— Алло! Как это?
— Это говорит Серый Волк, — ответил густой воркующий голос.
— Добрый вечер, Серый Волк! Как поживаешь? — Танька не раздумывая бросилась в шутку, в сказку, в авантюру — называйте как хотите.
— Спасибо, — озадаченно проговорил голос. — А ты?
— И я спасибо! Тебе что-нибудь нужно?
— Я бы хотел поговорить с твоим папой. Можно?
— А почему ты грустный?
— Хм… Не знаю… Устал, наверно.
— А откуда ты звонишь? Из темного леса? — Таньке не хотелось прекращать интересный разговор, и она, увидев, что идет отец, успела задать еще несколько вопросов. — Тебе негде ночевать? За тобой гонятся собаки? Ты хочешь у нас спасаться?
Вадим Кузьмич подождал, пока Танька выслушает ответ взял трубку.
— Это Серый Волк, — сказала Танька. — Ему негде ночевать. Он хочет приехать к нам в гости.
— Гости — это хорошо. Алло! Кто нужен?
— Гражданин Анфертьев? Вас беспокоит дон Педро.
— Кто?! — присел от неожиданности Вадим Кузьмич. — Кто меня беспокоит? Педро?
— Дон Педро, — поправил неизвестный собеседник.
— Слушаю вас, товарищ дон Педро, — Анфертьев робко улыбнулся.
— Нечего меня слушать! — вдруг панибратски сказал новоявленный Педро. — Ты лучше стол накрывай. Гость у тебя сегодня. Гость из Испании. Вовушка. Помнишь такого? Сподгорятинский!
Да, это был Вовушка. Давний, еще с институтских времен, приятель Анфертьева. В свое время вся группа посмеивалась над его нескладностью, колхозными одежками и словечками, над его салом в тумбочке, скуповатостью, которая — теперь-то это все поняли и устыдились своих насмешек — шла скорее от скудных достатков, а уж никак не от жадности.
Вовушка потешал не только просторными штанами с пузырями на коленях, но еще больше — избранницами. Надо же, Вадим Кузьмич начисто забыл девушек, мелькнувших на его пути, но помнил всех, за которыми безуспешно и безутешно ухаживал Вовушка. Девушки эти были под стать ему самому — в пиджаках с ватными плечиками, в туфлях с тяжелыми каблуками, в мелких бараньих завитушках и с такой обжигающе красной помадой, которую можно встретить разве что на огнетушителях да пожарных машинах. Они не только пренебрегали Вовушкиными страданиями, но и сами не прочь были присоединиться к шуточкам над ним, над юным и влюбленным Вовушкой. Видно, имели высокое о себе понимание. Судьба жестоко отомстила этим недалеким существам. В наши дни они являют собой пожилых теть, грузных и торопящихся, которые нигде не появляются без авосек, набитых подтаивающей рыбой, подвядшими овощами, подтекающими молочными пакетами. По части моды они еще в институтские времена наверстали упущенное, догнали и даже обогнали остальное человечество, но, право, лучше бы они этого не делали.
А Вовушка, Вовушка и ныне надевает иногда купленные после четвертого курса шорты, а это, согласитесь, говорит о многом. Например, о том, что шорты в те годы шили ничуть не хуже, нежели сейчас, и надеть их не стыдно даже такому человеку, как Вовушка, которого можно встретить на иных побережьях земного шара. А ну-ка припомните, а ну-ка сопоставьте! Кто из вас может спокойно, не рискуя антикварной вещью, надеть нечто, купленное лет двадцать назад? А кто осмелится надеть шорты на пятом десятке? Причем не в Париже и не в Лусаке, а здесь, у нас, в Малаховке или в Бескудникове? А Вовушка нисколько не стыдится своей фигуры, поскольку ею больше пристало гордиться. В институте смеялись над его наивностью, робостью в общении с незнакомыми людьми — смехачи могут продолжить свои упражнения. Вовушка сохранил эти качества. Но теперь уже никто не потешается над ним — осмеянные когда-то недостатки ныне подтверждают его неувядаемость.
А эти блестящие, остроумные, снисходительные, пользовавшиеся успехом у девушек всех курсов, эти красавицы, вроде Володи Фетисова, Пети Лозового или Марика Невграшкина… Найдите их сегодня, ребята, найдите. И вы увидите смирившихся с собственной незавидной участью любителей выпить и потрепаться о жизненных невзгодах, плохом начальнике, малой зарплате, женах, которые их не понимают, не любят, не балуют, вы увидите люден в замусоленных галстуках, со вчерашней щетиной на немолодых уже щеках. Они обрадуются вам, потащат за угол, где в соседнем винном магазине есть у каждого знакомая продавщица — она дает иногда бутылку в долг, а они улыбаются ей, целуют ручку и делают глазки. А что они еще могут, что? На что еще у них есть деньги и силы? Ладно, не будем. Но тлеют, теплятся в них воспоминания о славных временах, когда они были первыми, когда жестом могли поставить на место кого угодно, когда вся жизнь была впереди. И, черт возьми, до чего прекрасная жизнь была у них впереди!
А Вовушка, о, Вовушка! Получив направление в захудалое строительное управление, он начал с того, что забраковал проект какого-то неимоверно дорогого канализационного путепровода и предложил изменить трассу. Однако начальник, не дослушав Вовушку, выгнал его из кабинета. Дескать, молод еще учить и сомневаться в старших — он был одним из авторов проекта.
Вовушка извинился и неуверенно, бочком протиснулся в кабинет начальника повыше. А тот не стал с ним разговаривать на том основании, что есть начальник пониже. Вовушка опять извинился, причем не лукавя, искренне извинился зажав под мышкой свою, еще институтскую, клеенчатую папочку, он отправился к управляющему трестом, полдня просидел по своим делам, проскользнул в кабинет и, запинаясь, комкая слова и папку, сказал, что у него имеются кое-какие соображения на предмет сохранения государственных средств.
— Что же вы предлагаете мне сэкономить? — спросил управляющий, маясь от бесконечных забот.
— Миллион, — тихо ответил Вовушка.
— Молодой человек, — управляющий с трудом сосредоточился на посетителе, отметив его студенческие портки, тощую, загоревшую на строительных площадках шею, скользнул взглядом по клеенчатой папке, из которой торчали нитки полотняной основы, и безутешно вздохнул. — Молодой человек, разрешаете дать вам по шее, если все окажется липой?
— Конечно! — радостно согласился Вовушка. — Все очень просто. Нам незачем рыть трехкилометровую траншею глубиной пять метров, да еще по жилому району. Мы на одних выселениях разоримся. Давайте сместим трассу на полкилометра в сторону и пустим трубу по естественному оврагу.
Управляющий посмотрел на схему, закрыл на некоторое время глаза, а когда открыл, они уже не были такими безутешными.
— Хотите дать мне по шее? — спросил он у Вовушки.
— Я бы с удовольствием дал под зад начальнику управления.
— А это уже сделаю я, — ответил управляющий. — И тоже с удовольствием.
Через три года, всего через три года президент республики подписал указ о присвоении Вовушке звания заслуженного рационализатора — не только за этот проект, но и за десятки других. Вот так. Ему дали большую квартиру вне очереди, он женился, родил сына, потом дочь, в промежутке придумал какой-то хитрый геодезический прибор на основе лазера, защитил кандидатскую диссертацию, бросил производство, перешел в институт, стал доцентом и уехал в Пакистан строить завод. Анфертьев полагал, что Вовушка до сих пор поднимает металлургию этого мусульманского государства, а тут вдруг оказывается, что он час назад прилетел из Испании.
— Дела, — протянул Вадим Кузьмич озадаченно. — Это не Вовушка, а конь мадьярский.
— Конь? — удивилась Танька. — А мне он сказал, что Волк. Серый Волк.
— Приедет — разберемся! — и Вадим Кузьмич направился на кухню. — Наталья! Хошь смейся, хошь плачь — едет гость.
— Что еще за гость? — без всякого душевного подъема спросила Наталья Михайловна. И Вадим Кузьмич понял, что совершил ошибку. Давно замечено, что у женщины на кухне меняется характер, события мирового значения, общегосударственного, личного на кухне воспринимаются ею не так, как, например, в комнате или на лестничной площадке. Если откровенно, то на кухне она попросту разочарована в муже, в своей работе, соседях и даже сама себе кажется недостаточно красивой. Возможно, есть женщины, которые на кухне счастливы, но Наталья Михайловна к ним не относилась. На кухне она страдала и не скрывала этого.
— Вовушка! — воскликнул Вадим Кузьмич, пытаясь исправить промах. — Помнишь, он был у нас лет пять назад? Загорелый, лысый, тощий и ходит боком, помнишь? Сподгорятинский!
— А, — протянула Наталья Михайловна, отворачиваясь к сковородке. — Тот самый, который уговаривал нас не разводиться? Притом, что мы и не собирались, как мне помнится…
— Но он уже едет! — вскричал Вадим Кузьмич. — Едет!
— А я что? — Наталья Михайловна с недоумением посмотрела на мужа. — Разве я возражаю? Пусть едет. Накормим, уложим, переспит. Картошка есть.
— Он ненадолго, — заверил Вадим Кузьмич. — Даже если мы оба станем перед ним на колени и будем умолять задержаться…
— Он ненадолго, — заверил Вадим Кузьмич. — Даже если мы оба станем перед ним на колени и будем умолять задержаться…
— Надеюсь, до этого не дойдет, — Наталья Михайловна горько усмехнулась, хотя, в общем-то, у нее не было основания для подобной горечи. Но разговор происходил на кухне, и этим все объяснилось. Движением головы она откинула назад обильные крашеные волосы и вздохнула. С такими волосами и где? У плиты.
— Вовушка едет из Испании, — маялся за ее спиной Вадим Кузьмич. — Ему нужно завтра зайти в свое управление, там, оказывается…
— Откуда он едет? — звонко спросила Наталья Михайловна.
— Из этой… Как ее… Из Италии. Хотя нет, из Испании.
— А что он там делал? — с легкой скорбью спросила Наталья Михайловна, присаживаясь на расшатанную табуретку. Она вдруг остро ощутила неуютность своей маленькой, скромненькой, бедненькой кухоньки, увидела себя в замусоленном переднике и с руками, перемазанными землей, увидела картошку, салат из свеклы и лука — ужин, которому она отдала целый час своей единственной жизни. Все это вступило в унизительное противоречие с одним только словом — «Испания». Перед ее мысленным взором промелькнуло побережье синего моря, беззаботные люди в ярких купальниках, старинные замки, к которым мчались на перламутровых машинах веселые женщины в вечерних нарядах и обходительные мужчины, промелькнула залитая разноцветными лучами сцена, красавица в платье с длинным подолом, красавец в распахнутой сорочке и с обнаженной саблей в руке, брызжущий кровью бык, счастливое лицо тореадора, ликующие толпы, долговязый всадник в латах и с копьем наперевес… И все это на фойе простоватой Вовушкиной физиономии.
— Он звонил из автомата, там народ собрался, очередь… Уточнил наш адрес и повесил трубку, — виновато проговорил Вадим Кузьмич. — Не мог же я сказать ему, — что…
— А где, говоришь, он был до этого? — спросила Наталья Михайловна, не отрывая глаз от картофельных очисток.
— В Пакистане.
— Да-да… Я вспомнила.
О, сколько чувств увидел Вадим Кузьмич на лице жены! Но больше всего его поразила уязвленность, явственно проступившая на знакомых чертах. Наталья Михайловна тяжело переносила долетавшие до нее вести о том, кто из знакомых каких побед добился. А к победам она относила ту же поездку в Испанию, новую должность, хрустальную вазу, отдых у моря, билет на выступление замечательного фокусника Акопяна, приложение к журналу «Огонек»…
Уронив белое лицо с гордым профилем в перемазанные землей ладони, Наталья Михайловна некоторое время сидела без движения. Вадим Кузьмич поймал себя на том, что не испытывает к жене ни малейшей жалости. Удовлетворение — вот чего больше всего было сейчас в нем. Он не стал напоминать Наталье Михайловне о том, как стремилась она уехать из шахтерского поселка, — до сих пор перед его глазами стояло ее молодое, залитое слезами лицо, и поныне слышал он горячий шепот: «Вадик, уедем, уедем, уедем! Не могу! И ты здесь пропадешь! Уедем, Вадик, ты увидишь, я права!»
Понимая, что самое лучшее — погладить жену по волосам, коснуться ее плеча, Вадим Кузьмич усмехнулся, осознав, что он этого не сделает. Наталья Михайловна подняла голову, невидяще посмотрела в темное окно…
— Вадим, — произнесла она надтреснутым голосом, будто только что узнала о несчастье с близким человеком, — не кажется ли тебе, что наша жизнь остановилась? Я не говорю, что она кончилась, нет, но она остановилась. Как заезженная пластинка, которая вращается по одной канавке и посылает в пространство одни и те же звуки, причем довольно невеселые звуки.
— Ты ошибаешься, дорогая, — без убеждения сказал Вадим Кузьмич. — Это не так.
— Что нас ждет хорошего, Вадим? Что нас ждет хорошего в этом году, на следующий год? Что хорошего ждет нас в этой пятилетке?
— О! — воскликнул Вадим Кузьмич, воспрянув. — В этой пятилетке нас ждут большие радости! Мы вышли на первое место по производству шелка, мы построим более пятисот миллионов квадратных метров жилья! Мы…
— Заткнись. Зачем мы живем, Вадим?
— Могу сказать, для чего жить не стоит.
— Скажи.
— Я думаю, не стоит жить ради того, чтобы подсчитывать чужие успехи. Тем более что от собственных успехов мы в свое время отказались сами.
— Конечно, я знала, что когда-нибудь ты скажешь это, не удержишься. Но ты не прав. Отказались мы не от успехов. Мы отказались от трехсменной твоей работы в шахте, от грязи и копоти, от постоянной ругани, которой тебя осыпали все, от начальника шахты до последнего чертежника. И если уж мы скатились на этот разговор, могу напомнить, что в то время тебе было двадцать пять лет. Впрочем, извини, тогда тебе не было двадцати пяти. А сейчас тебе сорок. И ты через пятнадцать лет решил мне напомнить, что…
Из комнаты вышла Танька, сразу поняла, что разговор у родителей тяжелый, и тут же решила сломать его:
— Папа, а тот дядя, который сказал, что он Волк, он приедет к нам?
— Он уже едет.
— Наверно, надо убрать?
— Не мешало бы.
— Тогда я начну с большой комнаты.
— Скажи, Танька, — обратилась Наталья Михайловна к дочери, — что тебя больше всего радует?
— Сказки. А тебя?
— Меня тоже, — Наталья Михайловна невесело усмехнулась.
— Папа, а тот дядя, который звонил… У него большие зубы?
— Зубы? Нет, он не из зубастых. У него есть кое-что другое… Он знает, что нужно делать, и делает это. Несмотря ни на что.
— А уши у него мохнатые? — Танька явно спасала положение.
— Приедет — посмотрим. Может, и заросли уже. А пока — уборка! Объявляется часовая готовность, — Вадим Кузьмич хлопнул в ладоши. — Засекаю время. Через час в эту дверь войдет человек из Испании. Вы, девки, наводите порядок, не мешало бы посуду помыть, подмести, тряпки по углам рассовать… А я бегу в магазин.
— Купи колбасы, — напомнила Наталья Михайловна. — Может, яйца увидишь… Что еще… Да, хлеба возьми. Сбегая вниз по лестнице, Вадим Кузьмич на ходу сунул авоську в карман, застегнул плащ, поднял воротник.
Шел мелкий дождь, размокшие листья срывались с деревьев и, не кружась, тяжело падали на асфальт. Где-то в просвете между домами полыхала факелом буква М — опознавательный знак метро, с влажным шелестом проносились машины, торопились прохожие, прикрывшись от дождя перепончатыми зонтами, словно бы сделанными из крыльев каких-то ящеров. Вот, оказывается, почему они вымерли, вот почему исчезли — на зонты пошли.
Вадим Кузьмич любил такую погоду, и Наталья Михайловна знала, что на рынок, в магазин, в прачечную Вадима Кузьмича лучше посылать в дождь — соберется в две минуты. Наверно, все-таки не случайно стал Анфертьев фотографом, покинув обеспеченную гавань родной специальности. Его сокурсники уже разъезжали на своих машинах — Вадим Кузьмич не завидовал им. Фотографией он занялся еще в школе, и до сих пор она не опротивела ему, хотя это случается со многими. Он любил снимать туманные лесные опушки, городскую осень, мосты над Москвой-рекой. На его фотографиях можно было увидеть и высотную громаду над площадью Восстания, и переплетения рельсов Курского вокзала, крутые переулки Сретенки, частокол небоскребов Калининского проспекта. Скорее всего, он был пейзажистом, этот Вадим Кузьмич Анфертьев, хотя далеко не всегда печатал отснятое — кому они нужны, эти снимки? Журналы и газеты ими переполнены, телевидение доставляет их прямо на дом, фотоальбомы лучших мастеров к вашим услугам. Хотите — Копосов, Шерстенников, хотите — Боловин, Чурюканов, Антонец… Анфертьев просто любил снимать и радовался, увидев то, мимо чего остальное человечество пронеслось запыхавшейся толпой марафонцев. И даже когда не было под рукой этой игрушки, машинки, а теперь еще и кормилицы — фотокамеры, Анфертьев невольно гранил мир на кадры. Нередко, выходя в такую вот погоду, Анфертьев лишь крякал, сокрушаясь, что не может увековечить на на все будущие времена двух ворон, хрипло лающих на столбе, свет фонаря в мокрой листве или разноцветный пасьянс окон высотного дома. Но, досадливо щелкнув пальцами, он как бы снимал эти картинки, все-таки снимал и навсегда запоминал. Зачастую Анфертьеву и не требовался аппарат, он сам превратился в ходячую камеру-обскуру, известную, между прочим, еще достославному Ибн аль Хайтаму, жившему никак не менее тысячи лет назад.
Казалось бы, у Вадима Кузьмича постоянно должно быть хорошее настроение, ан нет! Как-то уж очень близко к сердцу он принимал и хмурость жены, и недовольство директора товарища Подчуфарина, и грубость продавцов выбивала Анфертьева из душевного благорасположения. Он понимал, что в самом деле трудно ублажать рыскающих между магазинами домохозяек или сбежавших с работы чиновников, научных работников, канцеляристов, раздраженных друг другом, очередями и теми же продавцами. Возможно, об этом и не стоило говорить, потому что всем нам бывает паршиво, когда нас облает туповатая баба в замусоленном халате, но Анфертьеву почему-то доставалось чаще других. Возвращаясь домой уже в полной темноте, вдыхая ночной воздух, настоянный на сырой коре деревьев, на желтой горечи листьев, на бензиновых отходах машин, он был почти горд собой — купив хлеба и колбасы, Анфертьев умудрился не проронить ни слова. Правда, услышал все-таки брошенное ему вслед: «Ходят тут, как воды в рот набрали!», но сегодня это лишь позабавило его.