Когда Вика с Валей предстали перед нами эдакими упарившимися наядами, мы с дедом и Хайямом исполнили уже немало песен, а тут я девушек подначил раскидать на голоса «Поминки по Финнегану». С легким подколом. Потому что у филологов есть священная корова по имени Джойс (его мало кто читал, даже из самих филологов, но если при них про эту священную животную хотя бы пошутить, забодают – с фанатичным блеском в глазах и оскале зубов), а у Джойса – совсем уж священная книга упомянутого названия. Книга эта отличается тем, что ее почти никто не может прочесть даже из тех ирландцев, кто сборол остальные книги Джойса на родном англо-гэльском. Прикол в том, что не все ученые сошлись хотя бы в счете языков, на которых Джойсовы «Поминки…» написаны. А назван сей талмуд по народной ирландческой песне, очень разухабистой. А лично мой подкол заключается в том, что некоторые историки песню эту спеть могут, а филологам поддержать – слабо. Ну вот я и начал:
Девочки все-таки подхватили:
Ну а потом в четыре голоса и в переводе:
Теперь я опять соло, а девочки делали так: «бу-бу-бу-бу»:
И снова хором, и прочем уже дед подхватил:
Я играл на гитаре, как на дикарском банджо, и думал: ну лишь бы струны не лопнули!
И хором, и Ирина Тойвовна с нами:
И тут я почувствовал, что голосок мой, хоть и слабенький, но противный, сейчас кончится, а впереди еще два куплета, и перешел на речитатив:
А пока они пели припев – орали припев – нет, очень громко, срывая голоса и заходясь от восторга, орали припев! – я чуть-чуть отдохнул.
И когда они снова орали припев:
– Я делал так: «Уа! Уа-уа! Уауауау-а!»
– Эх, хороша песня, – сказал Петрович, поводя плечами. – И эх, Арина, забыли мы с тобой сплясать! Ну да еще не поздно!
– Поздно, поздно, – сказала она. – Угольки уже чуть дышат.
И они побежали в баню.
Мы с Хайямом улеглись на чердаке, на толстых сенных матрацах, девчонки – в большой горнице, а дед с Ириной так, по-моему, и остались в бане, шалуны.
– Костян! – позвал Хайям.
– Ы? – мне так хотелось спать, что язык не работал.
– А вдруг это правда?
– Ну.
– Тогда что получается?.. тогда получается, что…
– Дураков, каких мало, – подавляющее большинство, – сказал я.
– Что?
– Десять тысяч тонн. Каждый. Не бывает. Но стоят.
– Ты бредишь?
– Сплю. Брежу. Хожу во сне…
Во сне я действительно куда-то шел. Под ногами светилась трава, а где не было травы, переливались подземным светом прозрачные камни. Я что-то мучительно искал…
Потом мне приснилось кантеле Вяйнямейнена, сделанное им из черепа гигантской щуки, от звуков которого все люди кругом падали на светящуюся землю и засыпали. Только я один мог сопротивляться этому чудовищному зову сна. Слепой череп щуки, черный, лоснящийся, с отчетливыми сколами, трещинами вокруг дырок, куда были вкручены колки, и затейливыми швами между костей, подрисованными не то пылью темной, не то мокрой грязью, череп с оттопыренными жаберными дугами, слегка вывернутыми, словно кто-то буквально секунду назад еще держался за них пальцами и вот – отпустил – этот череп размером с танк висел невысоко над землей, не без изящества поворачиваясь из стороны в сторону, ловя меня раструбом открытого зубастого рта. Зубы и челюсти были украшены мелким неразборчивым двуцветным орнаментом. Струны слегка подрагивали, и было в том нечто непристойное. Я достал гранату, но она песком рассыпалась в руке. Никакое оружие я не мог удержать…
Не помню, чем все кончилось. Наверное, я все-таки победил.
9
На обратном пути мы попали в туман. Как раз напротив столбов.
Было утро, и не такое уж раннее: часов девять. Воздух был прохладный, вода – тем более. Эти озера никогда не прогреваются. Ветра не чувствовалось совсем, и поверхность была как совершеннейшее зеркало, и только от лодки бежали усы-волны. Я опять сидел на самом носу, но теперь устроился так, чтобы смотреть вбок и вперед. И увидел, что вода впереди стала как молоко, в котором ничто не отражалось. Через минуту мы в молоко это вплыли… Сначала оно даже не доходило до бортов, я опустил руку и ощутил холод – будто эту туманную пленку сюда пригнало с ледника. Потом молоко подернулось рябью и стало похоже на облака, когда на них смотришь с самолета. А потом – оно перелилось в лодку, еще с полминуты наши головы торчали над поверхностью, но скоро накрыло и их.
И дед сразу заглушил мотор.
– Петрович? – позвал я.
Звук голоса был не мой, я его не узнал. Гулкий, как будто я говорил в гитарную деку.
– Постоим, – понял меня еле видимый дед. – А то далеко заплывем…
Я слегка удивился, поскольку озеро есть озеро, деться из него некуда, плыли бы потихоньку, – но спорить не стал. Его это озеро, он тут хозяин. Сказал стоять – будем стоять.
Мотор потрескивал, остывая.
– Туман, – раздумчиво сказал Хайям. – Сейчас появятся чудовища и будут нас жрать.
– Сырыми, – добавил я. Я догадался, на что он намекает.
Девочки догадались тоже. Стивена Кинга филологи хором презирали. Но читали в обязательном порядке, чтобы презирать аргументированно.
Честно говоря, даже я (с нервами толщиной в веревку) вдруг ощутил… нет, не страх (тогда я еще ничего не понимал в происходящем) и не ту приятную щекотку, которая возникает от страшных историй, рассказанных у костра ночью, – нет, что-то другое. Сродни неловкости. Не знаю почему. Наверное, где-то глубоко внутри себя я уже понимал, что мы выскочили из круга привычного, обыденного, а ведем себя по-прежнему, и на подлинное выдаем привычную реакцию – как на фальшак, потому что привычно знаем, что все на свете фальшак. При этом на самом деле, от нутра, мы так, может быть, и не думаем, но – так принято. И должно что-то очень серьезное произойти, что-то больно должно ударить, чтобы мы перестали хохмить и глумиться и сказали что-нибудь искреннее…
Но потом мы и это заключим в кокон. Как я заключил ту школу. Заключил и выбросил ключ…
Потом обязательно расскажу. Уж этого-то я не забуду никогда.
В общем, они там втроем друг дружку пугали и повизгивали от удовольствия, а я как-то очень сильно отстранился и их почти не слышал, а если слышал, то не понимал, потому что они говорили не на моем языке.
Но и другого ничего я не слышал…
– Тихо, – без всякого выражения сказал вдруг дед, но наши мгновенно замолчали. А я вернулся.
И услышал ритмичный плеск. На счет «четыре». А потом к плеску добавился еще какой-то звук: «Ххха-а! ххха-а!»
В общем, это был почти синхронный плеск нескольких весел и то ли дыхание гребцов, то ли команда кормчего…
В общем, это был почти синхронный плеск нескольких весел и то ли дыхание гребцов, то ли команда кормчего…
– Что это? – прошептал Хайям – и сам себе захлопнул рот ладонью.
А кто-то из девчонок – кажется, Вика – вдруг запричитал почти беззвучно, и еще беззвучнее Петрович цыкнул на нее.
Мы затаились, как подводники, легшие на дно.
Звуки гребков надвигались, теперь было слышно еще и непонятное, ничему не в такт бренчание – будто кто-то совсем неумело пытался играть на хомусе. И наконец все так приблизилось, что слышны стали характерные шлепки воды под днищем…
Почти бесформенным сгустком тумана странная ладья прошла мимо нас на расстоянии вытянутой руки. Я рассмотрел только красные лопасти трех весел, с которых стекала вода, – они погрузились и взметнулись так близко, что нас по-настоящему окатило. Остальное угадывалось: покатый борт, приподнятая корма, толстая мачта без парусов…
– Вадар лукт? – донесся гнусавый голос. – Вемс фельардет?
(Фраза эта застряла в голове намертво, клещами не выдрать. Что означает, не знаю.)
Нашу лодку качнуло – раз и еще раз.
Через какое-то время я вспомнил, что нужно дышать.
Потом туман поднялся, и между ним и водой образовался просвет – поначалу метра в два. В который дед и ринул нашу лодку со всей мощью неполных четырех лошадиных сил.
Было зябко. Гораздо холоднее, чем ранним утром.
Потом туман поднялся еще немного – и пошел дождь.
– Петрович, а кто это был? – спросил Хайям.
– Не знаю, – сказал дед. – И знать не хочу. Не наши какие-то.
– Откуда тут не нашим взяться?
– От сырости.
– Я серьезно.
Дед промолчал. И потом, сколько мы ни приставали, только отмахивался.
– Ну что, как скатались? – Сергей Рудольфович встречал нас на берегу. – Познавательно?
– Уф-ф, – сказал я. – Более чем.
– И у нас тут интересные дела…
Как только мы уплыли, приехали трое милиционеров на уазике. Сказали, что неделю назад из части сбежал солдат с автоматом и что его вроде бы видели в наших местах. В общем, чтобы мы были осторожны и бла-бла-бла. Но вели менты себя как-то странно, и иногда казалось, что они сами не понимают, где находятся и что делают. Циничный Джор тут же высказал предположение, что на самом деле они потребили весь годовой запас грибочков и пожаловали за новыми. Они пробыли на хуторе почти шесть часов, смущая девочек и зля преподов; пофигистичный же Джор пытался раскрутить их на сказки и легенды грибных ментов, потому что не может же так быть, что у них нет никакого фольклора?.. В конце концов менты вдруг смутились, резко засобирались и уехали.
А где-то ближе к ночи пришли волки. Их увидел Артур, возвращаясь с рыбалки (полведра красноперки за два часа). Сначала он принял их за собак, но поведение этих собак было совсем не собачье. Они гуськом бежали по редколесью, а потом сели на той полянке, где мы высаживались из автобуса, и завыли на семь голосов. Тут всполошились старушки – они-то волков от собак могли отличить не глядя. Тут же всех (включая дворовых собак) затащили в избы, закрыли ставни, заперли двери… Оказывается, когда-то давно, сразу после войны, волки вот так же пришли летом, дождались темноты, потом выбили в избе окна, запрыгнули внутрь и загрызли председателя колхоза и гостившего у него брата, лютеранского священника.
Единственное же на хуторе исправное ружье хранилось у деда Терхо…
В общем, ночь прошла судорожно. Наутро, конечно, никаких волков поблизости не обнаружилось, собаки ликующе брехали на всю округу, что это-де они прогнали стаю… да и люди были как-то ненормально веселы.
Сильно пахло жареной рыбкой, но ее уже всю съели.
10
День до вечера, казалось бы, должен был запомниться – хотя бы как последний относительно нормальный день. Но вот не запомнился, и все тут. Помню только, как с помощью простого карандаша переводил на бумагу мелкий резной узор с какой-то доски – настолько мелкий, что его никак не удавалось сфотографировать. И что на ужин была удивительно, феноменально липкая гречка, я даже не представляю, что нужно сделать, чтобы гречка стала такой липкой – как пластилин. А молока опять не было.
Пара записей за этот день есть, но одна из них – подробно о погоде (зачем? – не знаю), а вторая – планы на завтра.
Ага. Хочешь насмешить Всевышнего – поделись с ним своими планами.
Итак, возвращаемся к началу нашего рассказа. «У одного мальчика было две девочки, и он обеих взял с собой на практику». Пока Вика плавала с нами брать интервью у настоящей саамской ведьмы, Артур решил снова приударить за Маринкой. И приударил. Нарушая всяческую этику, которую сам же в нас и вбивал.
Поясню: в отряде мы все – ученые. Даже так: УЧЕНЫЕ. Все буквы заглавные. Мы должны правильно выглядеть и правильно себя вести. Не вызывающе, не надменно, а очень уверенно. Чтобы интервьюируемый знал: ему оказана честь, что ты позволяешь ему, допустим, спеть для тебя. Не ты его умолил отчебучить хоть что-нибудь, лишь бы зачли практику и ты не остался без оценки, а он по собственному искреннему желанию шевелит извилинами, вспоминает стóящие вещи, которые нестыдно представить ученому человеку, чтобы вошли они в книги, разнеслись по свету, обогатили мировую культуру, чтоб не стыдно было за себя как не помнящего культуру родную… Ну и вести себя мы должны соответственно: не пить, не сквернословить, разговаривать литературным языком, не куролесить, не флиртовать ни с местными, ни со своими. Это очень строгие и очень верные, на мой взгляд, правила. Нужно поддерживать хотя бы легенду, хотя бы видимость…
То есть Артур был не прав по-любому.
Мы играли с Хайямом в шахматы, и он наконец умудрился свести к ничьей три партии подряд. Дед, узнав про вчерашнее, почистил и смазал ружье-пятизарядку и теперь набивал картечные патроны. Джор что-то записывал в гроссбух, поглядывая на потолок. И тут снаружи Ниагарой накатил звук дамского скандала…
В общем, Вика застукала Артура с Маринкой на бережку, под навесом. Маринка, конечно, дура… ну да ладно. Все мы были слегка не в себе, хотя и не понимали толком.
И даже Артур, вылезший из-под навеса с расстегнутыми штанами, не просто делал вид, что все в порядке, а был в этом свято уверен. Типа а чего такого? Дело житейское, завел себе мальчик двух девочек…
Короче говоря, я дал ему в рыльце. Схлопотал в ответ – и тогда уж стал драться по-настоящему. Артур, конечно, на голову выше и в полтора раза тяжелее. И руки длиннее, что в драке очень важно. Но у меня был реальный опыт, а у него – только спортзал…
Однако довершить благое дело мне не дали. Нас разволокли – Джор держал меня, а Хайям – Артура, Рудольфыч же, возмущенный донельзя, рыча, вклинился между нами. Я даже представить не мог, что он умеет разговаривать на таких басах. Ну и словарный запас у него, конечно, богаче моего: фольклорист – это вам не гулькин хрен… Стоит вслушаться в обороты – и все мысли о драке выветриваются, руки шарят по карманам в поисках блокнота, а сам ты готов идти за этими волшебными звуками куда угодно, как те крыски-меломаны.
Правда, я оказался нетранспортабельным. Артур расквасил мне нос – у меня вообще-то нос совсем слабый, кровь может пойти и просто так, без всякого рукоприложения, – и я некоторое время сидел закинув голову и пережимая пальцами ноздри. В ухе, надо сказать, даже не звенело, а гудело. Но поле боя осталось за нами… так думал я, почти довольный собой. Я вдруг понял, что уже давно хотел накидать ему люлей с добавкой. И вот мечта сбылась. Так внезапно.
Но скоро выяснилось, что Маринка исчезла.
Сначала думали, что она забилась куда-нибудь в укромное место, поэтому звали, уговаривали, бегали по берегу и редколесью, светили фонарями. Без толку. А потом меня торкнуло…
Такое у меня бывает. Редко, не по собственному желанию – и когда никто не подглядывает. Но вот в лесу, скажем, особенно на третий-четвертый-пятый день, когда город из организма выветрится, я могу идти с закрытыми глазами, не натыкаясь на деревья, и находить человека за километр или даже больше. Не знаю как. Ноги сами приводят. Так и тут. Я вдруг понял, почувствовал – в какую сторону она побежала. И понял, что она все еще бежит.
Метнулся в избу, надел куртку – и двинул следом.
Редколесье скоро кончилось, и началась чаща. Но чаща здесь, в каменистой местности, довольно проходимая – потому что деревья хоть и растут на камнях, но плохо. Хорошо они растут между камней. То есть чаща была вполне проходимая, но представляла собой лабиринт, путь по которому получался весьма петлистым. Если бы у меня была хоть малейшая возможность срезать часть петель, я догнал бы Маринку намного раньше, и… Получается, никакой возможности сократить путь у меня уже не было, но тогда я этого не знал и на извороты пути слегонца ругался. Именно слегонца. Беспокоиться за Маринку было совершенно не с чего. Наоборот, я надеялся, что пробежка пойдет на пользу воспаленному (или распаленному) девичьему воображению. Пардон, если обидел. Максимум, что ей грозило, – подвернуть ногу.