднике в мою честь будут петь серенады, я надену длинное бальное платье и возьму букетик цветов и все такое.
– А я думал, тебе еще только одиннадцать.
– Да, но мне скоро уже двенадцать. И мне нужно уже сейчас начинать копить деньги. Я должна купить самое красивое платье. Я подрабатываю. Может быть, и у вас для меня работа найдется?
– И что ты будешь делать, только досаждать мне? Ты с этим и бесплатно справляешься.
– Серьезно, – произнесла Лупе. – Вам действительно нужна помощь.
Джонатан вздрогнул, будто от боли, пронзившей его при этих словах.
– Некоторые слепые люди заводят собак, – сказала она.
– Хочешь стать моей собакой-поводырем?
– Нет, поводырем Лупе.
– Ты мне не нужна.
– А я вам уже помогала. Сегодня утром я заменила у вас электролампочку. И я принесла посылку, что оставили снаружи. А вчера я принесла вашу почту и газету.
– Ну, я‑то тебя ни о чем не просил, – ответил Джонатан.
– Я знаю, я сама хотела помочь.
Лупе подошла к своей квартире и открыла дверь.
– Хочется, чтобы вы были счастливы.
И она закрыла дверь.
Джонатан остался сидеть на стуле. «Счастлив?» – Он покачал головой, и лицо перекосилось, словно от боли.
* * *Лупе вывела Джонатана из одного из его приступов задумчивости. Он снова мысленно переживал путешествие, совершенное со своим партнером Джорджи в Венецию на его двадцатипятилетие – поистине золотое путешествие, из первых их совместных поездок, когда Джонатану доставляло истинное удовольствие показывать юноше из Индианы место, которое он сам считал одним из чудес света. Они любовались произведениями искусства во Дворце дожей, пили вино на площади Святого Марка, и, скользя по тихим каналам города в гондоле, вслух читали отрывки из «Венецианского купца». Джонатан подумал, что Джорджи потеряет сознание от восторга, впервые увидев Гранд-Канал.
«Ты понимаешь, какая это старина?» – твердил он. У него порозовело лицо от волнения. На глаза упали пряди рыжевато-коричневых волос.
Джорджи родился на Среднем Западе и, кроме Калифорнии, нигде не был. Джонатан учил его всему, что знал сам; показывал, как правильно выбирать вино к ужину, как произносить фамилию поэта Рильке; помогал разобраться в разнице между музыкой Моцарта и Шопена. И то, как Джорджи это воспринимал, доставляло Джонатану огромное удовольствие.
«Без тебя я бы никогда ничего не узнал», – часто повторял юноша, обращая к Джонатану полный обожания взгляд своих светлых глаз, излучающих уважение и любовь.
Действительно, он был самым обворожительным молодым человеком из когда-либо встречавшихся Джонатану. Иногда тому даже не верилось, что ему так повезло.
И все же именно во время этого путешествия у Джонатана зародилось слабое предчувствие, что их отношения не могут продолжаться вечно. Джорджи, который был на двадцать лет моложе Джонатана, в конце концов наскучит художник, он найдет себе кого-нибудь помоложе и привлекательнее, разве не так? Мысль, что Джорджи может умереть раньше его, никогда не приходила Джонатану в голову. И все же его пессимистическая натура всегда словно ждала, что непременно случится несчастье.
Пессимизм он унаследовал от матери, которую называл самой негативно настроенной женщиной на свете. С его точки зрения, Белл Лэнгли родилась не в том месте и не в то время. Эта умная женщина никогда не училась в колледже, а прожила за городом, на ранчо, постепенно тупея от тоски и забот о двух детях, которые ни за что не хотели признавать ее представления о нормальном. Во‑первых, Джонатан, с его излишней педантичностью во вкусах, его отвращением к спорту и пристрастием к дизайну и тканям. Во‑вторых, его сестра Карла, которая очень рано созрела и взбунтовалась против матери сразу, как только смогла. И пока Джонатан сидел дома и занимался шитьем на швейной машине, Карла проводила каждую ночь в компании с молодыми людьми и спала с каждым, кого ей удавалось соблазнить. Однажды Джонатану на глаза попалась запись в блокноте, где она перечисляла свои завоевания на личном фронте, и он остановился на номере 41. Дальше читать не стал. Сексуальную неразборчивость дочери Белл воспринимала как личное оскорбление, как обвинение в плохом воспитании ребенка, как пощечину истинно верующей католичке с ее моральными устоями. Между матерью и дочерью происходили постоянные ссоры с криком и визгом. Ужасно громкие и сильные. Однажды из-за диких воплей у их двери появился краснолицый полицейский.
Отец, которого звали Генри, был другим – более терпимым, мягким и умеющим прощать. Но он был страшно занят на работе – просиживал все время, как в тюрьме, в своей риелторской конторе, тратя жизнь на то, чтобы заработать достаточно денег и прокормить эту ораву нечестивых родственников.
А Джонатан сидел за швейной машиной или рисовал на обратной стороне обойных рулонов; совершал регулярные «набеги» на своего учителя из мастерской, почтальона или клерка из «Севенилевен»[5]. Он хотел как можно скорее уйти из дома. А мать и не думала притворяться, что будет тосковать по нему. Ее очень озадачивала женственная сторона его натуры.
– Мне больше не нужны шторы для кафе. Почему бы тебе не поиграть в мяч? Да выйди ты на улицу, ради Христа, и перепачкайся, что ли!
Она помогла ему устроиться в колледж раньше срока, когда он еще был старшеклассником. Один раз между ними произошла бурная сцена, когда она нашла у него под кроватью непристойные журналы. Правда, это был единственный раз, когда вслух упоминались его сексуальные предпочтения. И все же положение было ужасным.
– Ты маленький извращенец, я всегда это знала. Мне стыдно, что я твоя мать!
– А уж мне-то как стыдно! – крикнул в ответ Джонатан, захлопнув дверь у нее перед носом.
И все же он так никогда до конца и не смог разорвать узы, связывающие его с матерью. Иногда ему казалось, что он даже говорит ее голосом. И стоило ему подвести кого-нибудь, сказать колкость или сделать кому-то язвительное замечание, как ее образ оживал снова, словно Белл укоряла его… Почему он считал, что никогда не освободится от нее?
Он поклялся, что после той ссоры ни разу больше ей не позвонит. И сдержал слово. А когда ослеп, решил, что, может, стоит все-таки возобновить общение, ведь он почти всех потерял. Но потом передумал. Если он не поддерживал с ней связь в благополучное, счастливое время, то зачем делать это сейчас, когда ему тяжело? А в обход нее с отцом он связаться не мог. За минувшие годы было всего несколько телефонных звонков по поводу кончины тети или кузины, но в остальном они стали практически чужими.
А о сестре он знал только, что она где-то в Сиэтле, работает на ферме, производящей экологически чистые продукты. Он с трудом мог себе это представить, но это было лучше, чем все, чем она занималась раньше. Если честно, то ему всегда было с ней ужасно скучно.
Вот, пожалуй, и все о семье.
В какой-то степени он был даже рад, что Лупе прервала его воспоминания.
«Впереди у меня только добро».
«Я люблю себя, и поэтому думаю обо всех с любовью, ибо знаю, что отдаю, то возвращается ко мне сторицей».
Глава V
Ближе к концу недели Лупе снова побывала в квартире Джонатана, на этот раз вытирала пыль со всяких безделушек, пока он сидел за столом, подписывая репродукции. Его квартира ей понравилась, с рядами книг, любопытных артефактов и десятками картин, многие из которых были завешаны тканью.
Уборка у нее продвигалась медленно, потому что она внимательно рассматривала каждый предмет и не могла удержаться от расспросов о многих из них.
– Это яйцо – оно что, из настоящего мрамора?
– Это яйцо – оно что, из настоящего мрамора?
– Я плачу тебе за уборку!
– Ну скажите!
– Да, я купил его в Греции!
– В Греции, – повторила Лупе таким тоном, что было ясно, она не знает, где это.
– Да, в Греции. Колыбели цивилизации. Я раньше ездил на Эгину[6]. Это маленький остров в Средиземном море. К юго-западу от Афин. Вас что, не учат географии? Знаешь, как добраться до Лос-Анджелеса?
– У нас нет географии, – ответила она.
– Серьезно?! И английского тоже, судя по твоей речи.
– А что это за голая леди без рук?
– Это Венера Милосская, одна из самых знаменитых статуй в мире.
Лупе молча рассматривала статую.
– Мне нравится вот эта, с крыльями сзади.
– Это крылатая богиня победы[7], – объяснил Джонатан, продолжая подписывать репродукции. – Там в конце на полке есть книга по всемирной истории искусства. Почему бы тебе не взять ее домой и не почитать, раз уж так интересно? Но сначала выполни ту чертову работу, за которую я тебе плачу. И никаких песен!
– Правда, можно взять, вы разрешаете?
– А какой мне теперь прок от книг?
Лупе нашла книгу и нерешительно подержала ее в руках.
Джонатан поднял голову, словно пытаясь различить, где она.
– Лупе?
– Да?
– Как думаешь, сможешь отнести эти заказанные репринты? Раз в две недели мне привозят огромную пачку на подпись. Некоторые из них достаточно большие.
– Да, я справлюсь, я сильная.
– А как у тебя со временем?
– Ну, я учусь в школе.
– А пропустить сможешь? Это важнее.
Лупе рассмеялась:
– Я приду сразу после занятий, обещаю.
– А в какой школе учишься?
– Милосердия Пресвятой Девы.
– А учит кто – монашки?
– Ммм-хм.
– По-моему, монашки ужасны.
– А мне они нравятся.
– Они тебе нравятся? Да, придется с тобой поработать!
Когда Лупе закончила уборку, Джонатан протянул ей немного денег.
– Ступай, почитай книжку.
* * *На следующий день Лупе открыла дверь, услышав, как Джонатан кричит на кого-то по телефону.
Она тихо вошла.
Джонатан в халате яростно бегал по комнате, держа в руке незажженную сигару.
– О договоренности не может быть и речи! Я никому не позволю использовать мои работы без разрешения! Категорически. Исключено!
Лупе зашла в ванную и начала уборку.
– Нет, к черту это. Я сказал «нет»!
За чисткой раковины Лупе запела одну из своих песенок. Неожиданно она замедлила работу. Вошла в гостиную, а Джонатан все продолжал браниться:
– Мне дела нет, что это больница! Они требуют плату за свои услуги, и мои тоже не бесплатные!
Лупе слегка толкнула его локтем.
– У вас есть бумага для заметок? – шепотом спросила она Джонатана.
Он прикрыл телефонную трубку рукой, раздраженный, что его перебили.
– Там, на столе. И больше меня не перебивай. И ничего не передвигай! А то ничего не найти потом!
Лупе взяла пачку бумаги для заметок со стола и написала по-испански: «Впереди у меня только добро». И приклеила листок к стене. Затем начала писать и на других листочках. Под конец она вернулась и приклеила записку посередине зеркала в ванной комнате.
Она отступила и взглянула на себя в зеркало. Пригладила непослушные волосы, посмотрела себе в глаза.
Джонатан перестал говорить по телефону. Но все еще что-то бормотал себе под нос.
– Мистер Джонатан?
– Что?
– Я знаю, что вы слепой, но вы имеете представление, как я выгляжу?
На мгновение он повернулся к ней:
– А почему ты спрашиваешь?
Она покраснела.
– Мне просто было любопытно. Бабушка говорит, что я привлекательная. Но только она. А девочки в школе не слишком хорошо ко мне относятся. Вот я и подумала, может, все потому, что я безобразная?
– Ничего не безобразная, можешь мне поверить!
– А вы откуда знаете?
– Просто знаю, и все. Вокруг тебя аура. И она не безобразна.
– Аура? Кажется, бабушка упоминала как-то это слово.
– Ага, разумеется. Поди сюда. Дай ощупать твое лицо.
Лупе подошла прямо к нему и позволила ему провести длинными пальцами вдоль контуров лица.
– Я когда-то был художником, так что в лицах разбираюсь.
Он продолжал ощупывать ее лицо, поглаживая пальцами, пока не дошел до лба.
– Смотри, лицо следует делить на три равные части по горизонтали. Это хорошо знал Леонардо да Винчи. И даже древние греки-математики. У тебя как раз такое лицо. С безупречными классическими пропорциями. Другими словами, Лупе, ты очень хорошенькая, и не верь, если тебе скажут что-нибудь другое.
Лупе взглянула на него так, словно вот-вот расплачется.
– Спасибо. Пойду, пожалуй.
Она вышла из комнаты. А когда закрыла дверь, то Джонатан услышал как она воскликнула: – Классические!
* * *На той же неделе Лупе стояла в школьной аудитории на занятиях хора среди популярных девочек.
Когда монашка начала исполнять ведущую партию в «Как ты велик», сопрано Лупе звучало необыкновенно чисто и сильно.
Это вызывало ухмылки у всех девочек, которых в школе любили, особенно у Бри, которая даже глаза закатывала от смеха. Лупе стояла в одиночестве в отдельном ряду, там, где на концерт обычно покупают дешевые билеты, а другие девочки сгрудились в стайку вокруг Бри, которая, судя по всему, была среди них заводилой и подстрекательницей в насмешках над Лупе.
После первого псалма монашка постучала дирижерской палочкой.
– Девочки, встаньте рядом! Почему все разбрелись? Пожалуйста, все сопрано, встаньте вместе! Начнем!
Популярные школьницы посмотрели на Бри, которая опустила глаза, пока они неохотно занимали певческий ряд.
Лупе сделала вид, что ничего не замечает. Она вежливо улыбалась одними губами и бормотала, чтобы никто не слышал:
– Я люблю себя и поэтому думаю обо всех с любовью, ибо знаю, что отдаю, то возвращается ко мне сторицей.
* * *Тем вечером в квартире у Джонатана, пока тот стоял у окна, Лупе убирала в шкафчик разную бакалею, что купила ему.
– Мистер Джонатан?
– Да?
– Мне вот всегда было любопытно…
– Что?
– Почему так много ваших картин закрыты листами бумаги, чтобы их не было видно?
Услышав вопрос, Джонатан нахмурился.
– Когда в следующий раз пойдешь в магазин, купи немного клейкой ленты, чтобы залепить тебе рот, если тебе вдруг вздумается задавать подобные нелепые вопросы.
– О’кей.
Джонатан вздохнул.
– Во‑первых, я их все равно не вижу. Во‑вторых, не хочу, чтобы они испортились от сигарного дыма или солнечного света.
– Не слишком убедительные причины, – сказала Лупе. Она придвинулась к столу Джонатана, где находилось особенно большое занавешенное тканью полотно. – И, кроме того, вы же здесь даже не курите.
– А зачем ты суешь свой нос в чужие дела? – произнес Джонатан, двигаясь в ее сторону. Когда он понял, где она стоит, то остановился и какое-то время стоял молча.
– Эта, что у меня над столом, – это Бо, моя собака. Он был самым умным и верным…
– Был? Его больше нет?
– Нет.
– А что на той картине рядом?
– Мои родители.
– Их тоже больше нет?
– Их нет, но они живы. Живут во Флориде. В Бока-Ратон, но это практически одно и то же.
– Вы их разве не навещаете? – спросила Лупе.
– Нет. Много лет назад я поссорился с матерью. Я никогда ее особенно не любил, да и она меня тоже. Мы все эти годы совсем не общались.
– Грустно, – сказала Лупе. – А мне бы хотелось повидаться с родителями.
Джонатан замялся:
– Я как-то не думал, что у тебя есть родители. Считал, что тебя воспитывают дедушка с бабушкой.
– И все-таки у меня есть родители. Они у всех есть.
– А тогда почему ты живешь с бабушкой и дедушкой?
Лупе отвернулась:
– Может, вам тоже не помешает клейкая лента.
Джонатан хмыкнул:
– Туше. Ты хоть знаешь, что это означает?
Лупе отрицательно покачала головой и только потом поняла, что он же ее не видит.
– Нет.
– Это значит, ты в меня попала, словно укол шпагой.
Джонатан отвернулся и пошел на кухню. Поставил чайник, чтобы приготовить чай.
– А как насчет картины, что висит у вас в спальне?
Джонатан выключил газ и на секунду задумался.
– Это один из моих… Жена…
– О, а ее тоже уже нет?
Джонатан утвердительно кивнул.
– Она во Флориде?
– Нет, умерла. Сначала она, потом и наш малыш.
– Ребенок?
– Нашим ребенком был Бо. По крайней мере, мы так к нему относились.
Лупе смутилась:
– Хотите сказать, у вас с женой не могло быть собственных детей? У меня когда-то была знакомая леди. Она делала всякие уколы в больнице, а потом ей внутрь клали всех этих крохотных существ, которых они делают в пробирках. Но ничего не вышло.