Диалог 3. Я мыслю, следовательно, существую
Вторая часть пути состоит в последовательном возведении цепочки возражений. Каждое последующее возражение посредством процедуры “градации требований” становится все более сильным, пока требования не достигают наивысшей степени трудности. Возведение полновесного “нет” закончено.
Наступает кульминация: “да” и “нет” сталкиваются лицом к лицу. И тогда на основе силлогизма несколькими точными ударами руки мастера “нет” повергается в прах: возражения разбиваются, как бы сильны они ни были. “Да” торжествует, и это нам понятно. Непонятным, странным представляется то, что торжество это невозможно без “нет” — последнее полностью его разделяет: истина постигнута лишь в триумфе “да-нет”! …Профессор учил превращать любой текст в объект дискуссии, и на репетициях эта техника доводилась до совершенства, до степени искусства… По свидетельству одного из соучеников по коллегии, Декарт … блестяще овладел этим искусством [15, с. 26-28]. А.: Оно, безусловно, сыграло свою роль в последующих рассуждениях Декарта о сомнительности многих “логических доказательств”: если об одном и том же предмете можно утверждать одно и тут же — нечто другое, противоположное ему, стало быть, сомнение в истинности подобного рода доказательств неизбежно. Кстати, подобные диспуты идут от Абеляра — у него есть работа “Да и нет”, которая когда-то воспринималась как чуть ли не еретическая, а потом была положена в основу преподавания в различных схоластических школах. Это была своего рода хрестоматия из отрывков произведений различных христианских авторов, которые давали иногда взаимоисключающие ответы на одни и те же вопросы. Поэтому именно в творчестве Абеляра схоластика становится стройной, логически обоснованной системой. Немудрено поэтому, что мятежный монах, несмотря на все злоключения своей жизни, все-таки не был физически уничтожен — он был нужен Церкви.
С: Что же дальше происходит с Декартом?
А.: Несмотря на широту образования, даваемого в коллегии (а там изучались древние языки, литература, риторика, логика, этика, физика и математика; кстати, именно в коллегии Декарт заинтересовался математикой и обнаружил большие математические способности), у Декарта растет неудовлетворенность им. Во время обучения у него все время возникает сомнение по поводу достоверности доводов и доказательств практически всех изучаемых в коллегии наук. Кстати, Декарт не только блестяще овладел искусством “доказывать противоположное”, как я уже говорил, но изобрел свой собственный способ дискутирована, что вызывало большое неудовольствие преподавателей: он, сталкиваясь с открытиями в науках, стремился к тому, чтобы, не читая автора (!), самому прийти к этим открытиям (См. [15, с. 28]). Естественно, что это тоже приводило его к размышлениям о путях поиска истины. И он приходит к выводу о недостоверности оснований, на которых покоятся многие науки. Р. Декарт: Особенно нравилась мне математика из-за достоверности и очевидности своих доводов, но я еще не видел ее истинного применения, а полагал, что она служит только ремеслам, и дивился тому, что на столь прочном и крепком фундаменте не воздвигнуто чего-либо более возвышенного. Наоборот, сочинения древних язычников, трактующие о нравственности, я сравниваю с пышными и величественными дворцами, построенными на песке и грязи. Они превозносят добродетели и побуждают дорожить ими превыше всего на свете, но недостаточно научают распознавать их, и часто то, что они называют этим прекрасным именем, оказывается не чем иным, как бесчувственностью, или гордостью, или отчаянием, или отцеубийством.
Я почитал наше богословие и, не менее чем кто-либо, надеялся обрести путь на небеса. Но, узнав, как вещь вполне достоверную, что путь этот открыт одинаково как для несведущих, так и для ученейших и что полученные путем откровения истины, которые туда ведут, выше нашего разумения, я не осмеливался подвергать их моему слабому рассуждению и полагал, что для их успешного исследования надо получить особую помощь свыше и быть более, чем человеком.
О философии скажу одно: видя, что в течение многих веков она разрабатывается превосходнейшими умами и несмотря на это в ней доныне нет положения, которое не служило бы предметом споров и, следовательно, не было бы сомнительным, я не нашел в себе такой самонадеянности, чтобы рассчитывать на больший успех, чем другие. И, принимая во внимание, сколько относительно одного и того же предмета может быть разных мнений, поддерживаемых учеными людьми, тогда как истинным среди этих мнений мо-
Диалог 3. Я мыслю, следовательно, существую
жет быть только одно, я стал считать ложным почти все, что было не более чем правдоподобным.
Далее, что касается других наук, то, поскольку они заимствуют свои принципы из философии, я полагал, что на столь слабых основаниях нельзя построить ничего прочного… Наконец, что касается ложных учений, то я достаточно знал им цену, чтобы не быть обманутым ни обещаниями какого-нибудь алхимика, ни предсказаниями астролога, ни проделками мага, ни всякими хитростями или хвастовством тех, что выдают себя за людей, знающих более того, что им действительно известно.
Вот почему, как только возраст позволил мне выйти из подчинения моим наставникам, я совсем оставил книжные занятия и решил искать только ту науку, которую мог обрести в самом себе или же в великой книге мира, и употребил остаток моей юности на то, чтобы путешествовать, видеть дворы и армии, встречаться с людьми разных нравов и положений и собрать разнообразный опыт, испытав себя во встречах, которые пошлет судьба, и всюду размышлять над встречающимися предметами так, чтобы извлечь какую-нибудь пользу из таких занятий [16, с. 254-255]. С: А что, Декарт много путешествовал?
А.: Достаточно. В Голландии у него было много встреч с разными учеными, и одна из них — с голландским физиком и математиком Исааком Бекманом — переросла в тесное сотрудничество. Под влиянием Бекмана Декарт стал задумываться о создании новой науки — “всеобщей математики”. Вообще, если ты поговоришь с математиками, то узнаешь, что Декарт внес существенный вклад в эту науку: он ввел буквенные символы, обозначил буквами х, у, z переменные величины, ввел систему прямолинейных координат и еще многое другое. Но интересно то, что Декарт в этих путешествиях, как он сам говорил, обратил особое внимание на собственный внутренний мир, на собственное Я. С: А чем же это можно объяснить?
А.: Многие биографы Декарта отмечают, что Декарт, видимо, из-за своей болезни и постоянной угрозы смертного приговора стремился “построить свою жизнь” сам. Р. Декарт: Моим правилом было всегда стремиться побеждать скорее себя, чем судьбу изменять свои желания, а не порядок мира и вообще привыкнуть к мысли, что в полной нашей власти находятся только наши мысли и что после
того, как мы сделали все возможное с окружающими нас предметами, то, что нам не удалось, следует рассматривать как нечто абсолютно невозможное. Этого одного казалось мне достаточно, чтобы не желать в будущем чего-либо сверх уже достигнутого и таким образом находить удовлетворение… В этом, я думаю, главным образом состояла тайна тех философов, которые некогда умели поставить себя вне власти судьбы и, несмотря на страдания и бедность, соперничать в блаженстве со своими богами. Постоянно рассматривая пределы, предписанные им природой, они пришли к полнейшему убеждению, что в их власти находятся только собственные мысли, и одного этого было достаточно, чтобы помешать им стремиться к чему-то другому; над мыслями же они владычествовали так неограниченно, что имели основание почитать себя богаче, могущественнее, свободнее и счастливее, чем люди, не имеющие такой философии и никогда не обладающие всем, чего они желают, несмотря на то что им благоприятствуют и природа и счастье [Там же, с. 264265].
С: Слушай, это ведь своего рода психотерапия!
А.: Несомненно. Великие философы умели быть философами не только в своих произведениях. Вот еще примеры того, как Декарт пытался “оседлать” свою судьбу, работая над собой.
Я.А. Ляткер: Однажды Декарт внезапно исчез. Друзья узнали о его местопребывании чисто случайно, несколько месяцев спустя: он укрылся в пригороде Парижа, где изучал математику, овладевал искусством фехтования и упражнялся в верховой езде [15, с. 39]. А.: Это было немного спустя после окончания Декартом коллегии Ля Флеш. Из очередного путешествия — в Италию — Декарт возвращается с решимостью создавать новую науку и одновременно с намерением никогда не занимать чиновничьих должностей и никогда не жениться. Возможной невесте — некой мадам Розэ — было заявлено, что “невозможно найти красоты, сравнимой с красотой Истины”, а в кругу друзей Декарт любил повторять, что найти “прекрасную женщину, хорошую книгу и истинного проповедника” труднее всего на свете (См. [15, с. 67]).
Я.А. Ляткер: Однажды Декарт внезапно исчез. Друзья узнали о его местопребывании чисто случайно, несколько месяцев спустя: он укрылся в пригороде Парижа, где изучал математику, овладевал искусством фехтования и упражнялся в верховой езде [15, с. 39]. А.: Это было немного спустя после окончания Декартом коллегии Ля Флеш. Из очередного путешествия — в Италию — Декарт возвращается с решимостью создавать новую науку и одновременно с намерением никогда не занимать чиновничьих должностей и никогда не жениться. Возможной невесте — некой мадам Розэ — было заявлено, что “невозможно найти красоты, сравнимой с красотой Истины”, а в кругу друзей Декарт любил повторять, что найти “прекрасную женщину, хорошую книгу и истинного проповедника” труднее всего на свете (См. [15, с. 67]).
С: А его страсть к путешествиям тоже из разряда “делания себя”?
А.: Я думаю, что да. Не случайно Декарт — мы только что слышали его слова об этом — изучал во время путеше-
128 Диалог 3. Я мыслю, следовательно, существую
ствий людей и свои реакции на их поведение. Я думаю, что это позволило ему написать его чисто психологическое произведение “Страсти души” с тонкой наблюдательностью знатока человеческой психологии. Декарт вообще многократно менял места своего пребывания — средства позволяли ему снимать дома и квартиры в различных местностях, например в той же Голландии, где философ провел большую часть своей жизни. Последнее же путешествие — в Швецию — стало для него роковым. Его пригласила в Швецию королева Христина и стала назначать ему непривычно ранние для него утренние часы бесед. Именно нарушение привычного для Декарта распорядка выбило его из колеи — он простудился и умер (См. [15, с. 23]).
Итак, давай перейдем теперь к содержательному аспекту его творчества — для нас особый интерес представляет то новое, что внес Декарт в изучение души. Это новое было весьма значительным — фактически с Декарта начинается отсчет психологии как “науки о сознании” — Декарт открывает эту реальность для психологического изучения. Проследим же путь Декарта к этому понятию, тогда мы лучше поймем его суть. Итак, сомнение в истинности оснований наук подвинули Декарта на поиск наиболее достоверных оснований познания различных предметов и, в частности, собственной души. С: И где же он нашел эти достоверные основания?
А.: Послушаем самого Декарта на этот счет. Вот отрывок из его большого произведения “Первоначала философии”. Для удобства Декарт разделил текст на небольшие разделы и озаглавил каждый из них. Р. Декарт:
Человеку, исследующему истину, необходимо хоть одинраз в жизниусомнитъся во всех вещах — насколько они возможны.
Так как мы появляемся на свет младенцами и выносим различные суждения о чувственных вещах прежде, чем полностью овладеваем своим разумом, нас отвлекает от истинного познания множество предрассудков; очевидно, мы можем избавиться от них лишь в том случае, если хоть раз в жизни постараемся усомниться во всех тех вещах, в отношении достоверности которых мы питаем хотя бы малейшее подозрение. Мы должны также считать все сомнительное ложным.
Более того, полезно считать вещи, в коих мы сомневаемся, ложными, дабы тем яснее
определить то, что наиболее достоверно и доступно познанию [17, с. 314].
А.: Декарт оговаривается далее, что он имеет в виду только поиск научной истины, а не
житейскую практику: если мы будем постоянно сомневаться в том, что мы делаем в
обыденной жизни, то напрасно усложним себе эту жизнь.
Р. Декарт:
Почемумы можем сомневаться в чувственных вещах.
Итак, теперь, когда мы настойчиво стремимся лишь к познанию истины, мы прежде усомнимся в том, существуют ли какие-либо чувственные или доступные воображению вещи: во-первых, потому, что мы замечаем, что чувства иногда заблуждаются, а благоразумие требует никогда не доверять слишком тому, что хоть однажды нас обмануло; затем потому, что нам каждодневно представляется во сне, будто мы чувствуем или воображаем бесчисленные вещи, коих никогда не существовало, а тому, кто из-за этого впадает в сомнение, не даны никакие признаки, с помощью которых он мог бы достоверно отличить состояние сна от бодрствования.
Почему мы сомневаемся даже в математических доказательствах.
Мы усомнимся и во всем остальном, что до сих пор считали максимально достоверным, — даже в математических доказательствах и в тех основоположениях, кои до сегодняшнего дня мы считали само собою разумеющимися, — прежде всего потому, что мы наблюдаем, как некоторые люди заблуждаются в подобных вещах и, наоборот, допускают в качестве достовернейших и самоочевидных вещей то, что нам представляется ложным; но особенно потому, что мы знаем о существовании Бога, всемогущего, создавшего нас: ведь нам неведомо, не пожелал ли он сотворить нас такими, чтобы мы всегда заблуждались, причем даже в тех вещах, которые кажутся нам наиболее ясными… [17, с. 315]. С: Ага, значит, в существовании Бога мы все-таки не можем сомневаться? А.: Ошибаешься, Декарт не считает истину о существовании Бога самоочевидной, ведь сколько людей в прошлом и настоящем являются атеистами…
Р. Декарт: Если же мы вообразим, что созданы не всемогущим Богом, а самими собою или кем-то другим, то, чем менее могущественным мы будем считать нашего твор-5 Е. Е. Соколова
130 Диалог 3. Я мыслю, следовательно, существую
ца, тем больше поверим в такую степень нашего несовершенства, которая постоянно ведет нас к ошибкам… Итак, отбросив все то, относительно чего мы можем каким-либо образом сомневаться, и, более того, воображая все эти вещи ложными, мы с легкостью предполагаем, что никакого Бога нет и нет ни неба, ни каких-либо тел, что сами мы не имеем ни рук, ни ног, ни какого бы то ни было тела… [Там же, с. 315-316].
С: Но это, прости меня, уже бессмыслица. Как это мы можем сомневаться в наличии нашего тела?
А.: Очень просто. Ты знаешь, что такое “фантомные боли”? С: Нет.
А.: Это боли, которые возникают после ампутации той или иной конечности: руки или ноги
нет, а человеку кажется, что она болит. Вот тебе и сомнение: если так было хоть раз, то где
гарантия, что мое тело вообще существует?
С: Так что, тогда вообще нет ничего достоверного?
А.: Есть.
Р. Декарт: Однако не может быть, чтобы в силу всего этого мы, думающие таким образом, были ничем: ведь полагать, что мыслящая вещь в то самое время, как она мыслит, не существует, будет явным противоречием. А посему положение “Я мыслю, следовательно, я существую” — первичное и достовернейшее из всех, какие могут представиться кому-либо в ходе философствования [Там же, с. 316]. С: А ведь я знал эту фразу, но сейчас забыл.
А.: Немудрено. Ты ее фактически не знал: это было не знание, а механическое запоминание не имеющей для тебя смысла фразы. А теперь ты можешь сказать, что знаешь ее: ты знаешь способ, каким Декарт пришел к этому положению, и поэтому твое знание является более прочным и осмысленным.
С: Значит, наше сомнение и мышление — самое достоверное из всех вещей на свете? А.: По Декарту, да: мышление познается нами прежде и достовернее, чем какая бы то ни было телесная вещь: “Ведь наше мышление мы уже восприняли, а по поводу всего остального продолжаем сомневаться” [Там же]. Вот критерий достоверности: мое ясное и отчетливое восприятие (в других местах — осознание, сознание) того, что происходит во мне, мое непосредственное восприятие моего мышления.
Метод универсального сомнения Р. Декарта 131
С: Именно мышления?
А.: Декарт понимает мышление очень широко, поэтому здесь имеется в виду фактически любая психическая деятельность, которая осознается. Р. Декарт:
Что такое мышление.
Под словом “мышление” я понимаю все то, что совершается в нас осознанно, поскольку мы это понимаем. Таким образом, не только понимать, хотеть, воображать, но также и чувствовать есть то же самое, что мыслить. Ибо если я скажу: “Я вижу…” или “Я хожу, следовательно, я существую” — и буду подразумевать при этом зрение или ходьбу, выполняемую телом, мое заключение не будет вполне достоверным; ведь я могу, как это часто бывает во сне, думать, будто я вижу или хожу, хотя яине открываю глаз, и не двигаюсь с места, и даже, возможно, думать так в случае, если бы у меня вовсе не было тела. Но если я буду разуметь само чувство или осознание зрения или ходьбы, то, поскольку в этом случае они будут сопряжены с мыслью, коя одна только чувствует или осознает, что она видит или ходит, заключение мое окажется вполне верным [Там же, с. 316-317]. А.: Я приведу тебе еще более старый перевод на русский язык первой фразы из этого раздела, который фактически немного иначе трактует те же слова Декарта (кстати, интересно было бы проанализировать, почему переводы так отличаются друг от друга): “Под словом “мышление” …я разумею все то, что происходит в нас таким образом, что мы воспринимаем его непосредственно сами собою…” [18, с. 429].