— Какія-же это такія требованія? — задала она вопросъ.
— А это надо выработать. И вотъ я примусь за выработку. Во-первыхъ, я буду выговаривать себѣ абсолютную свободу…
— Но вѣдь свобода тоже разная бываетъ.
— Не бойтесь, все будетъ прилично. Изъ предѣловъ я не выйду. Я не такой свободы хочу, какъ вы думаете. Вотъ тоже поставлю пунктомъ, чтобы онъ и лошадей завелъ. Ужъ продаваться, такъ продаваться! Я жить хочу.
Мать походила по комнатѣ, прибрала кой-что, вытерла полотенцемъ запотѣвшее стекло въ окнѣ и спросила дочь:
— Но въ принципѣ-то ты все-таки согласна?
— Въ принципѣ я согласна… То-есть, кажется, согласна, — отвѣчала дочь.
— Ну, и на этомъ спасибо. Только не тѣсни ты его, другъ мой, ужъ очень своими условіями.
— Совсѣмъ адвокатъ! Адвокатъ Іерихонскаго.
Дочь пожала плечами.
— Другъ мой, милочка, я къ тому говорю, что вѣдь такими капризами и требованіями можно человѣка и изъ терпѣнія вывести.
— А выйдетъ изъ терпѣнія, значитъ, не любитъ меня и всѣ увѣренія о любви его — ложь. Значитъ, и вы лжете, и онъ лжетъ, и всѣ лгутъ.
— Не сердись, не сердись. Стало быть, дня черезъ два можно будетъ ему объявить о твоемъ рѣшеніи? Вѣдь онъ чего добивается? Онъ добивается, чтобъ сдѣлать тебѣ формальное предложеніе и получитъ отъ тебя формальный отвѣтъ. Дня черезъ два?
— Зачѣмъ-же черезъ два, если у насъ на это есть шесть дней! Ну, да я скажу, когда у меня будутъ написаны для него пункты.
Мать покачала головой и отошла отъ дочери съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ.
Часу въ третьемъ дня Манефа Мартыновна застала Соняшу въ слезахъ. Соняша сидѣла около открытаго ящика съ красками, около лежавшей на столѣ тарелки съ начатымъ рисункомъ и плакала. Она не утиралась. Крупныя капли слезъ катились по ея напудренному лицу и производили полосы. Въ рукѣ она держала почтовую карточку.
— Что съ тобой, Соняша? О чемъ ты? — испуганно спросила ее мать.
— Вотъ вамъ собака-то, которая во снѣ мнѣ снилась. Другъ… письмо… Только въ этомъ вы и угадали, — отвѣчала Соняша и улыбнулась сквозь слезы.
— Письмо? Отъ кого? Кто пишетъ?
— Отъ ненавистнаго вамъ лейтенанта. Отъ Михаила Леонтьича… Онъ пишетъ. Вотъ вы говорите, что онъ забылъ. А онъ вспомнилъ. Вспомнилъ, милый! — вскричала Соняша. — Письмо изъ Нагасаки.
Манефа Мартыновна стояла передъ дочерью и руки ея тряслись.
«Все дѣло испортитъ теперь этотъ лейтенантъ», — думалось ей и она спросила:.
— Что-же онъ пишетъ?
— А вотъ можете прочесть.
И Соняша протянула ей почтовую карточку, половина которой была заполнена раскрашеннымъ видомъ города Нагасаки, а на свободной половинѣ стояло что-то написанное. Мать повертѣла карточку въ рукахъ и сказала:
— Безъ очковъ я не могу. Прочти сама.
Соняша прочитала:
— «Многоуважаемая Софья Николаевна. Шлю о себѣ вѣсточку изъ японскаго далека и привѣтствую васъ изъ Нагасаки. Въ Японію мы пришли уже около недѣли и ремонтируемся, выдержавъ сильный штормъ въ Тихомъ океанѣ. Какой прелестный городъ! Сегодня мы совершили прогулку по городу. Я въ восторгѣ. Мой сердечный привѣтъ вашей мамашѣ. Какъ ваше и ея здоровье? Если вздумаете писать — пишите въ Санъ-Франциско, упоминая наше судно. Съ глубочайшимъ почтеніемъ уважающій васъ»…
Соняша не докончила и опять заплакала.
— «Михаилъ»… — пробормотала она сквозь слезы и ужъ даже не могла произнести фамиліи отъ слезъ.
— Зачѣмъ-же плакать-то? Плакать-то съ чего? — бормотала мать. — Въ письмѣ вѣдь ничего нѣтъ такого… Самое сухое письмо. И чудакъ-же, не могъ написать основательное закрытое письмо!
«Испортитъ онъ все наше дѣло. Все дѣло съ Іерихонскимъ испортитъ», — лѣзло ей въ голову.
XVI
Соняша плакала долго, смотря на письмо Михаила Леонтьевича, которое лежало передъ ней на столѣ. Она не могла даже заниматься и сложила краски и кисти. Тарелка была убрана. Мать ходила мимо. Соняши и косилась на нее, не говоря ни слова. Дочь сама ее остановила и сказала:
— А что если я поступлю въ сестры милосердія и уѣду на Дальній Востокъ?
Манефа Мартыновна вздрогнула и у ней даже колѣнки подогнулись, до того вопросъ былъ неожиданъ.
— Выдумай еще что-нибудь, глупая! Въ сестры милосердія… — испуганно проговорила она. — Да способна-ли ты на такое дѣло! Ахъ, Боже мой! Вотъ глупая-то! Ты думаешь, что это тяпъ — ляпъ да и клѣтка. Все равно что тарелку расписать?
— Ничего я не думаю. А другія-же идутъ.
— Такъ то другія… Такія, которыя ужъ много всякихъ горестей видѣли, и наконецъ, привыкшія къ труду.
— Дался вамъ этотъ трудъ! И почему вы меня непремѣнно за бездѣльницу считаете? Я трудилась, работала, пока была подходящая работа.
— Въ сестры милосердія идутъ такія, которымъ ужъ въ жизни ничего не осталось, — продолжала мать.
— А мнѣ что осталось? Выходить замужъ за старика съ плотоядными губами? Тогда уже лучше пожертвовать себя на нужды страждущихъ. Буду ухаживать за больными и ранеными, буду…
— Постой… Тебѣ это зачѣмъ Дальній-то Востокъ понадобился? — перебила ее мать. — Съ нимъ встрѣтиться думаешь, что-ли?
— То-есть съ кѣмъ это съ нимъ? — широко открыла глаза Соняша.
— Ну, да съ лейтенантомъ, что-ли!
— Какъ это глупо! Михаилъ Леонтьичъ ужъ уѣхалъ съ Дальняго Востока, пишетъ изъ Японіи и сообщаетъ, что пойдетъ въ Санъ-Франциско, а Санъ-Франциско въ Америкѣ.
— А кто-жъ тебя знаетъ! Можетъ быть, ты думаешь, что онъ опять вернется на Дальній Востокъ. Вѣдь всѣ эти мѣста на одномъ океанѣ. На Тихомъ океанѣ. А онъ посланъ въ Тихій океанъ.
— То-есть ужасъ что говорите!
Соняша пожала плечами.
— Ну, зачѣмъ-же тебѣ понадобился Дальній Востокъ, зачѣмъ? Отчего-же ты раньше объ этомъ Дальнемъ Востокѣ не вспомнила, пока не получила отъ лейтенанта письмо? Тебя письмо изъ Японіи взволновало — вотъ ты на стѣну и полѣзла. Вотъ и Дальній Востокъ.
— На стѣну полѣзла! Какія слова!
— Душечка, Соняша, да мнѣ ужъ очень горько — оттого я такъ и говорю. Вѣдь подумай хорошенько, о чемъ ты толкуешь! Вѣдь смѣхъ въ люди сказать. Конечно-же, это все письмо надѣлало. А по моему вотъ какъ: это письмо должно тебя вконецъ расхолодить къ твоему лейтенанту. Если-бы онъ имѣлъ на тебя хоть чуточку серьезные виды, развѣ такое письмо онъ долженъ былъ тебѣ написать? Ахъ, Соняша, Соняша, брось ты эти всѣ фантазіи и примись сегодня составлять хоть тѣ условія Іерихонскому, о которыхъ ты говорила. Какія тутъ сестры милосердія, когда тебѣ прекрасная партія предстоитъ. Уймись, милушка…
И Манефа Мартыновна поцѣловала Соняшу въ голову.
За обѣдомъ Соняша, чтобы похвастаться, показала письмо студенту Хохотову. Тотъ прочиталъ его и, улыбнувшись, произнесъ:
— Холодное письмецо-то.
— То-есть что это значитъ — холодное? — вспыхнула Соняша.
— А то, что безъ всякой теплоты. Просто человѣкъ хвастается, что попалъ въ Японію. «Вотъ гдѣ, молъ, я теперь. Знай нашихъ»! Даже и картинка съ видомъ города, чтобы вы полюбовались и позавидовали ему, Михаилу Леонтьичу.
Соняша рѣзко выхватила письмо изъ руки студента.
— Вы все хорошее способны осмѣять. Какой у васъ скверный характеръ!
— Да что-же тутъ такого хорошаго? Даже я написалъ-бы вамъ что-нибудь потеплѣе, если-бы попалъ въ Японію.
— Отчего-же даже вы? Что такое вы?
— Человѣкъ, не пользующійся и не пользовавшійся такой дружбой и такимъ расположеніемъ отъ васъ, какъ Михаилъ Леонтьичъ. Письмо совсѣмъ сухое.
Соняша спрятала письмо подъ тарелку и умолкла.
— Въ сестры милосердія сбирается идти, — кивнула Манефа Мартыновна на дочь.
— Софья Николаевна? — спросилъ студентъ Хохотовъ.
— Она. Сегодня утромъ вдругъ говоритъ мнѣ: «А что, не поступить-ли мнѣ въ сестры милосердія»?
— Не выдержать… — отрицательно потрясъ головой Хохотовъ.
— Почему? Отчего-же другія-то выдерживаютъ? — задала вопросъ Соняша.
— Не того закала. Не такъ скроены. Не тѣ нервы. Вамъ и недѣли не выдержать. Послѣ первой-же перевязки серьезной раны сбѣжите.
— Боже, какъ вы меня ненавидите!
— Напротивъ. Люблю, оттого такъ и говорю. Говорю правду. Хотите примѣръ? Помните, когда я прочищалъ простой чирей у вашей мамаши на лопаткѣ и выдавливалъ гной, такъ вы и тутъ не могли около стоять, чтобы подержать компресикъ съ сулемой.
— Ну, это такъ… А привыкнуть ко всему можно.
— Привыкать-то не станете. Вѣдь это надо воспитать себя и свои нервы, а вы не сможете.
Соняша взглянула на Хохотова съ упрекомъ и сказала:
— То-есть это удивительно! Ни къ чему, ни къ чему вы меня не считаете способной.
Вмѣсто отвѣта Хохотовъ пожалъ плечами. Соняша обернулась къ матери и произнесла:
— А у васъ языкъ совсѣмъ съ дыркой. Ни о чемъ, рѣшительно ни о чемъ не можете вы умолчать!
Послѣ обѣда Манефа Мартыновна ходила въ Гостиный дворъ за покупками и, возвращаясь домой, повстрѣчалась на лѣстницѣ съ Іерихонскимъ. Онъ снялъ шляпу, поклонился и сказалъ:
— Изволите возвращаться съ покупками?
— Да… Купила кое-что себѣ и Соняшѣ на бѣлье, и вотъ займемся отъ нечего дѣлать изготовленіемъ домашнимъ способомъ, — отвѣчала Манефа Мартыновна.
— Доброе дѣло… — похвалилъ Іерихонскій. — Я самъ люблю все изготовленное домашнимъ способомъ. Хоть иногда оно не ладно скроено и не крѣпко сшито, но все-таки чувствуешь довольство, что тутъ приложено дѣло рукъ своихъ. А я иду на прогулку, — прибавилъ онъ. — Жизнь наша сидячая, канцелярская и нужно принуждать себя къ движенію, чтобы пользоваться здоровьемъ.
— Погода прекрасная. Желаю вамъ пріятной прогулки. Мое почтеніе, Антіохъ Захарычъ. Къ намъ милости просимъ.
Манефа Мартыновна хотѣла подниматься на лѣстницу, но Іерихонскій удержалъ ее.
— Позвольте на одну минуту, — сказалъ онъ. — Я хочу спросить васъ о Софьѣ Николаевнѣ. Ну, какъ она?.. Какъ ея драгоцѣнное здоровье?
— Благодарю васъ. Она здорова.
— Какіе ея разговоры съ вами? Думаете, скоро я могу приступить къ формальному предложенію?
— Да, да… Я думаю… Она уже привыкаетъ къ вамъ, — отвѣчала, немного замявшись, Манефа Мартыновна. — Конечно-же, дѣвушка сразу не можетъ рѣшиться на такой важный шагъ, вы сами понимаете. Вчера, послѣ вашего ухода, она долго объ васъ со мной говорила.
— Говорила, вы говорите? Такъ, такъ… Это хорошо. Что-же она говорила, многоуважаемая Манефа Мартыновна, смѣю я узнать: дурное или хорошее?
— Да она хвалила васъ, какъ хорошаго хозяина, скопидома, — отвѣчала старуха Заборова.
— Гмъ… Этимъ могу похвастать. Дѣйствительно, я изъ ничего создалъ кое-что. Ну, а другихъ какихъ-либо моихъ качествъ она не касалась?
— Не смѣю вамъ ничего сказать, Антіохъ Захарычъ. Она дѣвушка съ очень добрымъ сердцемъ, но немножко скрытна.
— Скрытна? Гмъ… Такъ… Но все-таки дня черезъ два я могу получить отъ васъ отвѣтъ?
— Непремѣнно, непремѣнно… Дня черезъ три, черезъ четыре, какъ уже я сказала вамъ, я вамъ скажу. Я подготовляю ее… Она почти уже склонна.
— Это меня радуетъ. Мое почтеніе, добрѣйшая сосѣдка. Мой сердечный привѣтъ вашей дочкѣ.
Іерихонскій поклонился и сталъ сходить съ лѣстницы.
XVII
Придя къ себѣ домой, Манефа Мартыновна не нашла дома дочери.
— Гдѣ-же Софья Николаевна? — спросила она кухарку Ненилу, отворившую ей дверь.
— Въ концертъ куда-то уѣхали.
— Какъ въ концертъ? Въ какой концертъ? — удивилась Манефа Мартыновна. — Отчего-же она мнѣ раньше не говорила ничего объ этомъ концертѣ?
— Не могу знать-съ, барыня, — отвѣчала Ненила. — Къ намъ приходила… эта самая, барышня или барыня, я не знаю… Какъ ее?.. Ну, вотъ еще что пѣли-то у насъ такъ пронзительно… бородавочка еще у нихъ съ волоскомъ вотъ тутъ на щечкѣ… Глазастенькая такая и голова трепаная. Какъ ихъ? Ахъ, Боже мой!..
— Кто такая глазастенькая и растрепанная!
Манефа Мартыновна была въ недоумѣніи.
— Да вотъ что все губы свои лижутъ!.. — разсказывала кухарка, почесывая затылокъ и стараясь вспомнитъ, какъ зовутъ посѣтительницу.
— Молодая или старая?
— Молоденькая, молоденькая. Вотъ еще пѣли онѣ и представляли осенью на именинахъ у барышни. Ольга Кузьминишна — вотъ кто, вотъ какъ ихъ зовутъ.
— Калатырникова?
— Калатырникова, Калатырникова — дѣйствительно. Теперь я вспомнила. Такъ и сказали онѣ: «Доложи, говоритъ, что Калатырникова пришла». Барышня-то спали.
Манефу Мартыновну даже всю передернуло, она мгновенью нахмурилась и, не снимая съ себя шляпки, остановилась какъ туча черная.
«Калатырникова… Курсистка… Бѣглая отъ мужа жена… Ну, не быть тутъ толку», — мелькнуло у ней въ головѣ.
— Не ходила, не ходила къ намъ и опять объявилась! — вырвалось у ней восклицаніе.
— Не могу знать, барыня, — проговорила Ненила. — И то вѣдь онѣ давно ужъ у насъ не были, а сегодня вдругъ приходятъ. Кофей съ барышней пили. Кофей я варила… А потомъ и увели ихъ.
«И вѣдь дернула ее нелегкая придти, эту Калатырникову! — разсуждала про себя Мныефа Мартыыовна по уходѣ кухарки. — Разобьетъ она Соняшу насчетъ Іерихонскаго, совсѣмъ разобьетъ, если Соняша ей насчетъ его проговорится А Соняша навѣрное ей скажетъ».
Манефа Мартыновна съ сердцемъ сорвала съ себя шляпку, шейный платокъ, юбку и сапоги, переодѣваясь въ блузу и туфли.
Весь вечеръ провела она въ безпокойствѣ, ожидая возвращенія дочери. Пробовала читать, но не читалось ей; раскладывала пасьянсъ, но карты не сходились, взялась за вязанье, и спицы какъ-то вяло ходили въ рукахъ. Она путала счетъ и что связала, то пришлось распустить. Наконецъ, Соняша явилась.
— Что-же это ты, не сказавшись матери, уходишь на цѣлый вечеръ! — встрѣтила ее мать упрекомъ.
— Ахъ, Боже мой! Какъ-же я могла вамъ что нибудь говорить, если васъ дома не было, — отвѣчала Соняша.
— Могла-бы и подождать, пока я вернусь.
— Подождать! А концертъ ждалъ-бы развѣ меня, я васъ спрашиваю! Я вѣдь была въ концертѣ. И наконецъ, я сказала прислугѣ, чтобы она сказала вамъ, что я въ концертъ отправилась.
— Что такое прислуга! Прислуга не для этого,
— Ахъ, Боже мой! Да когда-же, наконецъ, я получу отъ васъ полную свободу дѣйствій! — воскликнула Сопяша. — То вы меня заставляете выходить замужъ за старика, то осуждаете мое поведеніе и даже свободы быть, гдѣ мнѣ вздумается, хотите лишить. Вѣдь я въ концертѣ, въ концертѣ была, а не въ вертепѣ какомъ-нибудь. Просто встряхнулась, нравственно встряхнулась. А то живу я, какъ пришпиленная къ вашему подолу, безъ всякой эстетики. Мнѣ эстетика нужна, поймите вы это, обмѣнъ мыслей съ развитымъ человѣкомъ.
— Ну, пошла, пошла! — махнула рукой мать. — Какъ это ты любишь словами засыпать.
— Да конечно-же, эстетика и развитые люди нужны. Вѣдь я около васъ совсѣмъ одичала, мохомъ поросла, не видя развитыхъ людей.
— Ты это на кого намекаешь-то? Не на Калатырникову-ли? Такъ эта ужъ такъ развита, что за это развитіе ее за хвостъ да палкой. Путанная бабенка и ничего больше. Ей и курсы-то для того только понадобились, чтобы отъ мужа сбѣжать.
— Да она теперь вовсе и не на курсахъ, — сказала Соняша. — Она въ актрисы поступила и ужъ получила ангажементъ въ Вильну. У ней давно призваніе.
— Здравствуйте. Это съ математики-то? Она вѣдь и про математику говорила, что у ней къ ней давно призваніе. И чего это она къ намъ-то ни съ того, ни съ сего пожаловала! Цѣлую зиму не ходила — и вдругъ…
— Она всю зиму играла, по любительскимъ спектаклямъ играла, а теперь уѣзжаетъ и проститься пришла.
— Ну, хорошо, что уѣзжаетъ-то. А не люблю я эту бабенку. Какія слова, какія ухватки!
Манефа Мартыновна покачала головой. Дочь, снявъ съ себя платье, подсѣла къ ней.
— А кого вы теперь любите, кромѣ Іерихонскаго, позвольте васъ спросить? — задала она вопросъ.
— Да онъ и стоитъ любви. Этотъ человѣкъ относится къ тебѣ съ полной любовью. Я сегодня вечеромъ встрѣтилась съ нимъ на лѣстницѣ, когда домой возвращалась. Про тебя спрашивалъ. Кланялся тебѣ. Онъ ждетъ не дождется, когда ты и объявишь ему свое рѣшеніе, — разсказывала мать.
— А вотъ Калатырникова-то не совѣтуетъ мнѣ за него замужъ выходить, — сказала Соняша.
Мать вспыхнула и воскликнула:
— Ну, такъ я и знала! Такъ я и думала! И на кой шутъ было тебѣ совѣтоваться съ этой бабенкой! Что она тебѣ родственница? Близкая женщина?
— Прежде всего опытная женщина, и я не видѣла причины, зачѣмъ я буду отъ нея скрывать.
— Въ томъ-то и дѣло, что ужъ черезчуръ опытная. Ахъ, Соняша, Соняша! Вотъ ужъ у кого языкъ-то съ дыркой, такъ это у тебя. Совсѣмъ съ дыркой.
— Нарочно даже ей говорила, потому что она замужемъ за старикомъ, а мнѣ предстоитъ такое-же положеніе, если я выйду за Іерихонскаго. Да-съ… И вотъ что она мнѣ сказала: «Я выходила замужъ за человѣка старше моихъ лѣтъ дѣвчонкой, соскочивъ только съ гимназической скамьи, а вы ужъ настоящая разумная дѣвица. Сознательно выходить замужъ за богатаго старика — самопродажа».
— Ну, такъ я и знала! — сказала мать. — А бѣжать отъ мужа и вѣшаться на шею другому, какъ это называется?
— Вотъ она и говоритъ… Калатырникова говоритъ: «Тогда, говоритъ, ужъ свободная любовь куда лучше и нравственнѣе».
Манефа Мартыновна широко открыла глаза и спросила:
— То-есть какъ это? Это она тебѣ совѣтуетъ свободную любовь?
— Да кому-же? Конечно-же, мнѣ.
— Тебѣ? Тебѣ? А мы ее въ свой семейный. хорошій домъ принимаемъ? — закричала Манефа Мартыновна. — Такъ вонъ, вонъ ее, мерзавку! Чтобы нога ея нашъ порогъ не переступала! Ахъ, шлюха! Ахъ, дрянь подлая! Порядочной дѣвушкѣ изъ хорошаго дома и такія слова!.. Завтра-же скажу Ненилѣ, чтобы она не впускала ее къ намъ.