Красивый, добросовестно подпираемый Влажноруким, умело поддел первое и дернул его так тихо и безупречно, что собака определила факт покражи только по взметнувшемуся в сереющие небеса темному шесту.
Мальчишка с Сухоладонным стали разыскивать откатившийся куда-то тупо ударившийся плод, а Красивый, тихо шевеля яблоневой листвой, стал медленно подводить шест под очередную цель. Влажнорукий меж тем, пытаясь подсказать, где, по его мнению, находится яблоко, повернулся сколько мог к искавшим и, подпирая Красивого только одной конечностью, второй, освободившейся, показывал, куда полагал нужным, да еще и норовил тихо укорить дружков за несообразительность:
- Ё-ё-ё-о-о-о...
Красивый, судя по тому, что черенок не заводился в прорезь, как видно, поддел крупный плод. Можно было просто рвануть, однако это произвело бы вдобавок к шуму и треск, и он тихонько маневрировал неуклюжей жердиной, убедившись заодно, что шест в воздух не взметнуть - поперек над яблоком шла толстая ветка.
- Ё-ё-ё-о-о-о... - возмущался бестолковостью искавших Влажнорукий, при этом мощно упираясь рукой в штаны Красивого, а другою тыча в темноту. Ё-ё-ё-о-о...
- М-м-мудила грешный! - передразнил из темноты Сухоладонный, ибо порицания заики ему надоели.
Красивый, безуспешно выковыривая из-под ветки не-обрывающееся яблоко и решив, что нелестная оценка может относиться к нему самому, нервно - из очень неправильного положения - рванул шест на себя и концом угодил в большое ухо полуотвернутой от забора головы Влажнорукого.
- Т-твою мать! - мгновенно вылетел из того горестный вопль контуженного человека, и Влажнорукий с места кинулся бежать куда попало.
Пока не подпираемый теперь Красивый опрокидывался в лопухи, овчарка, не снеся всего этого, бросилась громадной своей массой на забор. Топая неимоверными ногами, умчались в темноту и мальчишка с Сухоладонным, а вслед, не разбирая дороги, метнулся из лопухов Красивый.
Мясник, как было сказано, даже не отцепив деревянную ногу, спал тупым, но чутким сном исхлопотавшегося человека. Стерегущий свою коптильню и в забытьи, он взметнулся на шум, и глаза его были красными от разодранного надвое тяжелого сна. Он заспешил, вернее, запрыгал, заскакал, вышвыривая вперед ногу на деревяшке, весь похожий на огромный циркуль торопливого землемера, и ему пришлось обежать собственный двор по улице, так как ворота были в противоположной от места, на которое кидалась удвоившая при хозяине рвение собака, стороне забора.
Мясник ворвался в соседское угодье и схватил брошенный черпак. Собака за забором сразу же унялась, а он стал яростно озираться и совсем уже озверел, не зная, куда кинуться дальше, как вдруг из сарая - "где же вы, ребя? где же яблочки-то?" - донесся чистый и одинокий голос - такой одинокий, что Господь, как раз набредший неподалеку на когда-то позолоченное, а теперь почти совсем истлевшее жестяное алтарное кружевце, сокрушился в душе и опечалился.
Мясник метнулся в разинутый сарай, и черпачный шест, торчком застряв поперек дверной дыры, хрустнул, расщепленный его тушей. В темноте мясник сразу наступил бесчувственной деревяшкой на грабли, они саданули его черенком, и черенок разлетелся надвое. И тут мясник, протянув руки, вцепился в лежавшее на верстаке. Он не знал еще, кого поймал, но что поймал кого-то, знал. Страшные руки впились в добычу и прижали ее к верстаку, словно схватили что-то пугливое, что-то, спросонья или растерявшись на бегу, как, скажем, Самофракийская богиня, потерявшее голову и потому не могущее оглянуться и понять, где находится... - только крылья шуршат и растирают мраморную пыльцу по тому, к чему их притиснули... Но давно уже обезглавлена Ника, давно, чтобы не царапалась и не кусалась, а отдавала бедра и груди для прямого использования, отбили руки и голову Афродите. Ну и что - мраморные? Ну и что - опаловые? Может ли мрамор противиться железу, скажем, мясниковых мышц, если тот наизусть знает все суставы и суставчики, по которым расчленяются божественные творения?..
Мясник был неправдоподобно силен. Одноногий, на деревянном допотопном протезе, краснорожий мужик с борцовскими подкрученными усами, он мог ударом собранного кулака расколоть ольховый толстый брусок, уложенный на два кирпича, и брусок, охнув, рассаживался вдоль красноватых волокон, а мясник даже не растирал сокрушительную руку. По целым дням таскал он в разделочную камеру туши и даже не сгибался под их тяжестью. На травяной улице сила его была легендарной, ибо не было никого, кто вообще мог хоть приблизительно чем-то подобным похвастать. Неимоверность ее подчеркивала и деревянная нога - ведь о двух ногах он был бы вообще мощи неправдоподобной, так что теоретически страшная сила эта как бы наличествовала, ибо одноногий филиал ее был жив, здоров, громаден и раж с виду.
- Дядя! - Она догадалась, что набросился кто-то неизвестный, не такой, как она и те четверо - не п е р в е н е ц творенья. - Вы чего, миленький?.. Вы чего?..
Бешеный хромец вдруг понял, что в его руках бьется не яблочный или колбасный вор, а существо женское; к тому же он даже в темноте, несмотря на спешку и свое сопение (она как раз по сопению поняла, что гость не из тех четверых), знал на ощупь, ч т о именно из живой плоти, какая разделочная часть под его руками, и он, любитель свежатины (есть такие: "мясо парное!" то есть прямо пар от него идет; "молочко парное!" - только что выструившееся из вымени; "яблоки - да ешьте, ешьте, ветку наклоните и откусывайте!"), он, любитель свеженины, изощрившийся на своей колоде до степеней небывалых, почуял, что в руках свеженина какая-то необыкновенная, ведь он и предположить не мог, что свежее не бывает, что она возникла три с половиной часа назад на Трубных стог-нах, что ему повезло как никому, что ничего юнее, ничего моложе, ничего теплее не было и не будет ни в его и ни в чьей жизни... А то, что подбедерок молочный, ляжка - летошняя, огузок - молодой, он сообразил сразу, и то, что яблоко еще висит на ветке, тоже понял, а значит, надо обкусывать прямо на весу, обдирать и жрать теплую плоть, насаживать ее на вертел и, не тратя времени, не золотя на огне, глотать полусырой, обдавая зловонием купно сожираемого лука...
- Дядечка! Вы чего - по-развратному?..
А он, охваченный теперь еще и мужской яростью, уже месил ее тело и, втиснув для упора в эту обомлевшую плоть кулаки, стал взгромождаться на верстак. Утвердив колено здоровой ноги на деревянном краю и вдавив руку в маленькую грудь, он взвалился на добычу и, отворотя ее голову, из-под которой выпали босоножки, для удобства обмотанные лифчиком и пояском, зажал горячий рот, так что теперь уже не могло донестись ничего, что походило бы на слово "дядя"...
Афродита лишилась головы, и голова запропастилась в веках.
Тогда, вспомнив свою уловку - обнять насильника, и тот прекратит насильничать, - она попыталась обвить его плечи мягкими своими руками, но ничего не вышло - гора мышц была необъятной, а значит, неспособной внять смыслу объятия... И громоздившаяся гора эта от поспешности зверства уперлась деревяшкой на чем пришлось, то есть на откинутом ее бедре, и деревяшка размозжила самоё даже кость, и хрустнула скорлупка ракушки, а закричать было нечем - голова ведь пропала в веках, а рот в задворочную эпоху зажала громадная пятерня... и царапаться тоже было нечем - рук не было, откололись они невесть когда, а сейчас от боли в раздавленном бедре онемели, раскинувшись... И хрустнуло всем своим тоненьким остовом Божье Творение, хрустнула ракушка-конхоида, и погас навсегда опаловый свет ее, ибо Слава Творенья - жизнь - пресеклась. Создавался сатанинский шашлык. На сатанинских вертелах.
Сотворялось мясо.
И стихии не грохотали, и листья не рукоплескали, и коптильный дым стал зловонным и серным.
И никто больше не всхлипывал.
Никто-никто больше не всхлипывал, и было ровно без двадцати четыре, а в пору эту в августе подает голос первая птица. Она и чирикнула. Кто-то вслед ей пискнул, кто-то чивикнул, и по всей Божьей окрестности отозвались каждая на свой голос птицы. И на бульваре под тополиным листом тоже проснулась птичка. Она была малиновка. Ощутив неудобство там, откуда пухлый мальчишка выдернул ночью перышки, она, расправив затекшее крыло, капризно сказала ему, наверно еще под крылом спавшему:
- Стрелок весной малиновку убил...
Но под крылом никого не было, и было лето, а не весна, и никто никого не убивал, а что сказано, то сказано, и я умолкаю, набравши в рот воды творения.
Эппель Асар Aestas Sacra
Асар Эппель
Aestas Sacra
Была почти ночь, было начало двенадцатого, но даже для середины августа темно было непомерно.
Из непомерной тучи лила вся вода небес. Громадный воды мириад.
И все колотилось и клокотало, лилось, грохотало, плыло, мокло, стекало по стеклам, пыль брызг, водный вдрызг, перехлесты, всхлипы, хлюпанье, мгла, влага, влажность, зверские озарения - и так тепло! - текло, истекало, рушило и орошало, сокрушительный, оглушительный, хлеща, полоща, воя, моя, омывая но тепло! - томный, истемна-темный, истомный, допотопный, тотемический, томительный, рокоча, клокоча, лужи, хляби, глуби, ужас - и тепло! - и громадный воды мириад. Не проливень. ПРА-ЛИВЕНЬ. Единственный в жизни твоей и в жизни земли...
Столпотворение.
Дождь Творенья.
Был ли это новый порыв Творца или просто факт слияния влаги, слизей, теплоты и кислот каких-то сокровенных - сказать трудно. Но если кощунственно не счесть дальнейшее Волею Создателя, то следует ливень этот летний счесть единственным совпадением того, чему в единственном месте вселенной, в теплой духоте и терпких испарениях, в декадентских извивах травы и слизеточивых чреслах скальных щелей назначено было из какой-то прели, влаги и плесени породить Жизнь.
Совпадение произошло. Теплота. Темнота. Рокоты. Гальванические молнии. Лето. Ливень. Трубная площадь...
А ливень на Трубной - это потоп, и не укати вовремя трамвай номер двадцать пять, он бы утонул, а сдуру за-ехавший сюда автомобиль захлебнулся бы, всплыл и, как земляной жук, перевернулся бы вверх колесами, обнаружив хитиновый поблескивающий живот.
Но что надо - совпало, и Жизнь возникла, когда, как всё на свете, кончился и он - благословенный Дождь Творенья.
По Трубной площади, сравняв ее замечательную пойму с бульварными берегами, в пузырях и мелкой пене неслась вода. Подземная речка Труба переполнилась уже до предела, но каменная ее труба, набухшая творящей жизнь жилой, все еще глотала воду, без разбору принимая в себя первоэлементы и спешными толчками изливая не понадобившийся остаток. И когда поток одной подворотни иссяк, а один водосток сладострастно завсхлипывал, то ли недоутоляемый в желании, то ли прежде чем изойти совсем, она и создалась Жизнь.
На кромке громадной линзы Трубной площади под унявшимися, но помраченными еще небесами, на этой самой Трубной, тотчас приступившей к теплому пароисторжению и перемешиванию дразнящих, но бесполезных бульварных ароматов с многообещающими тяжкими миазмами подасфальтных недр, в далеком конце ее, отколупнулась на какой-то обшарпанной стене дверь. Черная, цвета запекшейся крови скорлупка на яичной кривизне стены отковыривалась осторожно, ибо вровень с порогом со Сретенки неслась вода, спеша с какими-то важными аммиачными компонентами ко все еще взбухшей и неосвобожденной жиле.
А едва отколупнулась дверь, едва из парадного потянуло то ли прелью парадного, то ли той единственной жизнедатной плесенью, которая теперь знакома всем и каждому, окрестная вода стала куда-то проваливаться, ибо на другом конце тусклой пустыни... - но об этом чуть позже, а тут в дверном проеме возникла первая среди планетарных хлябей живая жизнь в виде четырех уже готовых особей.
Трех недоюношей и одного мальчишки.
Возникнув в дверях, они сразу излили себя в убывающий у порога поток, заявив этим, что живут, что пусть во второстепенной, но функции, опробовали устройства, приданные им для продолжения жизни. Их организмы, справившись с несложным испытанием, соединили простейшую жидкость первотворений с водой Творенья, и горячая влага тел стала той главной малостью, от которой нестерпимо взбухшая подземная жила в последнем усилии довоссоздания прорвалась наконец под долгие страдальческие вопли грома, извергла сретенские свои жидкости под утробные всхлипы водостоков, и зная, ч т о сейчас последует, и - на мгновение обезводев - залпом сглотнула пенный поток дальней подворотни - черной сырой дыры, изливавшей из себя этот мчащийся поток, и тот сразу стал убывать, мелея по краям, а из скользкого подворотенного зева вышло еще одно, последнее уже творение - сразу босое, сразу мягкое, сразу с дремотными какими-то движениями. Оно прошлепало босиком по кромке потока, спокойно и безбоязненно оглядело испарявшую банный пар и речные туманы пустыню и, задрав платьице, присело над убывающей водой, тоже проверяя свой организм, тоже соединяя свою влагу с влагой Бытия, тоже возвращая первостихии лишнее, и первостихия всё приняла, и всё ушло куда-то в жилу, и пискнула птица, и что-то одобрительное пробурчал добрый гром, и тихо вспыхнула дальняя зарница, на мгновение осветив опаловые бедрышки, по которым опало кроткое платьице, дабы облеганием своим уберечь уникальный этот организм, обреченный впредь на беспечность и сладостность, на теплоту, необычайную и вечную, как теплота этого предночья - влажная, единственная в истории земли теплынь.
Вот и всё, ради чего обрушивались небеса и бесновались стихии: тамошних четверо и тут - одна. И - только мгла и туманы, и ни души, и эти дети Творенья по разным концам неимоверной лохани Создателя - Трубной площади, ничего не знавшие друг о друге.
Четверо, шагнув за порог, пошли жить и существовать, вовсе не страшась предстоящей бесконечной дороги. И сразу засквернословили. Сквернословие, после известной уже проверки организмов, было первым испытанием их мозга на предельном режиме его сумеречности и тупости, так как саморазрушиться и пропасть он мог лишь в эту сторону, в другом же направлении пределов развитию не имел и был задуман надежно и безупречно. И мозг четверых, не самоуничтожившись, проверку на б л я д о с л о в и е выдержал.
Она же ничего такого проверять не стала, ибо ее мозг не имел права ни безгранично развиваться, ни саморазрушаться. Он просто был шкатулкой бесценных инстинктов, сущим кладом, приуготованным на случай, если мозги тех пропадут или разовьются до таких пределов, что порвут всякую связь с живым белком Божьего мира.
Высшая Сила, или сила Высшего Совпадения, едва ее создания вылупились из парадного и выскользнули из влагалища подворотни, тотчас обратила благословенные недра эти просто в парадное и подворотню, в белевшем всюду паре засветила фонари, расставила домы, окружила Трубные стогны путаными переулками и стала сливать с улиц остатки воды; то есть превратила первотворильню в теплый ночной город, вполне теперь пригодный для Бытия.
И четверо пошли к предназначенным им в этом Бытии обиталищам.
И она пошла к своему.
И судьбе было угодно, чтобы обиталища оказались, в общем-то, далеко.
И хотя четверо пошли своей дорогой, а она своей: те - закоулком, а она - переулком, однако дорогам этим предстояло слиться в одну теплую долгую дорожку, в один невероятный путь.
Соединение это следует счесть событием уже земного произвола, ибо сливать две дороги в одну - пустяк по сравнению с тем, что было полчаса назад.
Но свершения продолжались.
В недавно рукоплескавшей ливню, а теперь притихшей листве бульвара под большим - чуть не с лопух - тополиным листом завозилось какое-то пухлое дитя. Оно сломало с дуба сук, согнуло в тугой лук, тонкую тросточку сломило, стрелкой легкой завострило, выдрало из хвоста у известной нам пискнувшей птички два перышка, оперило влажную тросточку, натянуло снурок шелковый и, невинно улыбаясь, тихо пустило стрелу в сторону стези, в какую сольются дороги первотворений.
И влажная стрела медлительно и как-то боком полетела в темноту...
Трое недоюношей и отрок, верней, три подростка трудного возраста и мальчишка, голос которого или начал, или вот-вот начнет ломаться, шли, прошлявшись три часа по улице Горького, где вместе с остальной толпой напрасно искали приключений, ибо что может приключиться на главной улице, где недавно закрыли коктейль-холл - очень приключенческое место, а те, кто там приключались, перебрались то ли в Сад "Эрмитаж", то ли в ресторан "Аврора", где вокруг большого пальца правой руки вертел барабанную палочку Лаци Олах, не то венгр, не то словак, добродушный лицом и мастер единственного на всю державу барабанного брека, а на саксофоне играл Василий Пестравкин, русский человек, самозабвенно дувший в саксофон, точно в сопелку или жалейку.
Наши четверо ходили, значит, от площади Пушкина вниз и обратно и за весь вечер съели четыре эскимо и три пирожка. Тремя пирожками они попользовались потому, что стояли в очереди впереди каких-то девок и намеренно громко заявляли, что, мол, берем три пирожка, возьмем трип-пирожка! - громко этак на всю очередь - нам трип-пер-рожка! - но в основном чтоб слышали девки. А девки взяли между тем по два пирожка на девку и поели. А эти четверо - дурачье! - долго не могли поделить три жареных пирожка на четверых, потому что, когда отбалагурили и стали докупать четвертый, торговля кончилась; делить же пирожки со слизистым повидлом, чтобы оно, прихотливо расположенное в каждом, досталось всем поровну, дело столь безнадежное, а главное, липкое и жирное, что руки четверых останутся липкими до середины рассказа. Между тем ладони у одного и так были влажные, у другого - сухие, третий был красивый, а у мальчишки между большим и указательным пальцем левой руки был как бы наколот, а вообще-то нарисован чернилами якорек.