Впрочем, мужик он был безвредный, нежадный, когда мог — выручал, поэтому относились к нему неплохо, хотя и не сильно уважали.
Так бы и прожил он тихо, да была одна загвоздка: медикаменты периодически подходили к концу, нужно было пополнять их в Пули Хумри, на армейских складах. Доверить это никому другому Володя не мог, и правильно делал: спирт и наркотики не довезли бы точно!
Обычно он старался попасть на вертолёт вместе с машиной, ГАЗ-66 в МИ-6 как раз помещался, а за спирт с летчиками можно было договориться на что угодно! Но только если им по пути.
В этот раз, как назло, никто не летел! А приказ комбрига был однозначным: медикаменты нужны немедленно! И Володя пошел в колонне.
При проезде через кишлак Баглан обстреливали всегда. Это был легендарный кишлак: его мимоходом расстреляли ещё в первый день пребывания наших орлов в этом районе, т. е. на четвёртый день войны. Оттуда был один выстрел, погиб один солдат. В ответ по кишлвку врезали всей артиллерией бригады, даже зенитчики постарались! От кишлака осталась только пыль. И вот уже год эта пыль обстреливает наши колонны. Туда ходила танковая рота, проутюжившая место бывшего кишлака вдоль и поперёк. Дважды вертолёты бомбили и расстреливали НУРСами. Пусто! Т. е. — никого. Ни живого, ни мёртвого! Никаких даже следов пребывания живых существ. Однако стоило появиться колонне — и оттуда начиналась стрельба. Не так, чтобы очень — 8–10 выстрелов, и всё. И пара трупов или раненых с нашей стороны. И никого — с той!
В этот раз выстрел был всего один. Да и то — стрелял явно не снайпер, пуля попала в дверцу ГАЗ-66 на уровне колена со стороны пассажира. Кто ж мог знать, что именно в это время Володе приспичит завязать ботинок! Пуля попала чуть выше виска… А ведь он единственный из нас медиков ни разу не был на боевых выходах! Вот его-то единственного из нас и убили. А ты говоришь, с судьбой можно договориться!
Самый главный еврейский праздник Иом-Кипур. Он проходит на удивление тихо, в постах и молитвах. Ну, а у меня это обычный выходной. В этом году на праздник выдался солнечный и мягкий денек грустной осени. У меня в кармане сорок долларов, я гуляю по Квинсу.
На углу Квинс-бульвара и 90-й стрит стоит ларек, а в нем орехи, фисташки, газеты. Много ли нужно праздношатающемуся? Продавец в белой полотняной рубахе до колен, белых, похожих на солдатские кальсоны, штанах. Он доброжелателен и учтив, лучезарная улыбка под черными, как смоль, усами, такие же густые волнистые волосы, сильно горбатый нос — где-то я уже видел его.
Купил у него мешочек очищенного арахиса, остановился рядом, благо других покупателей не было, и мы постепенно разговорились.
По одежке признал я в нем афганца и не ошибся: он родом из Кундуза, сбежал оттуда в 1983 году. А за три года до того, в 80-м, пришли в Кундуз шурави-аскеры, убили его отца и брата, а ему удалось убежать.
Шурави-аскеры — это мы, советские солдаты. Восьмидесятый год, Кундуз — да, это были мы. Десантно- штурмовая бригада, мы опекали этот район. И вдруг вспомнил, где мог видеть этого парня.
… Лунная ночь в Кундузе. Тишина. Разведвзвод окружает два дома: по агентурным сведениям, там душманы. Ведет нас афганец-активист (я их про себя называл полицаями — очень похожи).
Кроме разведчиков, начальство добавило во взвод меня как доктора и Семку Файнштейна, молоденького прапорщика-связиста. Впрочем, Семка сам напросился: надоело сутками сидеть на центральном КП и выслушивать бесконечные подколки насчет успешной войны в тылу.
Мы с Семкой обходим дом слева, а разведчики уже ворвались в центральные ворота, слышны крики, стрельба.
Вдруг из-за угла выскочил парень лет восемнадцати, в чалме, весь в белом, с пистолетом в руке. Он с ходу пальнул по нам и лихо перепрыгнул через двухметровый дувал. От неожиданности мы чуть промедлили, уже вдогонку послали несколько очередей и, конечно же, промазали — слышен был удаляющийся стук каблуков. Ну что тут поделаешь, если я не Сталлоне, а Семка даже отдаленно не напоминает Шварценеггера. Лезть на дувал не очень-то хотелось: черт с ним, одним «духом» больше, одним меньше.
Я всматриваюсь в лицо афганца: он или нет? Черт его знает, было ведь 14 лет назад, да еще ночью. И видел-то я его секунд пять, не больше. Если бы больше — одному из нас не жить! Он безмятежно улыбается, я улыбаюсь ему — ну до чего ж похож!
На следующий день мы с Иосси сидим в офисе, ребята дремлют в своих машинах. Звонков нет. Видно, евреи после Иом-Кипура и сурового поста наелись и спят, им не до поездок.
— Иосси, как же так? А, Иосси? Я стрелял в него, он стрелял в меня, а теперь он продает мне фисташки и улыбается! Что за неразборчивая страна! Вот, скажем, вьетнамцы и корейцы — они ж воевали с Америкой! А в Нью Йорке полно и тех и других. И черт знает, кого здесь только нет! Это ж пороховой погреб, а не страна!
— Май фрэнд! Это фри кантри, свободный страна! Ты удрал от своё правительство, он удрал от тебя и твоих друзей. Вы оба беженцы — ферштейн? Если б ты приехал одновременно с ним, могли в одном классе учить английский и даже сидеть на одной парте, и был бы у вас один на двоих учебник английского! Как у меня когда-то: я ходил в эту школу вместе с арабами. Это фри кантри, май фрэнд. Все есть равны. А когда кто-нибудь чуть-чуть равнее других — это уже есть социализм, мой друг. Он продал тебе фисташки — все о’кей. Если он вдруг убьет тебя, будут разбираться и, скорее всего, его посадят. Но учтут, что ты и твои друзья убили его родных. Это фри кантри, май фрэнд, и к этому надо привыкнуть.
Ты прав, Иосси. Ты мудрец, а я хоть в сто раз образованнее тебя, но тупица, стьюпид. Фри кантри!
Сегодня у нас с Иосси горе: «Нью Йорк Никс» позорно проиграл «Бостон Селтикс»! Господи! Было бы кому… Никому, кроме нас с Иосси, это неинтересно: музыканты, даже бывшие, народ утончённый, и смотреть на десять двухметровых горилл, с треском вколачивающих мяч в корзинку сверху вниз, считают слишком примитивным развлечением для умного человека. Правда, «умник» Изя ещё вчера был уверен, что анапест и амфибрахий — древние то ли поэты, то ли философы! Причём, как он выразился дословно: «то ли из Рима, то ли из Греции — точно не помню, но откуда-то оттуда, из Междуречья». Но мы с Иосси баскетбол просто обожали, поэтому долго ещё обсуждали, как глупо раз за разом промахивался с трёхочковой линии Чарли Уорд, как не шёл бросок у Хьюстона, как «сломали» Кэмби, как удалили за грубость Лэрри Джонсона — короче, пытались, если не оправдать, то хоть понять! — тема хотя и вечная, но не бесконечная, а вызовов всё нет. Посему Иосси начал говорить о бейсболе, но тут уж — извините! Смотреть, как здоровенные мужики бьют тяжёлой дубиной по маленькому мячику, а потом бегают, как сумасшедшие, неизвестно зачем…
— Эй, Володья, ехай на Хьюз-стрит, угол Бедфорд-авеню. Там тебе будет стоять молодая полиятычка, хоуматтендант, везешь в Краун-Хайтс, адрес она скажет. Там 6 доллар. И смотри в боки, туда-сюда, там ТЛС-патруль сегодня, Лёша звонила.
Только этих ещё б……й и не хватало! Заработаешь 6 долларов, а штраф — минимум 500! Да ещё попадёшь на компьютер — пиши пропало! Но и отказаться не получится: все мы здесь такие, а клиента терять нельзя, кому-то всё равно ехать. А очередь — моя! Ладно, Бог не выдаст, ТЛС не съест!
Нет, день сегодня явно не мой. Только взял клиентку, смотрю — сели на хвост! Машина у них — без опознавательных знаков, потому сразу и не заметил. И ошибки нет, оба в полицейской форме, ведут внаглую. А чего им бояться? Но не останавливают, ждут момента расплаты с клиентом.
— Пшепрашем, пани! — На этом мои знания польского языка почти исчерпаны, но неважно, она смотрит с симпатией, значит, договоримся. — Пани розумеет по-русски?
— Да, хотя я не очень люблю русских. Но американскую полицию я не люблю ещё больше: я пять годов была нелегалкой, пока не вышла замуж за американского поляка. Что я должна помочь тебе?
— Ничего сложного, только не плати мне, скажешь, если спросят, что мы — друзья, я просто подвозил тебя по пути. Меня зовут Володя, фамилия — Гольдин, я живу в Бруклине, на Кони-Айленд, мне — 48 лет.
— O’кей, я — Малгожата Яворска, мне — 40, живу в Краун-Хайтс, мы едем ко мне домой. Давай, поверни на Кингстон-стрит, прямо, теперь направо и стоп.
Мы оба вышли из машины, полицейские тоже остановились, приготовились. На их лицах было написано полное удовлетворение: они даже в мыслях не держали, что я могу отказаться от оплаты уже сделанной работы! И тут Малгожата весело улыбнулась, прыгнула мне на шею и впечатала такой поцелуй, что я с трудом удержался на ногах!
— Пока, оккупант, это тебе — вместо 6-и долларов! Сдачи не надо!
Она весело засмеялась, взбежала по лестнице небольшого двухэтажного домика, махнула мне рукой и скрылась за дверью, оставив полицию в полном недоумении.
Я сел в машину и тихо тронулся с места. Полицейские резко развернулись и исчезли. Я внутренне перекрестился (хотя вообще-то надо было перезвездиться?) — пронесло!
Я сел в машину и тихо тронулся с места. Полицейские резко развернулись и исчезли. Я внутренне перекрестился (хотя вообще-то надо было перезвездиться?) — пронесло!
…Занятная штука — еврейские праздники. Я только здесь их и увидел, на родине их не отмечали. Нет, кто-то, конечно, и отмечал, но только дома, втихую, без каких бы то ни было внешних проявлений. Ну, на Песах бабушка и мама покупали в какой-то полуподпольной пекарне мацу, но в нашем доме маца мирно соседствовала с обычным хлебом, а покупалась скорее для всяких вкусных вещей, которые из той мацы делаются. Бабушка мастерски делала хрэмзлэх, мама — имберлэх и кнейдл. Вот, пожалуй, и все. Не припомню, чтоб отмечались другие праздники.
Нам, кар-сервисным таксистам, в предпраздничные дни всегда работы по горло. Мы катаемся по 14 часов, доставляя подарки, мелкие грузы, кошерные продукты по религиозным семьям. Заказов много. Мешки по 20–30 килограммов, в каждую семью по два-три мешка. Впрочем, и семьи не как у нас: только детей по восемь-десять, плюс гости.
Мы заранее распределяем районы работы. Мне, скажем, Боро-парк и Квинс, Игорю — Нью Джерси, Изе — Лонг-Айленд. Другой раз наоборот, чтоб не было обиды.
С Боро-парком проще, этот еврейский район я знаю вдоль и поперек, все авеню и пересекающие их стриты под номерами, заблудиться невозможно. Адреса просты, как помидор. Зато ездить по Боро-парку в праздничные дни, особенно вечером — сплошной кошмар. Улицы узкие, запружены с обеих сторон машинами, а правила движения и парковки аборигены не то чтобы не признают, но по возможности игнорируют, если им эти правила мешают. Когда ночью хасид в своем черном одеянии вдруг вынырнет из-за машины или же вздумает вылезти из нее, то его замечаешь в самый последний момент. Я и сам удивляюсь, как еще никого не задавил. Так вот, развозим мы подарки. Подъезжаю к красивому двухэтажному дому, затаскиваю мешки с провизией. Холеная молодая хозяйка дальше прихожей меня не пускает, но дверь открыта, и я вижу сверкающий паркет, ковры, великолепную мебель. Хозяйка достает пачку фудстемпов — продуктовые талоны для бедняков, отсчитывает 250, заклеивает в конверт, пишет имя мясника и передает мне. Потом достает доллар — надо дать шоферу на чай за то, что таскал мешки, и, покрутив его в руках, прячет обратно, а мне отрывает однодолларовый фудстемп.
Неужели и она стояла в очереди за фудстемпами? И холеной белой рученькой в золотых кольцах принимала это государственное подаяние?
Господи, сколько сволоты на свете!
Нет, аборигены этих районов, конечно же, не все такие. Я знаю немало честных религиозных трудяг, интеллигентных, добрых и интересных, но вспоминаются почему-то другие — жадные, хитрые, самодовольные. Может, оттого, что мы привыкли иметь дело со жлобами и жлобством? Не только они меня раздражают, но и я их. Их злит, что я не такой еврей, как они. И одеваюсь не так, как они, и по субботам езжу на машине, разговариваю по телефону, продукты покупаю некошерные, не хожу в синагогу, не знаю ни идиш, ни иврита — словом, не еврей, а всего лишь название, вроде как спер где-то чужой костюм и напялил на себя. Единственное, что нас роднит, это то, что в случае чего нас расстреляют в одном овраге. Но до них это не доходит.
Недавно я прочел, что в Японии, где никогда не было евреев, появился антисемитизм. Какая прелесть: антисемит-заочник!
Обо всем этом я думаю по дороге из Боро-парка в Квинс. Размышления мои внезапно прервал радиовопль: один из наших шоферов-музыкантиков заблудился. Парень тот вообще легко теряется в экстремальных дорожных ситуациях, к тому же плоховато видит и еще хуже ориентируется.
— Ребята! Я в Лонг-Айленде, но дальше дороги не знаю, и карты нет!
— Спроси у кого-нибудь.
— Не могу, я на хайвэе.
— Сойди на ближайшем экзите, — басит Шломо, — и спроси.
— Я ж тогда не смогу обратно попасть на хайвэй! — чуть не плачет Изя.
— О'кей! — вмешался Иосси. — А на каком ты хайвэе?
— А хер его знает!
— Какие сайны тебе попадаются?
— Номер 38, 39.
— Дурак, что мне твои номера, когда ты не знаешь, какой хайвэй!
— Названия какие? — уточняю я.
— Не успеваю читать на такой скорости! Не знаю! — вопит Изя.
— Поц, хайвэй свободный, машин немного?
— Да.
— Так езжай медленней, чуть притормози перед сайном и читай!
— Понял… Хайтингтон!
— Твою мать! — взрывается Шломо. — Это же Лонг-Айленд-экспресс-вэй, а тебе надо Норзерн Парквэй!
Начинается коллективный вывод Изи на нужную ему дорогу. Изя окончательно запутывается, посылает всех подальше и начинает самостоятельный поиск. Выехал он в 10 утра, добрался до цели к пяти вечера. Он горд и счастлив, но не понимает, почему недоволен клиент. А клиент недоволен тем, что куры, привезенные Изей, за время его путешествия приобрели несколько несвойственный свежему мясу запашок.
На следующий день Иосси долго объяснялся по телефону с клиентом, наконец, сморщившись, сообщил, что мясник на этом деле потерял 500 долларов и хорошего постоянного покупателя, в наших услугах больше не нуждается. Хозяин тоже велел передать, что не нуждается в услугах Изи. Бедный Изя в расстройстве так рванул, что забыл о светофоре и врезался в новенький «бьюик»…
Самый яркий еврейский праздник, по-моему, Пурим. Хотя, говорят, и не самый главный. На Пурим евреи пьют не слабее русских. Вильямсбург выглядит как рождественная елка, по улицам толпами ходят ряженые, шумит развеселый еврейский карнавал. «Арабы», «римские воины», «ковбои» — и у всех развевающиеся пейсы. Впрочем, это развлекается молодежь, тинейджеры. Взрослые в традиционных черных костюмах, но все веселые, нарядные, крепко поддатые. Костры, много костров на тротуарах, прямо посреди улиц: евреи с торжествующим хохотом жгут чучела своих заклятых врагов — не сегодняшних, а еще библейских. Во злопамятные!
Серьезные лица только у полицейских, их главная забота сегодня — следить, чтоб празднующие евреи по пьянке не спалили сами себя, бывает и такое.
Мы с невероятным трудом проползаем меж гуляющих толп, возим одних евреев поздравлять других. Они заказывают машину на 2–3 часа, и мы возим их по друзьям и знакомым, к родственникам в Боро-парк, Сигейт, по Вильямсбургу, в Краун-Хайтс, Вашингтон-Хайтс…
Я уже три часа вожу двоих — одному лет тридцать, другой белоснежный старец. И с каждым визитом они все пьянее, молодой все пытается меня в чем-то убедить, но поскольку все время сбивается с английского на идиш, я его плохо понимаю. Главное все же уловил: да, если я еврей, то почему не пьян и не весел, почему работаю в такой день. Мне нечего ему ответить, и я молчу. Хотя и начинаю злиться: кто бы тебя возил, если не я? Ты зачем заказывал машину именно в еврейском кар-сервисе? Знал ведь, что все шоферы в нем евреи. Какого черта ты мне травишь душу? Садись на негра или испанца, коли хочешь, чтоб и я праздновал!
Сорок долларов они уже наездили, уже полночь, а конца не видать. Они заходят в очередной дом, бросив мне: «Пожалуйста, подождите».
Жду их час, другой, потом, не выдержав, связываюсь с диспетчером:
— Иосси, клиенты не выходят третий час. Что будем делать?
— Где ты их взял, помнишь?
— Марси-авеню, угол Пенн-стрит.
— Завтра разберемся, ехай домой. Бай-бай!
На Бруклин-Квинс экспресс-вэй машин почти нет, полиция уже давно спит, я лечу под 70 миль в час. Триста лошадей моего «танка» работают так тихо, что слышно шуршание покрышек по шоссе.
И растет во мне горечь.
Кто я? Почему мне невесело среди общего веселья? Где мои праздники? Раньше были 1 мая, 7 ноября, 23 февраля. Их теперь не празднуют даже на родине — да и где она, моя родина? Там, где родился, где похоронены моя мама, бабушка, дед? Почему один дед? Потому что второго родина расстреляла в в 38-м году, и никто не знает, где его могила. Был он шорником, делал хомуты для лошадей. Родине же нужен был один огромный хомут на всех, а он этого не умел. И родина не скрывала своей нелюбви ко мне.
Так где же она? В Израиле? А там разве не то же, что и здесь? Чужие люди говорят на чужом языке, молятся чужому богу и не любят меня не за то, что я еврей, а за то, что, по их мнению, недостаточно еврей.
Или родина здесь, в Нью Йорке, где собрались отовсюду дети разных народов, которых не любит их родина, и потому они все равны? Впрочем, и те из наших, кто приехал лет на 30 раньше нас, считают себя куда РАВНЕЕ и уже бурчат: «Понаехали тут»…
Праздничная ночь. Шумят, никак не угомонятся еврейские районы.
Я сижу один после тяжелого рабочего дня, молча гляжу на опустевшую бутылку джина — праздную не мой праздник. Скоро утро.
Господи, прости мне мою бессильную злость. Впрочем, если я никто, то кто же мой Господь?
…Утром мои клиенты пришли в офис, без споров, не торгуясь, расплатились за вчерашнее, извинились:» Прости, брат, мы забыли про тебя, ведь был Пурим!»