— А вы были на войне? — спросил Тодд.
— Можно сказать, что в некотором роде да. Хорошо что ты, мальчик, навестил старика, — двух стариков считая меня.
Тодд скромно улыбнулся.
— А сейчас я устал. Я, наверное, посплю.
— Надеюсь, что вам скоро станет лучше, — пожалел Тодд.
Морис кивнул, улыбаясь, и закрыл глаза. Тодд вернулся к кровати Дуссандера. Его родители уже собирались уходить: отец поглядывал на часы и говорил с притворным огорчением, как сильно он опаздывает. Но Морис Хейзел не спал, не мог заснуть, даже не надолго.
Через два дня Тодд пришел в больницу один. На этот раз Морис Хейзел, запакованный в гипс, крепко спал.
— Ты хорошо справился, — тихо сказал Дуссандер, — Ты потом заходил в дом?
— Да, я положил на место шкатулку и сжег проклятое письмо. По-моему, это письмо никого особо не интересовало, и я боялся… Я не знаю, — Он пожал плечами, не в силах объяснить Дуссандеру свой интуитивный суеверный страх перед этим письмом, боязнь того, что в дом случайно войдет кто-то, кто умеет читать по-немецки и сможет заметить в письме ссылки на события десяти-или даже двадцатилетней давности.
— В следующий раз захвати мне чего-нибудь выпить, — попросил Дуссандер. — Без сигарет я обхожусь, а вот…
— Я больше туда не пойду, — категорически отрезал Тодд. — Никогда. Все, конец. Мы квиты.
— Квиты, — Дуссандер сложил руки на груди и улыбнулся недоброй улыбкой, хотя Дуссандер очень старался, чтобы она была подобрее. — Да, так и должно было быть. Меня выпустят из этого склепа на той неделе… Во всяком случае обещали. Доктор сказал, что протяну еще несколько лет. Я спросил его, сколько именно, но он только засмеялся в ответ. Думаю, что несколько, в данном случае — не больше трех, а может и двух. И все равно, может быть, я устрою ему сюрприз и поживу в год Оруэлла.
Два года назад Тодд бы подозрительно нахмурился, но теперь только кивнул.
— Только между нами, мальчик, я уже почти отказался от мысли дожить до конца века.
— Я хотел вас спросить кое о чем, — сказал Тодд, пристально глядя Дуссандеру в глаза. — Поэтому и пришел. Хочу спросить вас о том, что вы как-то сказали.
Тодд взглянул через плечо на спящего на соседней, кровати и придвинул стул ближе к Дуссандеру. Он почувствовал запах Дуссандера — запах мумии в Египетском зале музея.
— Ну, спрашивай.
— Тот бродяга. Вы что-то сказали тогда насчет моего опыта. Непосредственного опыта. Что вы имели в виду?
Улыбка Дуссандера стала чуть шире:
— Я читаю газеты, мой мальчик. Старики всегда читают газеты, но не так, как молодые. Знаешь, в Южной Америке в некоторых аэропортах в конце взлетной полосы собираются канюки, и именно тогда, когда ветры наиболее коварны. Вот так старики читают газеты. Месяц назад в воскресной газете была статья. Не на первой странице, конечно, кому нужны бездомные, чтобы писать о них на первых полосах. Но это была главная статья во втором блоке. Статья называлась: «КТО ВОРУЕТ БЕЗДОМНЫХ В САНТО-ДОНАТО?» Грубо. Желтая пресса. Вы, американцы, на это мастера.
Тодд сжимал кулаки, пряча обгрызенные ногти. Он никогда не читал воскресных газет, у него были дела поважнее. Он, конечно, после каждого из своих рейдов ежедневно, примерно с неделю, просматривал газеты, но ни один из его бродяг не попал выше третьей страницы. Мысль, что кто-то прослеживает связи у него за спиной, ею разозлила.
— В статье речь шла о нескольких убийствах, отличающихся исключительной жестокостью. «Нечеловеческая, звериная жестокость,» — так назвал это автор, но ты же знаешь этих журналистов. Автор этого жалостливого шедевра допускал, что смертность среди обездоленных высока, и что в Санто-Донато за последние годы собралось уж слишком много нищих. Каждый год они умирают, но не все из них умирают естественной смертью или из-за вредных привычек. Случаются среди них и убийства. Но в большинстве случаев, убийцей оказывается соплеменник или сотоварищ убитого, а мотивом убийства — спор из-за мелочной ставки в карточной игре или из-за бутылки муската. Убийца чаще всего с радостью признается и обычно полон раскаяния.
Но эти последние убийства остались не раскрытыми. И что еще более зловеще, так это, по мнению желтого журналиста, высокая степень исчезновений без вести за последние несколько лет. Конечно, допускает он, эти люди не более, чем современные бродяги. Приходят и уходят. Но некоторые исчезают, забыв забрать чек социального обеспечения или плату за поденную работу, которую выдают только по пятницам. Спрашивается, не являются ли они жертвами этого «убийцы бродяг», как окрестил его желтый журналист? Жертвами, которые так и не найдены?
Дуссандер помахал в воздухе рукой, словно отметая эту вопиющую безответственность.
— Конечно, все это, для того, чтобы пощекотать нервы обывателям. Он призывает старые пугала, уже не страшные, но все равно полезные: Истребитель Торсов из Кливленда, Зодиак, таинственный мистер Икс, убивший Черную Далилу, Джек Потрошитель, И всякое такое. Но я задумался. Что еще делать старику, как не задумываться, когда старые друзья больше не заходят.
Тодд пожал плечами.
— И я подумал: «Если бы я хотел помочь этому одиозному желтому журналисту, чего я, конечно, не сделаю, то смог объяснить причины некоторых исчезновений. Речь идет не о трупах зарезанных и забитых дубинкой, нет, не о них, упокой их души. О пропавших. Потому что, по крайней мере некоторые из этих пропавших, у меня в подвале.
— А сколько их там? — тихо спросил Тодд.
— Пять, — спокойно сказал Дуссандер, — считая того, которого ты помог мне спрятать, ровно пять.
— Вы и впрямь спятили, — сказал Тодд. Кожа у него под глазами побелела и заблестела. — В один прекрасный момент просто сошли с ваших чертовых рельс.
— „Сошел с рельс“ — замечательный оборот. Может, ты и прав. Но потом я сказал себе: Этот газетный шакал хотел бы повесить убийства и исчезновения на одного человека — его гипотетического убийцу бродяг. Но, по-моему, все совсем не так. Тогда я сказал себе: А не знаю ли я кого-нибудь, кто способен на такое? Кто жил бы с таким же сильным стрессом, как и я в последние годы? Да еще и наслушался бряцания цепей старых привидений? И ответил: Да, знаю. Я знаю тебя, мальчик.»
— Я никого не убивал.
Образ, возникший перед ним, не был бродягой, бродяг он за людей не считал. Он увидел себя, скорчившегося за поваленным деревом, и вспомнил, как в оптическом прицеле видел крестик на виске мужчины с всклокоченной бородой, мужчины за рулем пикапа.
— Может и нет, — согласился Дуссандер дружелюбно, — но ты так ловко все уладил в тот вечер. В твоем удивлении было больше злости, потому что из-за слабости старика ты оказался в опасности. Думаю так. Я не прав?
— Нет, вы правы, — сказал Тодд. — Я злился на вас и сейчас злюсь. Я покрывал вас только потому, что у вас кое-что лежит в сейфе, что может испортить мне жизнь.
— Ничего этого нет.
— Что? О чем вы говорите?
— Это был такой же блеф, как и твое «письмо у товарища». Ты никогда не писал никакого письма, не было никакого товарища, и я тоже никогда не писал ни слова о нашей… дружбе, если можно так выразиться. Теперь я открываю карты. Ты спас мне жизнь. Не важно, что ты действовал лишь ради собственного спасения, это не меняет того, как ловко и проворно ты действовал. Я не хочу делать тебе больно, мальчик. Просто говорю тебе. Я посмотрел смерти в лицо, это ужасно, но не так, как я думал. Никакого документа нет. Все так, как ты сказал: мы квиты.
Тодд улыбнулся: проклятие готово было сорваться с его губ. Странные сардонические огоньки поблескивали в его глазах.
— Герр Дуссандер, — вздохнул он, — если бы я мог в это поверить.
Вечером Тодд пришел на склон над шоссе, спустился к поваленному дереву и уселся на нем. Смеркалось. Вечер был теплый. Огни проезжающих машин рисовали в темноте длинные желтые гирлянды.
Никакого документа нет.
Он не понимал, как все безнадежно в этой ситуации, пока они ее не обсудили. Дуссандер предложил ему обыскать весь дом и поискать ключ от сейфа. Если не найдет, значит никакого сейфа нет, нет и документа. Но ключ может быть где-нибудь спрятан, к примеру, в банке из-под пива, и зарыт, или в жестянке из-под сахара за доской, снятой и поставленной потом на место. Он мог даже поехать на автобусе в сторону Сан-Диего и спрятать ключ за одним из камней в декоративной стене вокруг медвежьего заповедника. Да и вообще, предположил Тодд, Дуссандер мог просто выбросить ключ. Почему бы нет? Он ведь ему был нужен всего на один раз. Чтобы положить документ. Если же он умрет, то достанет его из сейфа кто-то другой.
Дуссандер неохотно кивал, но после минутного раздумья высказал другое предложение. Когда он поправится, и его отпустят домой, то пусть мальчик обзвонит все до единого банки в Санто-Донато. Он скажет банковским служащим, что звонит от имени своего деда. Бедный дедушка, скажет он, за последние два года впал в маразм и куда-то задевал ключ от банковского сейфа. Хуже всего, что он не может вспомнить, в каком именно банке был этот сейф. Нельзя ли проверить, нет ли среди их клиентов Артура Денкера, без промежуточных инициалов.
Дуссандер неохотно кивал, но после минутного раздумья высказал другое предложение. Когда он поправится, и его отпустят домой, то пусть мальчик обзвонит все до единого банки в Санто-Донато. Он скажет банковским служащим, что звонит от имени своего деда. Бедный дедушка, скажет он, за последние два года впал в маразм и куда-то задевал ключ от банковского сейфа. Хуже всего, что он не может вспомнить, в каком именно банке был этот сейф. Нельзя ли проверить, нет ли среди их клиентов Артура Денкера, без промежуточных инициалов.
И когда Тодд получит отрицательный ответ из всех банков города…
Тодд опять покачал головой. Во-первых, такая история почти наверняка вызовет подозрения. Это гарантия. Там скорей всего заподозрят мошенничество в сообщат в полицию. Даже если везде все пройдет гладко, все равно ничего хорошего. Если в банках Санто-Донато, а их более ста, и нет сейфа на имя Денкера, это не означает, что Дуссандер не завел такого сейфа в Сан-Диего, Лос-Анджелесе или любом другом городке.
В конце концов Дуссандер сдался.
— Ты ответил на все вопросы, мальчик. На все, кроме одного. Зачем мне теперь врать? Я придумал этот миф для своей защиты — вот причина. А теперь пытаюсь этот миф развеять. А какую цель в этом видишь ты?
Дуссандер тяжело приподнялся на локте.
— И вообще, зачем мне сейчас этот документ? Если бы я захотел, то испортил бы тебе жизнь и отсюда, с больничной койки. Мог открыться любому врачу, они здесь все евреи, узнают, кто я, или по крайней мере, кем я был. Но зачем мне это делать? Ты — отличный студент. Перед тобой великолепная карьера… если только будешь поосторожнее с этими своими бродягами.
Лицо Тодда окаменело:
— Я же вам сказал…
— Знаю, ты о них не слышал, не касался и волоса на их паршивых и вшивых головах, ладно. Хорошо, отлично. Больше об этом не говорю. Но скажи, мальчик, зачем мне лгать? Ты сказал, что мы квиты. И вот что я тебе скажу: мы будем квиты, если сможем доверять друг другу.
И теперь, сидя за поваленным деревом на склоне, спускающемся к шоссе, глядя на бесконечный поток огней, исчезающих вдали, как очереди медленных трассирующих пуль, Тодд четко понимал, чего он боится.
Дуссандер говорил о доверии. Вот чего он боялся.
Мысль о том, что где-то в глубине души Дуссандера тлеет небольшой, но горячий костер ненависти, тоже пугала его.
Ненависть к Тодду Баудену, молодому, красивому, безупречному. Тодду Баудену, способному ученику, у которого вся жизнь была впереди.
Больше всего пугало то, что Дуссандер никогда не называл его по имени.
Тодд. Что в этом трудного? Даже для старого фрица, у которого почти все зубы вставные.
Тодд. Всего один слог. Так легко сказать. Поставить язык к верхним зубам, потом слегка отодвинуть — и все. Но Дуссандер упорно называет его «мальчик». Или «пацан», И не иначе. Презрительно. Обезличенно. Да, именно так, обезличенно. Так же обезличенно, как номер в лагере смерти.
Может быть, Дуссандер и сказал правду. Нет, не просто может быть, наверняка. Но эти страхи… Страшнее всего, что Дуссандер не называет его по имени.
А все дело в том, что он сам не способен принять окончательное решение. Печально, но факт: даже через четыре года общения с Дуссандером, он так и не понял, что же происходит в голове старика. Наверное, он все-таки был не очень способным учеником.
Машины, машины, машины. Его пальцы зудели от желания взять винтовку. Сколько бы он достал? Трех? Шестерых? Или целую дюжину? И сколько миль до Вавилона?
Он беспокойно ерзал, ему было тяжело.
Только смерть Дуссандера сможет сказать окончательную правду. Где-нибудь в ближайшие пять лет, а может и раньше. От трех до пяти лет… Это звучало, как приговор суда: Тодд Бауден, суд приговаривает вас к трем-пяти годам за связь с известным военным преступником. Трем-пяти годам кошмарных снов и холодного пота.
Рано или поздно Дуссандер просто сдохнет. И тогда начнется ожидание.
Узел в животе при всяком звонке телефона или у двери.
Он не был уверен, что выдержит.
Пальцы его зудели от желания взять винтовку, и Тодд сжал их в кулаки и ударил себя в пах. Потом долго лежал, скорчившись, сжавшись в комок, закусив губы в немом крике. Боль была ужасной, но она полностью вытеснила бесконечный поток мыслей.
Хотя бы на время.
20
Для Мориса Хейзела воскресенье оказалось днем чудес.
Его любимая бейсбольная команда «Атланта брейвс» выиграла два матча в один день у сильной и мощной команды «Цинциннатти Редз» со счетом 7:1 и 8:0. Лидия, самодовольно хваставшаяся тем, что всегда следит за собой, часто повторявшая, что «грамм профилактики стоит килограмма лечения», поскользнулась на мокром полу в кухне у своей подруги Джэнет и растянула ногу. Теперь лежала дома. Травма была совсем несерьезной, и слава Богу (какому Богу?), но это означало, что не сможет прийти к нему по крайней мере дня два, а то и все четыре.
Четыре дня без Лидии. Целых четыре дня не придется выслушивать, как она предупреждала его, что стремянка неустойчива, и что он слишком высоко забрался. Четыре дня без разговоров о том, что она всегда знала, что щенок Роганов принесет им несчастье, потому что все время гоняет их Красавчика. Четыре дня без расспросов, рад ли он, что она позаботилась и отправила документы на страховку. Иначе, если бы этого не сделала, им пришлось бы уйти в богадельню. Целых четыре дня не надо слышать, что многие люди живут совершенно нормальной жизнью — почти, хотя парализованы ниже пояса. В каждом музее и галерее в городе есть, кроме лестниц, пандусы для колясок, и даже специальные автобусы. После этого замечания Лидия обычно бодро улыбалась, а потом заливалась неудержимыми слезами.
Морис погрузился в сладкий послеобеденный сон.
Когда проснулся, было уже полшестого. Сосед спал. Он еще не вспомнил Денкера, но был уверен, что когда-то встречал этого человека. Пару раз он собирался расспросить Денкера о нем самом, но что-то удерживало. Это что-то не давало ему разговаривать ни о чем, кроме банальных тем о погоде, о недавнем землетрясении, о следующем землетрясении и даже о том, что ходят слухи, будто Майрон Флорен собирается появиться в программе Уилка в эти выходные.
Морис говорил себе, что он сам удерживает себя, потому что хочет поиграть в уме, а когда ты в гипсе от плеч до бедер, мыслительные игры очень кстати. Если есть над чем подумать, не надо изнурять себя мыслями о том, как он будет жить, писая через катетер всю оставшуюся жизнь.
Если бы он просто напрямую спросил Денкера, мыслительная игра, наверное, закончилась быстрым и неинтересным решением. Они бы сузили свое прошлое к общему опыту: поездкам на поезде, на теплоходе, может, даже к лагерю. Денкер вполне мог быть в Патине, ведь там находилось много немецких евреев.
С другой стороны, одна из сестер сказала ему, что Денкера может быть выпишут через неделю или две. Если Морис не вычислит его к тому времени, то мысленно объявит себе проигрыш и спросит напрямик: «Слушай, у меня такое чувство, что я тебя знаю».
Но было что-то еще, как сам признавался. Что-то в ощущениях, неприятное, как обратная волна прибоя, что заставило вспомнить рассказ «Обезьянья лапка», где любое желание исполнялось лишь при злом повороте судьбы. Пожилая чета загадала желание получить сто долларов и получила их в виде компенсации за смерть их единственного сына в ужасной аварии на мельнице. Потом мать пожелала, чтобы сын к ним вернулся. Вскоре они услышали шаги по дорожке, а потом стук в дверь, просто град ударов. Мать, без ума от радости, побежала по лестнице вниз, чтобы впустить их единственное дитя.
А отец, вне себя совсем от другого чувства, поискал в темноте лапку, нащупал ее и пожелал, чтобы сын умер опять. Мать распахнула дверь чуть-чуть позже и не увидела на крыльце никого, только ветер шумел.
Морис ощущал что-то похожее, наверное, знал, где они с Денкером познакомились, но это знание, как сын пожилой четы, возвращалось из могилы, не таким, каким его помнила мать, а истерзанным, переломанным и изуродованным после падения в скрежещущую крутящуюся машину. Он чувствовал, что это знание таится в глубине подсознания, всплывая где-то на грани памяти и области рационального понимания и узнавания, требуя впустить. Но другая часть его сознания судорожно искала лапку или ее психологический эквивалент, талисман, чтобы забыть об этом раз и навсегда.
И вот он хмурился и смотрел на Денкера.
Денкер. Денкер. Откуда же я тебя знаю, Денкер? Это было в Патине? И поэтому я не хочу узнавать? Но ведь двое, пережившие общий ужас, не должны бояться друг друга. Если конечно…
Он нахмурился сильнее, чувствовал, что близок к разгадке, но ступни вдруг начали покалывать, мешая сосредоточиться и раздражая. Их покалывало так, как бывает, когда нога долго остается неподвижной, или на ней долго сидеть, а потом вернуться к нормальному положению. Если бы не проклятый гипс, он бы сел и растирал их, пока покалывание не прошло. Он мог бы…