— Кха! Гм-м… — прогудело над головой.
Опять Холмов. Наклонил — просунул в дверь голову, аккуратно забинтованную изумительно белым бинтом. Куприянов залюбовался смуглой мужественной физиономией великана. Усмехнулся:
— В санроту ходил… к немцам?
— Не-е-е, — серьезно протянул Холмов. — Зачем к немцам. Сережка, ён, стал быть, замотал. — И улыбнулся широкой добродушной улыбкой: — ён меня все ублажает, Сережка-то… Такой уважительный, право.
— Ну, что ж ты опять пришел?
— Выбираться надоть, товарищ командир.
Куприянов поморщился:
— Знаю, надо! Не маленький.
Холмов присел на корточки. Глыбой горбатился, гудел лейтенанту в лицо:
— Предложение имею, стал быть… Оно-то не я придумал. Сережка, шельмец, смикитил, да сам-от ён не смеет до вас. Меня уговорил: «Поди да поди до командира». Я и тово… Потому как время нисколько, ночь-то вот она. А в сутемень фриц всех порешит очень даже просто. Мы не в гостях у его.
* * *Утушкин предложил простой план. Из-под крайней хаты — подметил Сережка — гитлеровцы то и дело тащили к переднему краю небольшие ящички-клетки.
— Мины! Провалиться мне, товарищ лейтенант, — горячо говорил он. Склад там у них. Взорвать надо… Один подрывает, а другой после того фрицев задерживает, огонек подает. Будто мы и не уходим вовсе…
Куприянову это предложение понравилось.
— Взорвать, говоришь?.. Ты откуда родом, Утушкин?
— С под Вологды мы, — живо откликается Холмов, как видно, уловивший в вопросе лейтенанта одобрение сережкиному замыслу. — Суседи мы с им деревнями. А колхоз так и вовсе один. Имени Ильича у нас колхоз-то. Я его в маршевой сустрел, Сережку, то исть.
— Земляки, значит. Ну спасибо, Утушкин. Над планом следует подумать.
— Служу Советскому Союзу! — отчеканил Сережка по всей форме, а Холмов гукнул удовлетворенно.
Он хорошо ответил, этот парнишка. Лейтенант такого сейчас и не требовал: не та вроде обстановка. Какой-нибудь подтянутый старшина в запасном полку на вечерней поверке, где-то под Вологдой, обучал новичков: «Ну-ка еще разик спробуем. Что это вы как не ели сегодня». И повторял Сергей Утушкин вместе с другими слова, такие обычные от частого повтора. И не думал солдат об их смысле. Но, видно, велика разница между тем и теперешним часом, и по-другому прозвучали сейчас для Утушкина привычные слова.
— Пока никому ни звука, — строго взглянул на солдат Куприянов.
Задача разъяснена каждому. И все ждут приказа. А лейтенант все еще не додумал этого приказа до конца. Кирпичная стена, к которой он прижался спиной и головой, холодна, как железо танка на тридцатиградусном морозе. Но Куприянову жарко. Скомандовать, в цепи: «Вперед! За мной!» — и самому броситься очертя голову, увлекая других, — это одно, это, как бы сказать, дело нехитрое. А приказать кому-то погибнуть и уйти, остаться, может быть, живым?.. Можно, конечно, и самому прикрывать отход. С мертвого никто и ни по какому уставу не взыщет: почему командир бросил людей. Но правильно ли это?.. Видно, остается одно: жребий. В таком переплете он имеет право. Да, несомненно имеет. Выпадет, пусть будет он.
* * *Нет, не выпало. Уже и до Сережки дошла очередь, но никому еще не выпала доля остаться один на один с врагами перед смертью. Сережка спокойно пошарил рукой в пропитанной солдатским потом ушанке. Все его конопатинки на носу чуть побледнели, когда он развернул бумажку:
— Взрыв…
Но еще больше побледнел его земляк.
— Врешь, поди, — сказал он тревожно и вопросительно. — Ей бо, Серега, не может того быть…
Утушкин показал.
— А кто ж прикрывает? — обидчиво насторожился Холмов, будто его хотят как-то обмануть. — Вытащили уже этот номер?
— Нет еще. Тащи, — сказал лейтенант, не глядя на Сережку. Какого черта, что сделалось там, около сердца? Так и взял бы из руки этого парнишки листок, мятый, жалкий, но зловещий, как неотвратимая беда.
— Ну, чего ты там разглядываешь? — покосился Куприянов на Холмова. Тот не в меру долго вертел листочек в своих железных пальцах.
Холмов поднял красное, немного растерянное лицо. Но сказал спокойно:
— Ну вот и мне. Прикрываю, стал быть, товарищ командир.
— Значит, вместе! — радостно вспыхнул Сережка. — Я рад, дядя Паня…
— Чего ж… Стал быть, судьба нашла.
Все готово. Остается одно: ждать темноты. И хотя она надвигается с необоримой неизбежностью, Куприянову кажется, что момент начала дела никогда не наступит.
— Товарищ командир, — снова возникает рядом знакомый уже голос.
«Не выдержал, медведь вологодский. Заныло, знать, и у него».
— Что еще, Холмов?
Тот что-то непонятно бубнит себе под нос.
— Говори яснее, Холмов.
— Сережку-то, говорю, ослобонить бы… Постарше бы кого.
Опять что-то подошло под сердце. На месте физиономии Холмова проступили другие черты, и голос вроде отцовский зазвучал в ушах: «Ты там, Николаша, того… Служить служи, а по пустякам под пули не подсовывайся. Граница… На ней, на границе-то, все может быть».
Где ты, отец, и где ты, та граница? Свело брови Куприянову — сразу постарел на десять лет.
— Ну вот что, Холмов. Ступай на свое место. Готовься. А с Утушкиным, тут знаешь… В общем, ничего не могу. Война. Не он, так другой.
Постояли, словно посидели по старому русскому обычаю перед дальней дорогой.
— Давай руку, Холмов!
Рука лейтенанта спряталась в ладони Холмова. Теплая ладонь.
— Иди, счастливо вам. Сигнал отхода не провороньте.
— Ладно, — тихо ответил солдат, но тут же, как бы устыдясь своей слабости, поправился, сказал громче: — Иду, товарищ командир. Счастливо и вам.
Было удивительно, что такой человечище скрылся совсем бесшумно, не прошуршал тяжелой ногой, не шаркнул плечом о стену в узком коридоре. «Собрался в кулак. Этот теперь повоюет! — Куприянов вздохнул уверенно. — Прорвемся!»
Куприянов сунул руку в карман за табаком и вместе с кисетом вытащил горсть бумажек. Видимо, он машинально положил их туда после жеребьевки. Хотел бросить, и вдруг остолбенел: на одной мятой четвертушке из блокнота стояли начальные буквы слова: «При…» Он быстро развернул листок, расправил. Сомнений не оставалось: «Прикрытие» — та единственная бумажка! Она не была вытащена Холмовым.
Долго стоял лейтенант в раздумье. Потом положил жребий на планшетку, написал на его оборотной стороне: «Пантелеймон Холмов. Село Яблоньки. 20 января 1942 года» — и, спрятав бережно эту записку в партийный билет, подошел к окошку.
Почти стемнело. Пора было начинать.
Подполковник В. Киселев Трудный узел
В темных защитных очках солдаты стояли на вершине горы, тесно прижавшись друг к другу. Здесь, на высоте почти пяти тысяч метров, она не казалась такой островерхой, какой они привыкли видеть ее снизу. На самом гребне вершина заканчивалась узкой, несколько вытянутой в длину площадкой, которая упиралась в огромную каменную глыбу, нависшую над крутым скатом. С правой стороны от площадки, постепенно расширяясь к подножию, спускался ледник: ослепительно белый наверху, зеленовато-голубой ближе к долине. Обнаженные трещины светились на солнце фосфорическими искорками.
Насколько хватало глаз, виднелись складки гор, напоминавшие застывшие морские волны. На вершине было удивительно тихо, и только снизу доносился клекот орлов, потревоженных людьми. Над долиной плыли редкие облака. Иногда они надвигались на гору, и тогда вершина обволакивалась густым моросящим туманом. Облака пахли сыростью и снегом.
Прошло около часа с того времени, как солдаты с капитаном Ващенко поднялись на вершину. Но они все еще находились под впечатлением восхождения.
Отряд вышел из городка перед рассветом. Солдаты цепочкой продвигались по тропинке в сплошной темноте и зябко ежились. В горах всегда ночью холодно, днем жарко. Рассвет начался внезапно, и с первыми солнечными лучами исчезла знобящая свежесть, стало тепло и радостно. Белоснежная вершина горы манила к себе солдат. Ващенко остановил отряд, проверил подгонку снаряжения, ледорубы, очки, воду во фляжках и только после этого подал команду продолжать движение.
Вскоре начал накрапывать дождь, восхождение усложнялось. Можно было возвратиться в лагерь. Но капитан, сократив дистанцию между людьми, приказал двигаться. В этом решении в какой-то мере был риск. Ващенко шел на это сознательно, потому что он знал и верил в людей, которых воспитывал. На скальном участке двигались попарно в связке. Шаг за шагом альпинисты все ближе подходили к вершине.
Кошки и ледорубы с трудом впивались в обледенелый снег. С каждым метром дышать становилось труднее. Капитан распорядился снизить темп движения: экономил силы людей. Он видел, как Акар Гаджиев обернулся и, резко жестикулируя, что-то торопливо говорил напарнику. «Что он еще там надумал?»
Осталось преодолеть последний подъем. Вот уже Акар достиг вершины. Сорвал с головы панаму и Призывно замахал. И странно: глядя на него, остальным взбираться стало легче. За ним поднялся напарник, потом вторая пара солдат… Гаджиев, закрепив веревку за выступ, помогал подняться остальным товарищам. Капитан Ващенко поравнялся с Акаром, и впервые после того памятного случая на тренировке солдат приветливо улыбнулся ему. И вот уже все позади. Капитан Ващенко поздравил всех с победой и стал каждому вручать значок альпиниста.
Когда офицер подошел к черноглазому дагестанцу Акару Гаджиеву, остальные солдаты насторожились. Сейчас они с любопытством ждали, что скажет солдату капитан. Ващенко, пристально взглянув на солдата, проговорил:
— Спасибо за службу, рядовой Гаджиев! Молодец!
Капитан вынул из командирской сумки значок и приколол его к гимнастерке Акара.
Солдаты заулыбались, кто-то робко хлопнул ладонями, его дружно поддержали остальные. Акар зарделся, смутился и негромко ответил:
— Служу Советскому Союзу!
…Привал подходил к концу. Ващенко готовил солдат к спуску.
И тут случилось то, чего никто не ожидал. Вырубая в леднике ступеньки, капитан поскользнулся. Его веревка, поврежденная ледорубом, не выдержала, и он стал сползать к пропасти.
— Командир! — испуганно вскрикнул Акар…
* * *Артиллеристы пришли в долину две недели назад затем, чтобы совершить восхождение на одну из вершин Главного Кавказского хребта. Это была приличная «горка», проткнувшая островерхой снеговой маковкой облака.
Место для тренировки капитан выбрал возле отвесной кручи, которая уступами поднималась от подножия горы. Первым в это утро совершил подъем гвардии рядовой Акар Гаджиев — стройный и гибкий, дитя гор, дагестанец. Природа любовно отнеслась к созданию этого человека. Самым тонким и острым резцом она вывела на его сухом, чуть скуластом лице черные узкие брови, из-под которых на мир смотрели большие темные глаза. В нем билась какая-то неукротимая сила движения.
Забравшись на карниз, Акар закрепил крюк и теперь должен был страховать подъем товарищей. Сбросив рукавицы, он подошел к краю обрыва. Это было опасно, но зато его видели все.
Капитан приказал прекратить занятия, сел на камень и молча стал наблюдать за спуском солдата. Когда тот подошел, Ващенко, сдерживая гнев, сказал:
— Опять играете с опасностью?!
Акар ничего не ответил. Он сосредоточенно рассматривал носки своих пыльных на толстой подошве ботинок. Гимнастерка красиво облегала его сильную грудь, а на смуглой шее белел подворотничок, словно бы это и не Акар, а кто-то другой забрался несколько минут тому назад на кручу. Это смягчило офицера. Как никак, а в горах нужна смелость. Но ненужную лихость Ващенко не мог простить солдату. И он сказал те слова, которые нужно было сказать:
— За нарушение техники безопасности и лихачество объявляю вам наряд вне очереди.
Гаджиев продолжал стоять как вкопанный. Ему хотелось сказать, что такое не повторится, что он готов хоть сейчас штурмовать самую крутую вершину. Но слова точно застряли в горле. Только выступивший на смуглой коже румянец говорил о его волнении.
Капитан понял состояние Гаджиева. Еще минуту назад его раздражало мальчишеское упрямство солдата. А тут вдруг он успокоился. Командир почувствовал, что Акар рано или поздно подчинится разумной воле. Таков уж характер горца.
И вот они на заснеженной вершине.
Акар ближе других находился к офицеру. У него не осталось времени для раздумий. Он знал одно — его командир попал в беду и надо прыгнуть ему на помощь. Все, что Акар делал, было и просто и сложно. В это короткое мгновение он отчетливо и ясно почувствовал ту невидимую, но прочную нить, которая связывала его с капитаном. Акар не хотел, не мог допустить, чтобы она так нелепо и внезапно порвалась. Может, только потом, спустя много дней, когда улягутся волнения, стихнут похвалы, солдат просто скажет себе и товарищам: «Этому научил меня наш капитан». А может, и этого не скажет, джигиту не к лицу многословие — таков закон гор. Нет, Акар не герой, он обыкновенный солдат, он умеет выполнять приказ и действовать по велению сердца.
Скольжение убыстрялось. Уже совсем небольшое расстояние отделяло капитана и Гаджиева от пропасти. Люди на вершине застыли в оцепенении.
Но чем ближе была развязка, тем отчетливее Акар представлял себе, что нужно делать: «Во что бы то ни стало вытащить из-за пояса ледоруб и затормозиться…» Сделать это было не так-то просто. Во время падения капитан, видимо, сильно ушибся, потерял сознание и теперь всей тяжестью навалился на Акара.
Солдаты видели, как Гаджиев, поддерживая капитана, делал отчаянные попытки приостановить скольжение. Наконец ему удалось выхватить ледоруб и вонзить его в обледенелый снег. Рывок: два человека замерли на льду. И только теперь Акар почувствовал острую боль и заметил кровь на руке. На какую-то долю секунды у него возник страх — нет, не за себя, а за человека, которого он сейчас прижимал к себе.
Стиснув зубы, чтобы унять боль, Акар заставил себя держаться за ледоруб. Внизу чернела расщелина.
Ващенко вдруг слабо застонал.
— Не двигайтесь, товарищ капитан, — сказал Акар.
Несколько веревок опустилось одновременно к Гаджиеву. Акар сначала закрепил капитана, обвязав его самым надежным узлом, которому тот обучил там, внизу, у подножия горы. Потом — себя. Дальше уже все было просто.