— Повстанцев опять побили, как я слышал. В этот раз сильно. Все в бегах. Те, кого Инквизиция не задержала.
— Бедные ублюдки, — сказал Ламб.
Шай остановилась на мгновение, затем продолжила считать. Вокруг было много бедных ублюдков, но все они ее не касались. У нее и без оплакивания чужих неудач хватало забот с братом и сестрой, и с Ламбом, и с Галли, и с фермой.
— Возможно, они залягут в Малкове, но надолго не останутся. — Забор заскрипел оттого что Клай оперся об него своей мягкой задней частью; его руки были зажаты под мышками, большие пальцы торчали наружу.
— Война закончена, если можно назвать это войной, и многих согнали с их земель. Согнали, или сожгли, или отобрали все, что у них было. Дороги открыты, корабли прибывают. Много народу гонится за удачей на западе. — Он кивнул на пыльный хаос улицы, все еще кипящий, даже после заката. — Это только первые струйки. Поток приближается.
Ламб шмыгнул носом.
— Скорее всего, они поймут, что горы не один большой кусок золота и вскоре потекут обратно.
— Некоторые да. Некоторые пустят корни. Вскоре заявится Союз. Сколько бы земли Союз не отхватил, они всегда хотят больше, а с тем, что отыщут на западе, они почуют деньги. Тот порочный старый ублюдок Сармис сидит на границе и бренчит мечом за Империю. Но его меч всегда бренчит. Я полагаю, поток не остановить. — Клай на шаг подошел к Шай и заговорил тихо, словно делился секретом.
— Я слышал, представители Союза уже были в Хормринге, говорили об аннексии.
— Они подкупают народ?
— Разумеется, у них монета в одной руке, но клинок в другой. У них всегда так. Нам бы подумать, что будем делать, если они придут в Сквердил. Нам надо держаться вместе, тем из нас, кто здесь давно.
— Меня политика не интересует. — Шай не интересовало ничего, приносящее неприятности.
— Как и большинство из нас, — сказал Клай, — но иногда политика интересуется нами. Союз придет и принесет с собой закон.
— Закон не кажется такой уж плохой штукой, — солгала Шай.
— Может и нет. Но налоги следуют за законом, как повозка за ослом.
— Не могу сказать, что я в восторге от налогов.
— Просто хитрый способ грабежа, не так ли? Пусть лучше меня честно ограбят с маской и кинжалом, чем несколько бледных ублюдков набросятся на меня с пером и бумагой.
— Не знаю, — проворчала Шай. Ни один из тех, кого она ограбила, не выглядел слишком довольным, а некоторые были довольны намного меньше, чем трупы. Она опустила монеты в сумку и туго затянула шнурок.
— Как подсчеты? — спросил Клай. — Чего-то не хватает?
— Не в этот раз. Но полагаю, я продолжу пересчитывать.
Торговец ухмыльнулся.
— Я ничего другого и не ожидал.
Она выбрала несколько нужных вещей — соль, уксус, немного сахара (его брали время от времени), кусок вяленого мяса, полмешка гвоздей, что вызвало ожидаемую шутку от Клая, мол, она сама — полмешка гвоздей, что вызвало ожидаемую шутку от нее, что она пригвоздит его яйца к его ноге, что вызвало ожидаемую шутку от Ламба, мол, яйца Клая такие маленькие, что в них и гвоздь не загнать. Все немного похихикали над мелкими шутками.
Она почти согласилась купить новую рубашку для Пита, что было больше, чем они могли себе позволить, даже со скидкой, но Ламб похлопал ее по руке своей рукой в перчатке, и она купила иголки и нитки, чтобы сделать рубашку из старой ламбовой. Пожалуй, она могла бы сшить пять рубашек для Пита из одной рубашки Ламба — парень был тощий. Иголки были новые, Клай сказал, их штамповали на машине в Адуе, сотни за раз, и Шай улыбнулась, думая, что сказал бы на это Галли, тряся своей седой головой — «иголки из машины, что будет дальше» — пока Ро крутила бы их в своих ловких пальцах, хмурясь и размышляя, как их сделали.
Шай помедлила перед спиртным, облизала губы — стекло блестело янтарем в темноте — затем заставив себя забыть; торговалась еще пуще с Клаем за цены, и наконец они закончили.
— Никогда не возвращайся в эту лавку, психованная сука! — крикнул ей торговец, пока она взбиралась на сиденье фургона рядом с Ламбом. — Черт возьми, ты почти разорила меня!
— На следующий год?
Он махнул толстой рукой, повернувшись к покупателям.
— Ага, увидимся.
Она потянулась, чтобы спустить тормоз, и почти уткнулась в бороду северянина, в которого Ламб раньше чуть не врезался. Он стоял прямо перед фургоном, брови кверху, словно пытался вспомнить что-то смутное, пальцы уткнулись в здоровый пояс для меча, рядом с простой рукояткой. Грубый тип, шрам от глаза через всю скудную бороду. Шай изобразила на лице милый вид и достала нож, повернув лезвием так, чтобы оно было скрыто за ее рукой. Лучше иметь сталь в руке и не нарваться на неприятности, чем нарваться на неприятности без стали в руке.
Северянин сказал что-то на своем языке. Ламб еще ниже ссутулился на своем сидении, даже не повернувшись взглянуть. Северянин заговорил снова. Ламб проворчал что-то в ответ, затем дернул поводья, фургон покатился, и Шай закачалась на трясущихся колесах. Она поймала быстрый взгляд через плечо, когда они проехали немного по колее улицы. Северянин все еще стоял в поднятой пыли, хмуро глядя на них.
— Чего он хотел?
— Ничего.
Она убрала кинжал в ножны, положила ногу на перила и откинулась, надвинув шляпу так низко, чтобы заходящее солнце не светило в глаза.
— Мир полон странными людьми, ага. Будешь тратить время, переживая, что они думают, будешь переживать всю жизнь.
Ламб ссутулился ниже обычного, словно хотел исчезнуть в своей груди.
Шай фыркнула.
— Ты просто чертов трус.
Он посмотрел на нее искоса и отвернулся:
— Бывают люди и похуже.
Они смеялись, когда прогрохотали по холму, и неглубокая маленькая долина открылась перед ними. Ламб что-то говорил. Он как всегда оживился, только они выехали из города. Никогда не был хорош в толпе.
Они поднимались по дороге, которая была немногим больше, чем две исчезающие линии в высокой траве, и это подняло Шай настроение. Она прошла через черные времена в свои молодые годы. Полночно черные, когда думала, что ее убьют под открытым небом и оставят гнить; или поймают, повесят и выбросят, непохороненную, на корм собакам. Не единожды посреди ночи, вспотев от страха, она клялась быть благодарной каждому мигу ее жизни, если судьба даст ей шанс снова пройти этой обыденной дорогой. Вечная признательность не очень-то возникала, но таковы уж обещания. Она все равно чувствовала себя немного легче, раз фургон ехал домой.
Потом они увидели ферму, и смех застрял в ее горле, и они сидели тихо, пока ветер шумел травой вокруг них. Шай не могла дышать, не могла говорить, не могла думать, ее вены наполнились ледяной водой. Потом она спрыгнула с фургона и побежала.
— Шай! — заорал Ламб ей в спину, но вряд ли она слушала, голова была полна лишь шумным дыханием. Она скатилась с холма, земля и небо скакали вокруг. По щетине поля, которое они убрали неделю назад. Через уроненный забор и втоптанные в грязь куриные перья.
Она добралась до двора — до того, что раньше было двором — и беспомощно остановилась. От дома остались мертвые обуглившиеся бревна и мусор, и ничего не стояло, кроме шатающейся дымовой трубы. Дыма не было. Должно быть, пару дней назад прошел дождь. Но все было сожжено. Она обежала почерневшие развалины сарая, немного похныкивая при каждом вздохе.
Галли повесили на большом дереве позади. Они повесили его над могилой ее матери и свалили надгробие. Истыкали стрелами. Может, дюжиной, может, больше.
Шай чувствовала себя так, будто ей ударили под дых, она согнулась, обхватила себя руками, застонала, и дерево застонало вместе с ней, когда ветер потряс его листья и заставил труп Галли легко покачиваться. Бедный старый безобидный ублюдок. Он окликнул ее, когда они отъезжали на фургоне. Сказал, что ей нечего волноваться, он присмотрит за детьми. Она рассмеялась и ответила, что ей не нужно волноваться, поскольку дети присмотрят за ним. Она ничего не видела из-за боли в глазах, ветер их жалил, и она сильнее сжала руки, внезапно чувствуя такой холод, что ничего не могло ее согреть.
— Где дети?
Они перекопали весь дом и сарай. Сначала медленно, размеренно и оцепенело. Ламб раскидал обуглившиеся бревна, пока Шай пробиралась через пепел, уверенная, что она выцарапает кости Пита и Ро. Но их не было в доме. Ни в сарае. Ни во дворе. Потом неистовей, сдерживая свой страх и яростно сдерживая надежду, она металась по траве, копалась в мусоре, но все, что Шай нашла от брата и сестры, была обуглившаяся игрушечная лошадка, которую Ламб выстрогал Питу годы назад, и обгоревшие страницы каких-то книг Ро, которые она выпустила из пальцев.
Дети исчезли.
Она стояла там, уставившись на ветер, с ободранной рукой у рта, тяжело дыша. С одной лишь мыслью.
— Их похитили, — прохрипела она.
Ламб только кивнул, его седые волосы и борода были в саже.
— Зачем?
— Я не знаю.
Она вытерла почерневшие руки рубашкой и сжала в кулаки.
— Мы должны отправиться за ними.
— Ага.
Она села на корточки над взрытым дерном вокруг дерева. Вытерла нос и глаза. Прошла по следам до другого изрытого участка земли. Она нашла пустую бутылку, втоптанную в грязь, отбросила в сторону. Они не делали усилий, чтобы замести следы. Отпечатки копыт везде окружали контуры зданий.
— Думаю, их около двадцати. Хотя лошадей возможно сорок. Они оставляли запасных здесь.
— Может быть, чтобы везти детей?
— Везти их куда?
Ламб только покачал головой.
Она продолжила, не в силах сказать что-то, чтобы заполнить пустоту. Нужно было работать, чтобы не думать.
— Как я вижу, они пришли с запада и направились на юг. В спешке.
— Возьму лопаты. Похороним Галли.
Они быстро покончили с этим. Она залезла на дерево, зная каждую опору для ног и рук. Она часто взбиралась туда, давным-давно, до того как пришел Ламб. Тогда мать смотрела, а Галли хлопал в ладоши. А сейчас ее мать похоронена под этим деревом, а Галли на нем повешен, и Шай знала, что каким-то образом в этом виновата. Нельзя похоронить прошлое, такое как у нее, и думать, что уйдешь, посмеиваясь.
Шай срезала его, отломала стрелы и пригладила окровавленные волосы, пока Ламб выкопал яму рядом с ее матерью. Она закрыла его вытаращенные глаза и положила руку на его щеку. Та была холодной. Ламб опустил его, неловко обняв, и они вместе забросали яму. Они снова поставили прямо надгробие матери, утоптали взрытую траву вокруг; пепел летал на холодном ветру пятнами черного и серого, метаясь по земле и в никуда.
— Надо чего-то сказать? — спросила Шай.
— Мне нечего сказать. — Ламб забрался на сидение фургона. Вероятно, оставался час до заката.
— Это мы не берем, — сказала Шай. — Я могу бежать быстрее этих чертовых волов.
— Но не дольше, и не со шмотками, и не выйдет ничего хорошего, если мы будем с этим спешить. Что у них есть? Три дня форы? И они будут ехать быстро. Ты говоришь, двадцать человек? Надо быть реалистом, Шай.
— Реалистом? — прошипела она ему, едва в силах поверить в это.
— Если мы пойдем пешком и не помрем от голода, или нас не смоет бурей, и если мы их поймаем — что потом? Мы даже не вооружены. Кроме твоего ножа. Нет. Мы будем преследовать их так быстро, как Скейл и Кальдер смогут везти. — Он кивнул на волов, которые щипали травку, пока была возможность. — Посмотрим, сможем ли мы отбить парочку от стада. Посмотрим, что они за типы.
— Да понятно, что они за типы! — сказала она, указывая на могилу Галли. — И что будет с Ро и Питом, пока мы, блядь, преследуем?! — Она закончила, уже крича на него, голос разорвал тишину, и пара ворон взлетела с веток дерева.
Уголок рта Ламба дернулся, но он не взглянул на нее.
— Мы будем преследовать. — Словно это был согласованный факт. — Может, сможем обговорить. Выкупить их.
— Выкупить? Они сожгли твою ферму, повесили друга, украли твоих детей, и ты хочешь платить им за освобождение? Какой же ты ебаный трус!
Он все еще не смотрел на нее.
— Иногда трус это то, что тебе нужно. — Его голос был жесткий. Щелкающий в глотке. — Никакая кровь не вернет ни ферму из пепла, ни Галли из петли. Это прошлое. Лучшее, что мы можем сделать, это вернуть малышей, каким угодно способом. Вернуть их целыми. — На этот раз подергивание началось с его рта, пронеслось по его покрытой шрамами щеке к уголку глаза. — Потом посмотрим.
Шай последний раз посмотрела, когда они уходили навстречу заходящему солнцу. Ее дом. Ее надежды. Как день может изменить все! Ничего не осталось, кроме нескольких обугленных бревен, черных на фоне розовеющего неба. Не нужна большая мечта. Ей было плохо как никогда в жизни, а она бывала в плохих, темных, мерзких местах. Ей с трудом хватало сил, чтобы держать голову.
— Зачем им нужно было все сжигать? — прошептала она.
— Некоторым просто нравится жечь, — ответил Ламб.
Шай посмотрела на него, на потрепанное хмурое лицо под потрепанной шляпой — заходящее солнце отражалось в одном глазу — и подумала, как странно, что он может быть таким спокойным. Человек, не имевший смелости торговаться, обдумывал смерть и похищение детей. Был реалистом в отношении конца всего, ради чего они работали.
— Как ты можешь сидеть так спокойно? — прошептала она ему. — Словно… словно ты знал, что так случится.
Он все еще не смотрел на нее.
— Так всегда случается.
Легкий Путь
— Я испытал множество разочарований. — Никомо Коска, генерал-капитан Компании Милосердной Руки, говорил, чопорно оперевшись на локоть. — Полагаю, каждый великий человек их испытывает. Оставляет одни мечты, сокрушенные предательством, и находит другие. — Он хмуро смотрел на Малкову, на столбы дыма, поднимающиеся из горящего города в синие небеса. — Я оставил множество мечтаний.
— Должно быть, это требовало огромного мужества, — сказал Сворбрек. Его очки блеснули, когда он оторвался от своих заметок.
— Несомненно! Я потерял счет случаям, когда моя смерть преждевременно объявлялась тем или иным оптимистичным врагом. Сорок лет испытаний, борьбы, вызовов, предательств. Проживи достаточно долго… и увидишь все разрушенным. — Коска встряхнулся. — Но, в конце концов, это не было скучно! Какие приключения на пути, а, Темпл[9]?
Темпл сморщился. Он лично был свидетелем пяти лет редкого страха, частой скуки, периодической диареи, неудачи в избегании чумы и избегания боя словно чумы. Но ему платили не за правду. Далеко не за правду.
— Героические, — сказал он.
— Темпл мой нотариус. Он готовит контракты и следит, чтобы они выполнялись. Один из умнейших ублюдков, что я когда-либо встречал. На скольких языках ты говоришь, Темпл?
— Бегло не более чем на шести.
— Важнейший человек во всей чертовой Компании! После меня, разумеется. — На холме подул бриз и растрепал редкие белые волосы на покрытой пятнами голове Коски. — В будущем я расскажу вам свои истории, Сворбрек! — Темпл сдержал очередную гримасу отвращения.
— Осада Дагоски! — которая окончилась провалом. — Битва при Афиери! — постыдный разгром. — Годы Крови! — стороны менялись, как рубашки. — Кампания в Кадри! — пьяное фиаско. — Я даже содержал козу несколько лет. Упрямая скотина, но верная, этого у нее не отнять…
Сворбрек смог изобразить подобострастный поклон, сидя скрестив ноги напротив куска упавшей каменной стены.
— Не сомневаюсь, мои читатели будут трепетать от ваших подвигов.
— Их хватит на двадцать томов!
— Трех будет более чем достаточно.
— Вы знаете, однажды я был Великим Герцогом Виссерина. — Коска отмахнулся от попыток преклонения, которых на самом деле не случилось. — Не волнуйтесь, не стоит называть меня превосходительством — мы тут, в Компании Милосердной Руки, все свои и обходимся без формальностей, не так ли, Темпл?
Темпл глубоко вздохнул.
— Мы все свои. — Большинство из них были лжецами, все были ворами, некоторые убийцами. Неформальность не удивляла.
— Сержант Дружелюбный[10] был со мной даже дольше, чем Темпл, с тех самых пор, как мы низложили Великого Герцога Орсо и усадили Монцкарро Муркатто на троне Талинса.
Сворбрек посмотрел вверх.
— Вы знакомы с Великой Герцогиней?
— Весьма близко. Я думаю, не будет преувеличением сказать, что я был ее близким другом и наставником. Я спас ее жизнь при осаде Муриса, а она мою! Историю ее восхождения к власти я обязан поведать вам на какой-нибудь остановке, это дело чести. Есть весьма немного достойных личностей, за которых или против которых я не сражался в то или иное время. Сержант Дружелюбный?
Безшеий сержант посмотрел вверх, его лицо ничего не выражало, как плита.
— Что ты понял за время, проведенное со мной?
— Я предпочитаю тюрьму. — И он вернулся к катанию своих костей, к занятию, которое могло полностью занимать его часами.
— Он такой шутник! — Коска махнул костлявой рукой на него, хотя не было и намека на шутку. За пять лет Темпл ни разу не слышал, чтобы сержант Дружелюбный шутил.
— Сворбрек, вы увидите, что Компания живет добродушными шутками.
Не говоря о медленно кипящей вражде, изнурительном безделье, жестокости, болезнях, мародерстве, изменах, пьянстве и распутстве, способном заставить краснеть дьявола.
— Эти пять лет, — сказал Темпл, — я смеялся не переставая.
Было время, когда он находил истории Старика веселыми, очаровательными, волнующими. Волшебным блеском того, как можно жить без страха. Теперь его от них тошнило. То ли Темпл узнал правду, то ли Коска забыл ее, сложно сказать. Возможно, того и другого понемногу.