— Если только нам не удастся вступить с ней в контакт…
— …С которой у нас нет общего языка, раса, настолько отличная от нас, что мы не можем ужиться вместе. Вы сами утверждали, что в таком случае война неизбежна. Если разумная раса настроена на жестокую расправу с нами и мы не можем с нею общаться, не можем ее понять, если не существует никакой возможности заставить их изменить свое решение мирным путем, тогда мы совершенно оправданно можем использовать для своего спасения любые способы, включая полное уничтожение этой самой расы.
— Да, — снова кивнула Валентина.
— Но что, если мы обязаны уничтожить Десколаду, но не можем этого сделать? Ведь вместе с ней погибнут пеквенинос, Королева Улья и человеческое население Лузитании?
К величайшему удивлению Миро, глаза Валентины наполнились слезами.
— Значит, вот ты каким стал.
— С чего это вдруг мы начали обсуждать меня? — смутился Миро.
— Ты долго думал, ты тщательным образом изучил каждый возможный вариант развития событий — независимо от исхода, — но только одному из них хочешь верить. Воображаемое будущее, которое ты подвел как основу под свои нравственные суждения, оказалось тем самым вариантом, в котором все, кого любишь ты, кого люблю я, все, на что мы когда-либо смели надеяться, — все должно быть стерто с лица земли.
— Я не говорил, что я в восторге от этого…
— Я этого тоже не сказала, — ответила Валентина. — Я просто констатировала, к чему ты предпочел готовиться. Но не я. Я хочу жить во Вселенной, в которой еще есть место надежде. Я предпочитаю жить во Вселенной, в которой твоя мать и твоя сестра все-таки найдут способ сдержать нашествие Десколады, во Вселенной, в которой Звездный Конгресс должен быть переизбран или заменен каким-нибудь другим органом власти, во Вселенной, в которой не будет ни силы, ни желания уничтожить целую разумную расу.
— А что, если вы ошибаетесь?
— Тогда у меня еще хватит времени, чтобы разочароваться в жизни прежде, чем я умру. Но ты — ты ведь изыскиваешь любой повод, лишь бы предаться отчаянию. Я понимаю, что тобой движет. Эндрю сказал мне, что ты был красивым юношей, и ты, кстати, до сих пор сохранил былую красоту, но утрата власти над телом перевернула тебя изнутри. А ведь есть такие люди, которые лишились куда большего, чем ты, и тем не менее они не озлобились, не затаили в сердцах черную ненависть к этому миру.
— Это ваш диагноз? — поинтересовался Миро. — Мы встретились всего полчаса назад, как вам удалось так быстро раскусить меня?
— Это самая тяжелая беседа, какую мне когда-либо приходилось вести.
— Значит, вы признаете, что настоящая причина этого — моя увечность. Что ж, позвольте мне немного просветить вас, Валентина Виггин. Я надеюсь на то же, на что и вы. Я даже надеюсь, что в один прекрасный день ко мне снова вернется власть над телом. Не будь у меня этой надежды, я бы давным-давно лежал в могиле. Я высказал вам свои взгляды не потому, что окончательно отчаялся. А потому, что все сказанное возможно. И именно потому, что это возможно, мы должны продумать подобный вариант сейчас, чтобы потом он не стал для нас сюрпризом. Мы должны думать об этом, чтобы, когда самые худшие ожидания сбудутся, мы уже знали, как выжить в той Вселенной.
Валентина внимательно изучала его лицо. Он чувствовал на себе ее взгляд как нечто осязаемое, под кожей, где-то внутри головы, как укол.
— Да, — наконец произнесла она.
— Что да?
— Да, мой муж и я переедем сюда и будем жить на твоем корабле.
Она поднялась с кресла и повернулась к коридору, ведущему к связывающему два судна переходнику.
— Почему вы так решили?
— Потому что на нашем корабле нет места. И потому что с тобой явно стоит поговорить. Не просто добыть материал для статей, которые я должна написать.
— О, значит, я прошел испытание?
— Да, — кивнула она. — А я как, справилась?
— Я не испытывал вас.
— Черта с два, — усмехнулась она. — Но на всякий случай — вдруг ты не заметил? — я тебе все-таки скажу: я отлично справилась с заданием. Иначе ты бы не стал мне рассказывать всего того, что только что рассказал.
И она ушла. Он слышал ее шаги, удаляющиеся по коридору, затем компьютеры доложили, что она вошла в переходник между двумя кораблями.
Ему уже не хватало ее.
Потому что она была права. Она с честью выдержала испытание, которому он ее подверг. Она прислушивалась к нему так, как не прислушивался никто, — без малейших признаков нетерпения. Она не заканчивала за него предложений, не блуждала рассеянным взглядом по комнате. С ней он не подбирал слова, а руководствовался чувствами. Наверняка много раз его речь становилась практически неразборчивой. Но она слушала его настолько внимательно, что мгновенно понимала все доводы и ни разу не попросила повторить сказанное. С этой женщиной он мог говорить так же естественно, как со всеми остальными во времена, когда его мозг еще не был поврежден. Да, она чрезмерно самоуверенна, упряма, властна и быстра на выводы. Но она умеет прислушиваться к доводам противной стороны и менять позицию, когда это необходимо. Она могла слушать, поэтому он мог говорить. Возможно, с ней он станет прежним Миро.
Глава 3 ЧИСТЫЕ РУКИ
— Самая неприятная вещь, происходящая с человеческими созданиями, заключается в том, что они не подвержены обращениям. Твои люди и мои рождаются в виде личинок, но, прежде чем воспроизводиться, мы превращаемся в высшую форму. Люди до конца дней остаются личинками.
— И все же люди подвержены изменениям. Они постоянно меняют свою личность. Однако каждая новая личность питается иллюзией, что она всегда была заключена в рамки тела, которое ей только что досталось.
— Это внешнее. Природа организма все равно остается прежней. Люди чрезмерно гордятся своими изменениями, но каждая воображаемая трансформация на деле оказывается очередным набором извинений за то, что они ведут себя в точности так же, как всегда и везде вел себя отдельный индивидуум.
— Ты слишком отлична от людей, чтобы когда-нибудь понять их.
— А ты слишком близок к ним, чтобы увидеть все недостатки.
Первый раз боги заговорили с Хань Цин-чжао, когда ей исполнилось семь лет. Некоторое время она не понимала, что слышит глас богов. Ей просто казалось, что руки ее грязны, покрыты какой-то противной, невидимой пленкой жира и она должна очистить, вымыть их.
Сначала достаточно было просто умыться, и в течение нескольких дней она чувствовала себя лучше. Но время шло, а ощущение грязи с каждым разом возвращалось все быстрее, и теперь, чтобы отскоблить жир, требовалось прилагать все больше и больше усилий; вскоре она стала мыться несколько раз на дню и терла руки жесткой щеткой до тех пор, пока те не начинали кровоточить. И лишь когда боль становилась совсем невыносимой, только тогда она чувствовала себя чистой, да и длилось это всего несколько часов.
Она никому ничего не говорила. Инстинктивно она чувствовала, что состояние ее рук следует держать в тайне. Все без исключения знали: мытье рук — одно из первых знамений того, что боги действительно заговорили с ребенком, и многие родители на Пути с надеждой следили за своими детьми, ожидая уловить признаки излишней склонности к чистоте. Но люди эти не понимали самого ужасного, истинной причины мытья рук: первое послание богов говорило о непередаваемой порочности и нечистоплотности того, с кем они ведут беседу. Цин-чжао скрывала постоянные омовения не потому, что стыдилась звучавшего внутри гласа богов, а потому, что была уверена: человек, узнавший, насколько она грязна, сразу начнет презирать ее.
Боги с одобрением взирали на ее скрытность. Они милостиво позволили ей ограничиться ладонями — именно их она яростно старалась отскрести. Это означало, что, когда ее руки терзала особенно сильная боль, она могла сжать их в кулачки, спрятать в складках платья или плотно-плотно прижать к себе, и никто ничего не замечал. Все видели перед собой хорошо воспитанную, вежливую девочку.
Будь жива ее мать, секрет Цин-чжао открылся бы куда быстрее. А так прошли долгие месяцы, прежде чем ее поймала служанка. В один прекрасный день старая толстая Му-пао заметила кровавую полоску на маленькой скатерти, снятой со столика Цин-чжао. Му-пао сразу поняла, в чем дело: кровоточащие руки — ни для кого не тайна — являлись первейшим знаком внимания богов. Вот почему большинство честолюбивых матерей и отцов заставляли подающих надежды детей мыться снова и снова. На планете Путь о людях, которые выставляли напоказ настойчивое усердие в мытье рук, говорили, что они «приглашают к себе богов».
Му-пао прямиком направилась к отцу Цин-чжао, благородному Хань Фэй-цзы, который, согласно молве, считался одним из величайших людей, общающихся с богами и глубоко уважаемых ими; он неоднократно встречался с фрамлингами-иномирянами и ни разу не выдал, что внутри у него живут высшие голоса, храня, таким образом, священную тайну планеты Путь. Он с благодарностью примет новость, и Му-пао будет восславлена за то, что первой разглядела знамения божьи в Цин-чжао.
Через час Хань Фэй-цзы взял Цин-чжао на прогулку, и на носилках они направились к храму у Камнепада. Цин-чжао не любила носилок: ей было жалко людей, вынужденных тащить ее на себе.
— Они не угнетены этим, — объяснил ей отец, когда она в первый раз упомянула о своих чувствах. — Они считают, что им оказана большая честь. Это один из способов, которым люди выказывают почтение богам. Когда один из говорящих с богами направляется в храм, он едет на плечах людей Пути.
— Но я ведь расту, становлюсь все тяжелее, — ответила Цин-чжао.
— Когда станешь совсем взрослой, ты будешь или ходить собственными ножками, или ездить на личных носилках, — ответил отец. Не стоило объяснять, что такие носилки будут у нее только в случае, если она сама начнет говорить с богами. — Мы же стараемся продемонстрировать смирение и не толстеть сверх меры, чтобы не быть для людей чересчур тяжкой ношей.
Это, конечно, была шутка, так как живот отца, хоть и не громадный, все равно был довольно внушительным. Но урок, заложенный в шутке, не пропал даром: говорящие с богами никогда не должны превращаться в тяжкую ношу, которую будет влачить на плечах обыкновенный люд Пути. Люди должны относиться к ним с благодарностью и не таить злобы, что боги из всех миров выбрали именно их планету, дабы явить свои голоса.
Но сейчас ум Цин-чжао больше занимал ожидающий ее «суд божий». Она знала, что ее везут на испытание.
— Многих детей нарочно учат притворяться, будто боги говорят с ними, — объяснял отец. — Мы должны удостовериться, действительно ли боги избрали тебя.
— Мне хочется, чтобы они отстали от меня, — сказала Цин-чжао.
— А во время испытания тебе захочется этого еще больше, — печально кивнул отец. Голос его был исполнен жалости. В сердце Цин-чжао снова колыхнулся страх. — Обыкновенный люд видит только наши власть и привилегии, поэтому завидует нам. Они даже не подозревают, какие муки приходится переживать тем, кто слышит голоса богов. Если боги действительно разговаривают с тобой, моя Цин-чжао, ты научишься сносить страдания так, как нефрит принимает нож резчика по камню, грубую ветошь полирующего его мастера. И ты воссияешь. Ты думаешь, почему я назвал тебя Цин-чжао?
Имя Цин-чжао означало «Во Славе Блистательная». Так звали одну великую поэтессу древности, жившую когда-то в Китае[2]. Еще девочкой, в возрасте, когда даже мужчине только начинают оказывать уважение, ее уже почитали как величайшую поэтессу своего времени. «Прозрачной дымкой, тучею кудлатой уходит долгий, непогожий день…»[3].
Как там заканчивается поэма? «А ветер западный рвет штору на окне… Ты желтой хризантемы увяданье увидеть мог бы, заглянув ко мне»[4]. Ожидает ли и ее то же самое в будущем? Может быть, духовная прародительница в этой поэме делилась с ней мыслью, что тьма, наступающая на нее, будет развеяна, только когда боги придут с Запада, чтобы освободить ее истонченную, невесомую, золотистую душу от бренного тела? Нет, ужасно думать о смерти сейчас, когда ей всего семь лет, однако заманчивая мысль все-таки мелькнула в ее уме: «Чем скорее я умру, тем скорее встречусь с мамой и даже с великой Ли Цин-чжао».
Но испытание не несло смерти, по крайней мере не должно было. На самом деле все было очень просто. Отец привел ее в большую залу, где на коленях стояли три старика. Или старухи. Они вполне могли оказаться женщинами. Они были настолько стары, что всякие различия стерлись. С висков свисали тонкие пряди седых волос, никаких признаков бород, тела облачены в бесформенную мешковину. Позднее Цин-чжао узнала, что это были храмовые евнухи, единственное живое напоминание о далеких временах, предшествующих дню, когда на планету вторгся Звездный Конгресс и запретил даже добровольное увечье во славу религии. Сейчас евнухи казались ей загадочными, призрачными, древними существами, ощупывающими ее, изучающими ее платье.
Что они ищут? Они нашли эбонитовые палочки для еды и забрали их. Они отобрали ленту, обернутую вокруг ее талии. Сняли тапочки. Лишь потом она узнает, что эти вещи отбирались потому, что во время испытания некоторые дети впадали в отчаяние и кончали жизнь самоубийством. Одна девочка вставила палочки себе в ноздри и кинулась лицом об пол, вогнав их прямо в мозг. Еще одна повесилась на поясе. Другая затолкала тапочки в горло и задохнулась. Удавшиеся попытки самоубийства были крайне редки, но, казалось, они происходили с самыми умными из детей, и чаще всего их предпринимали девочки. Поэтому евнухи забрали у Цин-чжао все вещи, с помощью которых можно было совершить самоубийство.
Потом евнухи покинули залу. Отец встал на колени рядом с Цин-чжао и заговорил:
— Цин-чжао, ты должна понять, на самом деле мы не тебя проверяем. Ничто из сделанного тобой по доброй воле нисколько не повлияет на то, что произойдет здесь. В действительности мы испытываем богов, чтобы убедиться, действительно ли они настроены говорить с тобой. Если это так, они найдут путь, мы увидим это, и ты выйдешь из комнаты как одна из говорящих с богами. Если нет, ты выйдешь отсюда навсегда освобожденной от их голосов. Я не могу сказать тебе, за какой исход буду молиться, потому что не знаю сам.
— Отец, — сказала Цин-чжао, — а что, если тогда ты будешь стыдиться меня?
От этой мысли у нее даже руки зачесались, будто на них была грязь, будто ей срочно требовалось вымыть их.
— Я никогда не буду стыдиться тебя. — Затем он хлопнул в ладоши.
Один из старейших вошел в комнату, неся тяжелый таз. Он поставил его перед Цин-чжао.
— Опусти туда руки, — сказал отец.
Таз был наполнен густым черным жиром. Цин-чжао содрогнулась.
— Я не могу опустить руки в это.
Тогда отец взял ее за локти и силой сунул руки в грязь. Цин-чжао закричала — раньше отец никогда не применял к ней силу. И когда он отпустил ее, руки были покрыты липким, холодным жиром. При взгляде на них у нее даже горло перехватило, настолько грязными они казались; ей стало трудно дышать, она не отрываясь смотрела на них, вдыхала запах.
Старик поднял таз и унес его.
— Где я могу умыться, отец? — простонала Цин-чжао.
— Тебе нельзя мыться, — ответил отец. — Отныне мыться тебе запрещено.
Цин-чжао была еще маленькой девочкой, и она поверила ему, даже не подозревая, что его слова были частью испытания. Она взглядом проводила отца, выходящего из комнаты. Дверь захлопнулась, до нее донесся звук задвигаемой защелки. Она осталась в полном одиночестве.
Сначала она просто держала руки перед собой, так, чтобы они не касались платья. Она в отчаянии оглядывалась по сторонам, ища, где бы умыться, но воды нигде не было, не было даже тряпки, чтобы вытереться. В комнате стояли стулья, столы, статуи, большие каменные кувшины, но все поверхности были твердыми, хорошо отполированными и настолько чистыми, что она просто не могла прикоснуться к ним. Ощущение грязи на руках постепенно становилось нестерпимым. Она должна очистить их.
— Отец! — позвала она. — Помоги, вымой мне руки!
Наверняка он слышит ее. Наверняка он где-то рядом, ждет результата испытания.
Он слышал — но не пришел.
Единственной тряпкой в комнате был халат, надетый на ней. Она могла вытереть руки о его полы, но тогда на нем останется жир, и она выпачкается вся, с ног до головы. Разумное решение — снять его, но как ей проделать это, не касаясь грязными руками тела?
Она попробовала. Сначала она тщательно, как могла, вытерла жир о гладкие руки одной из статуй. «Прости меня, — извинилась она перед статуей на тот случай, если та принадлежала какому-нибудь из богов. — После испытания я вернусь и вымою тебя, вымою своим платьем».
Затем она закинула руки за голову и начала собирать ткань на спине, чтобы стянуть халат через голову. Ее липкие пальцы скользили по шелку, она чувствовала на спине холодный жир — постепенно он начал пропитывать материю. «Потом вытрусь», — решила она.
Наконец ей удалось покрепче ухватиться за ткань, она потянула платье. Оно скользнуло через голову, но в тот же миг Цин-чжао поняла, что случилось нечто ужасное: жир попал на длинные волосы, а волосы упали на лицо, и теперь жир покрывал не только руки, но и спину, волосы, лицо.
Однако девочка не оставила попыток. Она стянула платье и тщательно вытерла руки о краешек полы, затем другой полой вытерла лицо. Но это ничего не изменило. Частично жир все равно оставался на ней, что бы она ни делала. Шелковая ткань только размазывала его, вместо того чтобы устранять. Цин-чжао никогда в жизни не чувствовала себя настолько безнадежно грязной. Это было невыносимо, но она ничего не могла поделать.
— Отец! Забери меня отсюда! Я не хочу говорить с богами!
Он не пришел. Она заплакала.
Вся беда заключалась в том, что и слезы не помогли. Чем больше она плакала, тем грязнее в своих глазах становилась. Отчаянное желание вымыться пересилило даже рыдания. Поэтому, вся в слезах, катящихся по лицу, она начала искать способ избавиться от жира. Она еще раз попробовала шелк халата, но бросила это занятие и начала вытирать руки о стены, постепенно передвигаясь по периметру комнаты. Цин-чжао с такой силой терла ладонями о дерево, что они нагрелись, и теперь уже жидкий жир потек по ее запястьям. Она снова и снова кидалась к стенам — до тех пор, пока руки не покраснели, пока заживающие царапины на ладонях снова не открылись и не начали кровоточить, разодранные о невидимые щепки деревянных стен.