— Мне жаль. Вы умрете.
Ромодановский усмехнулся:
— На все воля Божья.
На том и кончились мирные переговоры. Мужчины разошлись в разные стороны, Селим-Гирей поскакал к своим войскам, а Воин Афанасьевич тронул Ромодановского за плечо.
— Григорий… дозволь…
Ромодановский внимательно слушал его, пока поднимали их на стену на веревках, слушал на стене… и наконец — кивнул.
— Бесчестно сие…
— Грех на мне будет. — И вдруг выплыло оттуда, из вечеров в царевичевой школе, из споров и разговоров: — В войне изначально чести нет, так что не стоит и горевать о ее утрате.
Ромодановский был не согласен, но и не спорил.
Селим-Гирей, конечно, обратил внимание на то, что что-то вспыхивает яркими искрами на башне Азова… но что? И для чего?
Гелиограф работал. Почтовых голубей перехватили бы, сокола, гонца тоже, а вот гелиограф, отчетливо видный на сотню километров окрест — благо день был ясным, — ни перехватить, ни расшифровать не получилось.
Воину Афанасьевичу того и надо было.
* * *Приступ начался с рассветом. Татары лезли на стены, словно бешеные муравьи, подтаскивали пушки, стремились завалить русских числом, но Ромодановский пока держался. И держался, видит бог, неплохо. На татарские пушки отвечали пушки русские, подкопы закидывались ручными гранатами, а лезть на стены…
Ну, лезь. Посмотрим еще, как долезешь.
Селим-Гирей командовал с пригорка. Выбора у него не было. Уничтожить врага здесь, вернуть себе Азов — либо сровнять непокорную крепость с землей — и идти обратно, в Крым. Впервые он узнал, каково это — когда земля горит под ногами. Твоя, родная земля. Впервые не татары ушли в набег на чужую землю, а кто-то пришел к ним. И степная трава щедро поливалась татарской кровью.
Азов не сдавался. Казаки тут четыре года сидели, а Ромодановский вообще намеревался навсегда крепость Руси оставить — и потому пушки палили в ответ, проделывая широкие борозды в рядах нападающих и снижая их боевой дух.
Этот день так и закончился вничью — разве что убитых татар было в несколько раз больше. Русских-то защищали стены Азова, а татарам надо было туда влезть.
Самое интересное началось ночью.
Да, у реки теперь были выставлены караулы.
Да, корабли не могли спуститься вниз, не попав под обстрел.
Но кто решил, что они не могли подняться? Каланчинский остров потому так и назывался, что — остров. Окруженный с одной стороны Доном, с другой — рекой Каланчой. Ну что поделать, ежели татары были сухопутными. Всадники, кочевники — беды они теперь ждали от Дона, его и стерегли. А то, что можно пройти и по другой реке, дойти до нужного места и высадить десант… Даже не особо скрываясь, средь бела дня. Татары, между прочим, это направление даже не патрулировали. Ждали ворогов с казачьей стороны, с верховьев Дона, но никак не со стороны моря. Чем русичи и воспользовались. Еще ранней весной, когда Алексей Алексеевич раздавал новинки, привезенные из Дьяково, и указания, все обговорено было не по разу и сейчас претворялось в жизнь.
На коней? Кстати — захваченных у татар.
А откуда…
А вот оттуда.
Крепость Лютик, что стояла на Мертвом Донце.
Ромодановский не стал сосредотачивать все свои силы в Азове. Часть людей ушла на кораблях, а потом просто подождали, пока татарское войско пройдет мимо Лютика.
Захватывать готовились Азов, туда и ушло все войско. А Лютик — что? И крепость небольшая, и гарнизона там нет… ну и не тронули. Оставили человек двести татар — и ушли вперед.
Конечно, эти двести человек помехой не стали. Вообще.
Русичи просто высадились на берег, вырезали их в одну прекрасную ночь и позаботились, чтобы никто не ушел.
А получив сигнал от Азова, приготовились.
В условленном месте ждали люди, ждали кони… далеко ли расстояние?
Далеко, да делать нечего. Для бешеной собаки семь верст не крюк, для людей пять верст — мелочь. Прошагать — и обрушиться.
Бить там, где не ждут, и тогда, когда не ждут, — вот главное правило победоносной войны. Бить безжалостно и наотмашь. Казачьи чайки причалили там, где было наиболее узкое место между Каланчой и Доном, высадили десант, вытащили кораблики на берег и отправились следом.
К Дону.
Переправиться, пользуясь заготовленными заранее плотами, переправить коней — и вперед.
Только вперед.
* * *На стене Азова в эту ночь не спали. Казалось бы, день был тяжелый, но…
— Придут ли?
— Должны прийти.
Ромодановский сомневался, чего уж там. Не верил он все же до конца в придумки царевичевых воспитанников. Хотя Софья бы сильно оскорбилась за гелиограф. Воин Афанасьевич хоть и не оскорблялся, но был уверен:
— Эту игрушку в хороший день за сотню верст видать. Кому надо — и увидели, и услышали…
— Да знаков не подали.
— Нечего татарву на них наводить.
— Коли не придут, так мы не более трех дней тут выстоим. Хан ровно как озверел…
— Кто б на его месте не озверел? На его землю в первый раз война пришла…
— Поделом шакалу…
— Пойду я готовиться.
— С Богом.
Воин Афанасьевич усмехнулся и отправился вниз. К своим людям. Когда все начнется, они ударят татарам в спину. Тут уж либо пан, либо пропал — сегодня все решится.
Селим-Гирей назад не повернет, им же отступать некуда. Сейчас многое решится. Воин Афанасьевич смутно понимал, что сегодня ночью творится история, но до размышлений ли о судьбах человечества? Лишний раз проверить зажигательные бомбы, гранаты, пушки — и приготовиться.
* * *Не спал и Селим-Гирей, тоскливо было на душе у крымского хана. Где он ошибся? Как попустил?
Вроде бы все правильно, султан позвал — татары пошли. Но…
Пока они гуляли в польских землях, захватили их родной, личный, можно сказать, Азов. И отдавать назад не собирались.
Тоже ничего удивительного, он из рук в руки переходил чаще, чем кубик в нардах. Но…
То, что творилось на его землях…
Селим-Гирей шкурой чувствовал неладное. Русичи в этот раз пришли не баранами, а волками. И уходить не собирались. Они резали, рвали, жгли… мог бы хан — взвыл бы.
Это неправильно!
Это в корне, жестоко неправильно! Так не должно быть!
И не радовали хана ни послушные наложницы, ни сладости, ни драгоценности. Тяжко было у мужчины на душе… Потому и бился он сейчас за Азов, понимал, что ежели выбьет он отсюда русичей, то остальным перекроет выход из Крыма — и устроит кровавую баню. А коли нет…
Неужели — конец?
Неужто он будет последним крымским ханом?
Размышления оборвал шум снаружи.
Штурм?!
Но КАК?!
А дальше размышлять было некогда. Все вокруг закрутилось в бешеной горячке боя.
* * *Бить неожиданно, бить сильно, бить всем вместе — вот основные правила маленькой победоносной войны. Почему маленькой? Так в большую она переродиться и не успеет, коли все правильно сделать. Ромодановский, хоть правил для себя и не формулировал — сие баловство одно, — да сделал все правильно.
Когда ночью в татарский тыл ударили конница и картечницы, перевезенные на телегах, шум поднялся знатный — и русские, которые вышли подземным ходом, не стали мешкать.
Под стенами никого не было, татарский же лагерь атаковали с двух сторон.
Что такое ночная атака? Ну, для начала — это сумятица. Да, были часовые, но они полегли первыми. Казаки, между прочим, тоже не лаптем щи хлебали, по тяжелой жизни на Дону снимать часовых становилось почти искусством. А потом…
Да, сила татарского войска — это его конница, но она же и слабость. Кони, между прочим, боятся огня, шума, криков боли… вот это им русские войска и обеспечили. И сколько ни говори, что лошадь — милое, умное, обаятельное животное, которое никогда не бросит своего хозяина…
Это верно.
С другой стороны — это милое животное, вставая на дыбы и лупя копытами по воздуху, любому способно обеспечить тяжелые травмы.
К тому же при штурме крепости конница не нужна, коням по лагерю свободно бродить тоже никто не позволит, так что все они содержались в одном месте. Вот по этому месту и пришелся первый удар русских. Снять часовых, факелами, саблями, волчьими шкурами, воплями и картечью придать коням нужное направление — и пусть бегут. Разве что еще десятка два всадников с ними пустить, чтобы с пути не сбились.
И вся эта конная масса налетела на татарский лагерь.
Конь никогда не наступит на спящего человека?
Безусловно! Но ведь и людям несвойственно топтать и калечить друг дружку. И однако же, в толпе, в возбуждении, в истерике…
Больше всего нападающим было жалко коней.
Ночь наполнилась криками боли и ярости, конским ржанием, а потом и предсмертными хрипами. Потому что за конями шли люди. И уж они не знали ни пощады, ни сострадания. Татарский лагерь брали в клещи, нещадно вырезая всех, кто попадался на пути. Пленные?
О них никто не думал.
Здесь и сейчас решалось, быть Крыму татарским или русским. Именно здесь и именно сейчас.
* * *Селим-Гирей смог-таки совершить чудо. Сбить в отряд своих телохранителей, какую-то часть войска — его шатер не попал под обезумевший табун, — и теперь хан сам взялся за саблю.
И был воистину смертоносен.
Любой, кто налетал на ханский отряд, ложился навзничь, чтобы уже никогда не подняться. Но о серьезном сопротивлении хан сейчас не думал. Ему надо было прорваться к краю поляны, уйти, чтобы вернуться потом с новыми силами. Вернуться, отомстить…
Распахивались ворота Азова — и оттуда шло войско. Русские не бежали, они словно на крыльях летели, слышались громкие крики… Они торопились вцепиться в горло исконным врагам.
О, если бы ему ночью не ударили в спину, если б они осмелились выйти днем — он встретил бы их! Они бы кровью умылись, они бы все здесь полегли, но сейчас в темноте, когда стрелы не находят свою цель и стреляют только пушки…
Да и пушки какие-то странные. Не те, турецкие, что стояли на стенах крепости, вовсе не те. Легкие, удобные для перетаскивания, для мобильной стрельбы… откуда?!
До чего еще додумались эти дети шакала?!
Враги находились и в темноте. Кто-то же ударил ему в спину, и это были не корабли, нет. На Дону были дозоры…
Но кто?!
Как?!
Откуда?!
Эти вопросы стали последними в жизни Селим-Гирея. Перед лицом что-то полыхнуло — и мир исчез в ослепительной вспышке. Обнаружив очаг сопротивления, русские, не мудрствуя лукаво, забросали его гранатами. Боеприпасы восстановить можно. Жизни вернуть нельзя.
А потому взрывчатки не жалели.
Двух десятков гранат хватило, чтобы очаг сопротивления превратился в толпу охваченных страхом бегущих людей. И рассвет Ромодановский встретил уже за стенами Азова, обходя бывший лагерь и оглядывая пленных.
Их было не так много, не более пары тысяч из всего войска. Потери татар были страшными. Кони, картечь, взрывчатка…
— А главный их где?
Воин Афанасьевич, морщась, повел головой в сторону реки. Двигаться ему было не слишком удобно — ночью он получил сильную рану в плечо, и рука двигалась с большим трудом. Ромодановский уже приказал ему отдыхать, но отослать насильно не решился.
Посмотреть на труды рук своих, на свою победу — это привилегия каждого воина. Некоторые, говорят, ради такого и из гроба вставали.
Ромодановский пригляделся.
И верно, на берегу реки лежало несколько тел и одно из них…
— Точно ли он?
— Он. До последнего дрался, говорят… Опознали его…
Ромодановский кивнул. Уважительно.
— Надо будет его похоронить.
— И где же?
— Так, чтобы всем видно было. Чтобы все знали…
Ромодановский смотрел на тело, потом подошел поближе…
Смерть не пощадила крымского хана. Разорвавшаяся неподалеку граната сделала свое дело — и мужчину сильно посекло осколками. И все же его можно было опознать. Не по богатой одежде, нет. Но по чему-то такому, сложноуловимому, чем наделены только истинные правители…
Мужчины подошли. Сняли шапки, отдавая последние почести мертвому. Если бы все сложилось чуть иначе, он стоял бы над их телами. Кто знает, как поступил бы Селим-Гирей. Но русские не стали отступать от правил чести, даже в отношении врага.
— Пусть эти басурмане хоронят своих мертвых в одной могиле, — разомкнул губы Ромодановский, — а его…
К вечеру под стеной Азова вырос курган. Под ним, к вящему удивлению татар, которые не преминули бы скормить труп врага собакам, покоился Селим-Гирей.
В вершину кургана воткнули копье. Потом, уже несколько лет спустя, здесь поставят обелиск.
Белую стелу, словно вонзающуюся в небо. И на ее четырех сторонах будет выбито одно и то же — на русском, турецком и латыни.
Здесь лежит последний хан Крыма.
Селим из рода Гирей.
Да пребудет его душа в мире и покое.
Будут проходить годы, сливаясь в десятилетия, будут поливать дожди и щебетать птицы, будут зеленеть поля и смеяться дети. Обелиск будет стоять, напоминая о достойном враге.
Пусть побежденном враге, но Селим-Гирея стоило уважать.
Он умер, да. Но умер — сопротивляясь до последнего. Умер — непобежденным.
Тот, кто не имеет уважения к достойному врагу, и сам его не заслуживает.
* * *— Что ты с ними делать будешь?
— Казнить. Есть варианты?
Софья выглядела так, что краше в гроб кладут. Ей-ей, для детского — ну пусть уже почти девического — тела бунт оказался тяжелой нагрузкой. И круги под глазами, и запавшие щеки, и землисто-серый цвет лица, и сурово сжатые губы…
— Но…
— Федя, Богом прошу…
На этот стон брат не мог не откликнуться. А что оставалось Софье?
Триста четыре человека.
Триста. Четыре. Человека.
Пока еще живых, но ее волей… Ее, черт возьми, волей!!!
И самое страшное…
— Налить тебе твоей заморской гадости?
— Налей.
Кофейник стоял тут же, укутанный в шерстяной шарф, чтобы не остыл. Рядом примостился кувшинчик с молоком. Царевич Федор ругнулся сквозь зубы, но сестре плеснул в небольшую чашечку кофе, щедро разбавил молоком. Предосторожность была нелишней — цвет у кофе был, что тот деготь. Два глотка — и сердце зайдется в бешеном беге.
— Это который кофейник по счету?
— Пока еще первый.
— Да неужели? Ты спала-то сегодня сколько, а, сестрица?
Софья задумалась. Кажется, часа четыре. Или даже пять?
Она точно помнила, что много. Раньше она себе и того не позволяла, просто сморило — и наглые девчонки решили ее не будить. Розог бы им за это всыпать по тому месту, которым думали! Поганки!
— Сонь, я насчет завтра.
— Слушаю.
И настолько тоскливыми были ее глаза — хоть волком вой.
На Болоте готовились плахи. Двадцать штук. Точились топоры, палачи потирали руки…
Триста четыре. Человека.
Из них более пятидесяти русских стрельцов. Православных, черт их дери! А ведь еще и…
В Немецкой слободе выцепили почти десяток резидентов от ордена иезуитов. Народ поднял шум, но авторитет Патрика Гордона был непререкаем. Его, кстати, как истинного шотландца, страдания иезуитов не трогали. Пусть он был и католиком, но достаточно своеобразным. Слишком уж доставалось Шотландии, чтобы люди там покорно слушали священников.
Москву лихорадило.
Старец Симеон оказался человеком не слишком стойким морально. Что сдохнет — Софья не боялась. Не настолько уж он стар, это первое, и второе — такие не дохнут. Такие живеют, жиреют и наглеют на глазах. Но не на дыбе.
Жестоко?
Нет, жестокостью было бы отдать его царской семье. Царевны, как узнали, кто отравил брата, покушался на них и планировал их смерти, слегка озверели. Разорвали бы на сотню маленьких симеончиков, не иначе. Препарировали бы не хуже студентов биофака.
Причиной покушения оказались иезуиты.
Еще бы! Русь, понимаешь ли! Они тут всю Европу накрыли, в мусульманские страны загребущие лапки протянули, а тут вроде как христиане — и упс! А у нас тут православие, проваливайте, откуда пришли! А страна-то богатейшая! А хотелка-то жжет!
План был прост.
Сначала посеять рознь в самом народе, для чего надобно подсунуть Никону харо-ошую идею! Конечно, святые книги надо унифицировать, кто б спорил, но кем и как?! Впрочем, потом Никон попер в дурь и половину сделать не успел, но заделки остались. Новая вера с «троеперстным кукишем», старая «истинная» вера… чуть не хватило до драки! Из Аввакума начали лепить героя и мученика, кстати, Симеон этому поспособствовать не успел, но хотел.
Вмешалась Софья.
В Дьяково до Аввакума было не добраться, а подбирать кого другого на его место… Он-то добирался до кого угодно из своей паствы! Так что…
Пришлось временно прекратить работу над религией и начать обработку царской семьи.
И снова споткнуться на Софье.
То есть тогда-то Симеон думал, что на царевиче Алексее, но это — прошлое. Сейчас он знал, кого ненавидеть. Зубами б глотку перегрыз, только дай дотянуться. Но кто же даст?
А еще те, кто по доброй воле работал на иезуитов, те, кто подбивал стрельцов на бунт, те, кто мутил народ… одним словом — завтра с жизнью должны были расстаться триста четыре человека — и Софья знала о каждом. О каждом читала, спускалась в допросные подвалы, в глаза им глядела, протоколы допроса кое-где наизусть выучила…
Легко ли подписывать приговоры?!
Софья вообще не знала, как живут политики в XXI веке. Или когда отправляешь на верную смерть во всякие Ираки и Ираны толпу мальчишек — ты не понимаешь, что стоит за твоим росчерком пера? Статистика — это ведь не живой человек, статистике не больно, она не плачет под стенами Кремля женскими и детскими голосами…
Пощади, царевна… пощади, голубушка, век за тебя Бога молить будем…