Унесенные блогосферой - Татьяна Шахматова 13 стр.


– Тогда почему они на допросы не приходят? – ввернул я.

– Странная семейка, факт…

Однако договорить нам не дали: затрезвонил Викин мобильный.

Ну, тут он, со мной, – ответила она какому-то женскому голосу, который казался ужасно знакомым. – Как не аттестован? Как ни на одном семинаре и ни на одной лекции? Лилечка, этого не может быть!

Да, безусловно, это была наша Лилечка – лаборант кафедры с именем, функционирующим только в ласкательной форме. Англичане и американцы стараются не называть дочерей именем Дорис, если не желают девочке карьеры вечной секретарши. Мы же, русские, можем любое имя превратить в имя маленького человека. Недаром суффикс – ечк-/-очк– не только ласкательный, но и уменьшительный: Лилечка, Танечка, Людочка, будьте добры, помните о своей фланельке и не привередничайте.

Не знаю, нравилось ли нашей лаборантке быть вечной Лилечкой, не хотелось ли ей стать, наконец, в свои далеко за тридцать хотя бы просто Лилией… Не знаю считала ли наша Лилечка свою фланельку хуже, чем у других представителей кафедры, но сообщить Вике о содержании ведомости до того, как та попала в деканат и ей был дан официальный ход, было высшим благородством с ее стороны и настоящим большим поступком маленькой кафедральной феи. Особенно если учесть, что ей на кафедре еще работать, а наша с Викой университетская судьба в последнее время становилась все более туманной.

– Мы как раз рядом, – гневно прошептала Вика. – А кто? Как фамилия преподавателя?

Собственно, этот вопрос можно было не задавать. Фамилия преподавателя, решившего не допускать меня к сдаче экзамена, могла быть только производной от «сандала», который в некоторых случаях мог раскрываться запахом ароматного мужского сандалета.

Конечно, можно утешаться тем, что и Льва Толстого мстительный преподаватель истории вынудил бросить университет. Однако Толстой все-таки был графом, и помимо тонкой организации собственной души имел еще Ясную Поляну с приписанными к ней работящими православными душами. Так что происки преподавателя причинили великому писателю в основном моральные страдания, что, как известно, для великих писателей нередко ценный дар. Возможно, что именно после фиаско в университетском курсе истории Лев Николаевич решил создать свою концепцию исторических событий и написал знаменитую эпопею. В моем же случае отчисление могло повлечь не только моральные, но и вполне ощутимые страдания физические. Видимо, Кирилл Михайлович Сандалетин активно добивался права стать говорящей фамилией моей жизни, материализовавшись в тот самый сандалет, который выпихнет меня из университета.

Глава 11 Заповедник

– На самом деле важно не то, что мы говорим, а то, что мы НЕ говорим, то, что НЕ можем открыть, даже если хотим. Это и есть настоящее.

Я привык, что Надежда Колобкова не здоровается и выражается как городская сумасшедшая. Однако деваться мне сейчас было некуда: хоть как-то развлечь в моем трудном ожидании могла и Надя. На шее у девушки висел фотоаппарат, видимо, она шла с редакционного задания.

Пока Вика вела переговоры на факультете, я был вынужден унизительно ждать на улице. Как выяснилось, вход в учебные здания был с некоторых пор для меня заказан, так как мой электронный студенческий пропуск неожиданно оказался заблокирован, как будто меня уже и в самом деле отчислили. Дурацкая ситуация. И страшно обидная. Если бы сейчас за какой-то надобностью Сандалетин проходил мимо, я бы с удовольствием съездил ему по морде пару-тройку раз. Однако надобностей прогуливаться вблизи моего места дислокации у Сандалетина в это время не было, и вместо того, чтобы зарабатывать статью за хулиганство, я проводил время с одной из девиц.

Сегодня Надежда выглядела вполне по-человечески и даже могла бы показаться симпатичной, если бы не полное отсутствие мимики на лице. «А ведь она часто околачивается вокруг универа», – припомнил я.

– И что ты НЕ говоришь? – я попытался перейти на ее язык.

– Не я, – ответило это непонятное существо. – Это иллюзия, что мы понимаем друг друга. Мы говорим одни и те же слова. Но понимаем их по-разному. Нужен словарь, который переводит с языка одного человека на язык другого человека. Например, с языка моего на твой язык. Ты хочешь знать, почему ты тут сидишь? Надо перевести с языка Виктории на язык Сандалетина. Нужен словарь.

Что за чертовщина?! Откуда она может знать, что я сижу тут из-за Сандалетина? Хотя она и пользовалась иносказаниями, но направление мысли я уловил.

– Ты хочешь сказать, что у меня проблемы и у Вики проблемы, потому что Виктория и Сандалетин не поняли друг друга?

– В жизни все взаимосвязано, сегодня обидел человека, а потом обидели тебя. Даже если ты не знаешь, что ты обидел, потом придет расплата.

– За что расплата? Что случилось? – не секрет, что «девочки Миллер» знали все, что происходит на факультете, выступая в роли домовых этого места. Они относились к той категории студентов, которые даже получив диплом еще долго не могут порвать связь с Альма Матер, названивая бывшим преподавателям и добавляя на каждый праздник лишнюю коробку конфет к подаренным новыми учениками. Поэтому я возлагал определенные надежды на ответы девицы.

Надежда вспорхнула и вдруг закружилась вокруг меня – тонкая, с длинными изящными руками. Будто волшебная фея, со странным лицом, говорящая загадками. Вдруг она снова оказалась рядом и зашептала, приблизив ко мне бледную щеку и обдавая теплым паром, который тут же застывал белой крупой на моей щеке, бровях и ресницах:

– Начнем словарик с буквы «П». Листаем, листаем и… вот он – «подарок». Что такое подарок? Это – закономерный результат жизненной стратегии. Мы чем-то заслуживаем наши подарки.

Оставалось только держаться за эту проблескивающую тонкой ниточкой мысль. Все-таки Надежда филолог и никакое сумасшествие не могло этого исправить. Я решил идти методом, принятым в толковых словарях: попытаться описать предмет или явление со всех сторон, то есть растолковать его. Осторожно отодвинувшись, я спросил:

– Надежда, а кто кому подарил подарок?

– Он. Подарки всегда дарит он. Она делает одолжения.

Так, отлично с этим разобрались, надо было выяснить, что за подарок сделал Сандалетин Вике.

– Не это важно, – поправила меня Надежда. – Надо открыть словарь Вики и посмотреть ее «подарок».

– Хорошо, открываем, смотрим, – медленно проговорил я и даже изобразил, что открываю воображаемую книгу.

Надежда склонила голову и усмехнулась. В этот момент мне показалось, будто она издевается и разыгрывает меня.

– Вике скучно, если она заслужила подарок. Ей нужен мистический, неожиданный подарок ни за что. Ее подарок – это чудо, – сказала Надежда.

Я вконец запутался. Кто что заслуживает? Кто чего не заслуживает? Надежда говорила быстро, захлебываясь, как будто разгоряченное воображение волнами сбрасывало на нее потоки самых разных образов: и зрительных, и слуховых и, наверное, каких-то еще, даже неведомых людям, называющим себя нормальными. Эти образы она едва успевала претворять в слова и потому заходилась, словно от восторга, задыхалась своими видениями.

Мне всегда очень нравилась Женевьева или, как иногда она звала себя Изабелла, из романа Эриха Марии Ремарка, который не женщина, и потому фамилию его можно смело склонять. Женевьева-Изабелла – девушка, больная шизофренией, с которой главный герой вел такие же полубезумные беседы, как я сейчас с Надей. Единственная настоящая любовь главного героя «Черного обелиска». «Она стоит передо мной, как дух воздуха, обретший тело, но готовый тут же улететь». Прекрасная история, и Надежда, как я сегодня смог впервые разглядеть, тоже по-своему прекрасна, со своей бледностью, тусклым взглядом, безжизненной копной неприбранных волос, тонкими гибкими руками. Мне вдруг стало пронзительно жаль ее – с детства ли она такая или стала такой по каким-то причинам? Смог бы я сам полюбить такую как Надежда? Последняя мысль показалась мне настолько ужасной, что я очнулся от своего странного мечтания, в которое провалился, благодаря смутным речам девушки. Все-таки литература литературой, а жизнь есть жизнь, и таких сумасшедших всегда достаточно вокруг крупных университетов. Наука и безумие всегда рядом.

Я собирался еще поспрашивать мою неожиданную во всех смыслах собеседницу, но вдруг лицо ее преобразилось: гипсовая маска расцвела нежнейшим румянцем, и она вздохнула глубоко, облегченно, как будто кто-то распустил сковывавший ее корсет-невидимку.

Взглянув туда, куда устремился оживший взгляд девушки, я понял, что Надежда оказалась возле университета не случайно. По площадке мимо колонн главного здания уверенной пружинистой походкой шла Миллер. Великая и ужасная Ада Львовна Миллер – прекрасный педагог, восхитительный оратор, умнейшая женщина. Специалист по современному русскому языку. Блестящая карьера, блестящая семейная жизнь, известность в научных кругах. Миллер, безусловно, по праву звалась светской львицей факультета.

Ходили слухи, что друзья Ады Львовны внезапно возвышались, ее враги – гибли в бедности и болезнях. Злые языки поговаривали даже о колдовских способностях женщины. Будто бы разбирая местные краеведческие архивы, Миллер обнаружила древние заговоры давно утраченной народной магии и теперь активно наколдовывала себе жизненные блага. Это, конечно, были мифы, вроде тех, что сочиняла Надежда для своей газеты, но как бы то ни было… Первым советом Вики после моего поступления в университет был совет держаться от этой женщины подальше.

Я лишь со стороны наблюдал девочек Миллер, над которыми сама Виктория только смеялась. Правда за глаза. Сами же девочки – Юля Волобуева и Надя Колобкова звали Аду Львовну – Примадонной. Конечно, они были излишне экзальтированы в этой своей любви к прославленному педагогу, но в чем-то я мог их понять.

У нас в школе был учитель математики. Леопольд. Конечно, Леопольд – это кличка. Мы звали его котом-Леопольдом или просто Леопольдом за незлобливый нрав и призывы все решать миром. Настоящее же его имя – Сафрон Иванович. Старинное такое имя, как будто деревенское. И сам он весь какой-то старосельский. Глаза у Сафрона Ивановича смеющиеся, брови слишком густые, и, правда, есть что-то от кота. Леопольд – прекрасный человек. Прекрасный без всяких лишних объяснений. Он все умеет. Учить – не мучая. Помогать – не унижая. Всего в меру. Строгости и ласки. Тепла и дистанции. Такта в обращении, умения понимать с полуслова…

У меня не было отца. Я не особенно жалел об этом, ведь нельзя жалеть о том, чего никогда не знал. Но однажды в жизни я отчаянно хотел иметь отца, но не просто отца, любого лишь бы был, а именно такого, точно такого же отца, как наш Леопольд. Это чувство было настолько острым, что я даже представлял, как войду с ним плечо-к-плечу в класс и громко с гордостью представлю: «Знакомьтесь, мой отец». Преклонение и связанный с ним кавардак аж с переменой ролей в мировом порядке в моей голове произошел только однажды в жизни. Я был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что чудеса подобного рода случаются только в индийских фильмах, но еще вполне маленьким, чтобы запретить себе мечтать. Это был очень короткий период. Стремительно быстрое время с пятого по седьмой класс.

Обычно Леопольд приезжал в школу к первому уроку. Уроки математики у нас почему-то всегда ставили первыми. Он приходил загодя, минут на двадцать-тридцать до звонка. Готовил доску, развешивал таблицы. Я старался приезжать первым. Самым первым. Стоял под дверью и ждал. Ждал тех нескольких минут, когда он придет, откроет класс, пригласит меня войти – и… может, что-то спросит. Может, что-то скажет. Может, просто улыбнется. У меня и в мыслях не было заговаривать первым. Просто бывает так, что и несколько минут с каким-то человеком рядом в тишине – счастье.

Многое мы в детстве и юности не можем выражать словами. Многое надо годами вымалчивать внутри себя, чтобы уметь это говорить потом. Леопольд все это очень точно понимал. Его не обманули мои объяснения про то, что мать рано уходит на работу, и я выхожу вместе с ней. Он все понимал, но не подавал виду. К сожалению, я не мог изобразить ни интереса, ни способностей к математике, так как не имел ни того, ни другого. Он и это понимал прекрасно. Иногда, очень редко, я оставался помогать ему после уроков, и мы говорили: о жизни, о работе, о пути, о смысле, о любви, о семье, о машинах, о стране, о политике… о литературе. Мы обсуждали братьев Стругацких, Айзека Азимова и Гарри Гарриона. Я даже прочитал несколько романов об альтернативной истории, которую не люблю и не понимаю, но мой учитель увлекался Звягинцевым, и на какое-то время я полюбил и эти книги, через которые постигал ход его мыслей. Что это было за счастье слушать уверенный, спокойный голос Леопольда на занятиях. Он умел говорить интересно обо всем, даже о математике. Мы слушали его, открыв рот, потому что это был не просто учитель. Сафрон Иванович был Учителем. Моим главным Учителем жизни.

После седьмого класса Сафрон Иванович поменял квартиру и переехал в другой район, перешел в другую школу. Это было трагедией. Мой восьмой класс начался с осознания огромной потери.

Тогда я не мог этого сказать, но теперь благодаря тому двухлетнему периоду молчания, наконец, могу просто подойти к человеку и сообщить ему, как мне с ним хорошо или какой он, засранец и редкостный мудак. Я могу теперь все это говорить: ко времени и чтобы не обидно, но с пользой. Знаю, когда сказать, а когда смолчать. Спасибо за это Сафрону Ивановичу, нашему Леопольду с добрыми смеющимися глазами.

Как мне казалось, девочки Миллер, Надя и Юля проходили сейчас этот самый период безмолвия. Время, смеяться над которым не просто глупо, но даже… как бы без лишнего пафоса… – преступно.

Я не спорил с Викторией, в конце концов, не мне ее учить. Тетка не слишком жаловала Аду Львовну и, возможно, у нее даже были на то какие-то причины. Меня Виктория в хитросплетения своих очередных высоких отношений не посвящала. И только рассматривая однажды подпись на автореферате ее диссертации, я обнаружил, что Ада Львовна была в свое время не просто Викиным преподавателем на факультете, а непосредственно научным руководителем. Сказать, что я удивился – это ничего не сказать. Впрочем, по-моему, я уже где-то писал эту фразу в точно таком же контексте.

Непосредственно о Миллер Вика высказалась лишь однажды. После очередного посещения Нади и Юли, когда имя Миллер произносилось у нас дома так часто, что последняя должна была бы икать до полной потери самообладания, Вика сказала с печальным вздохом могильщика в Гамлете, только что откопавшего череп бедного Йорика:

– Миллер – не иначе Элизабет Батори[4] наших дней. Чтобы выглядеть прекрасно ей необходимо принимать ванну из крови юных девственниц.

– Тогда я вне зоны риска, – ответил я в той же предельно метафорической манере. – Ни одного «мальчика Миллер» история пока не знала. Видимо, мужская кровь ко времени студенчества уже недостаточно девственна для омолаживающих процедур.

Виктория ничего не ответила, даже не улыбнулась, хотя шутка, согласитесь, прекрасная. Что говорить, личность Ады Львовны Миллер интриговала меня. До сегодняшнего дня случай еще ни разу не сводил меня с этой женщиной. И вот наконец это произошло.

Ада Львовна остановилась. Размахивая тонкими руками, ей навстречу бежала Надежда, которая напоминала сейчас преданного пса, заметающего пыль трепетным хвостом. Однако Миллер было не до нее, она явно спешила и не намеревалась задерживаться. Миллер профессионально улыбнулась, что-то ответила, одобрительно потрепала девушку по плечу и начала плавно отступать, как бы скользя по границе поля обзора нежданной собеседницы – так вот что значит «ускользать»! Еще секунда, женщина повернется спиной, и тогда Надежде придется забегать с другой стороны или смириться и лишь глядеть вослед своей убегающей любви. Но ускользнуть Аде Львовне помешали самым неожиданным и грубым образом. С силой толкнув массивную дубовую дверь и вместе с нею нескольких студентов, пытавшихся войти внутрь, из здания университета вылетела моя тетка и, сама того не ведая, перерезала Миллер путь к отступлению.

Следом за Викой на крыльцо выбежала Лилечка, она была в одном костюме и летних туфлях, видимо гналась за теткой от самой кафедры. Оказавшись на обледеневшем крыльце, Лилечка потеряла управление и покатилась по направлению к Вике, Миллер и Надежде, безуспешно тормозя каблуками и держа в вытянутой руке какую-то бумаженцию на манер боевого знамени. Наконец они встретились. Произошла какая-то неразличимая с моего места возня, в результате которой Лилечка оказалась лежащей, словно средневековое бревно-таран на руках Миллер, Надежды и моей тетки, которые поймали ее, кому за что удалось. Ловко вывернувшись и снова приняв вертикальное положение с удивительным проворством, Лилечка мгновенно развернулась и всучила Виктории бумаги, ради которых, видимо, и был проделан этот рисковый лаборантский подвиг. Виктория с обреченным видом приложила бумаженцию к костлявой спине Лилечки, поставила свою подпись, после чего лаборантка, отчаянно цепляясь каблуками за наледь, при поддержке заходящих в здание студентов укатилась обратно.

Миллер, Виктория и Надежда остались на крыльце втроем. Я был уверен, что тетка не задержится, но они все говорили-говорили, и вдруг все трое направились в мою сторону. Я ждал, затаив дыхание. Наконец они приблизились, и я впервые услышал голос загадочной Примадонны.

– Странный это Человек-Амфибия. Или кто там сейчас? Шрек? Вот они странные, – Ада Львовна, произносила Шрек как Фрек.

Я еле сдержал улыбку. Персонаж по имени Ада Миллер был до сегодняшнего дня окутан ореолом грозной таинственности. Она представлялась мне действующим лицом высокой трагедии, эдакой роковой героиней в описании Виктории или загадочной богиней в представлении Юли и Нади. Жизнь подкорректировала образ: богиня утрировала шипящие, попросту говоря, шепелявила.

Назад Дальше