Манефа Мартыновна разгорячилась и забѣгала по комнатамъ. Соняша укладывалась въ постель и кричала ей:
— Да не придетъ она, не придетъ ужъ болѣе! Она сошлась съ актеромъ Подковкинымъ и послѣзавтра уѣзжаетъ въ Вильну. Онъ собралъ товарищество и они будутъ играть въ Западномъ краѣ.
Манефа Мартыновна въ эту ночь спала совсѣмъ плохо.
XVIII
Прошелъ еще день. Манефа Мартыновна все еще томилась въ ожиданіи, когда Соняша назначитъ явиться Іерихонскому для сдѣланія оффиціальнаго предложенія руки и сердца, хотя послѣ свиданія дочери съ Калатырниковой и крѣпко сомнѣвалась въ благополучномъ исходѣ сватовства. Но она все-таки понукала Соняшу отвѣтомъ по нѣсколько разъ въ день. Такъ было и сегодня. Только что Соняша вышла утромъ въ столовую пить свой кофе, какъ Манефа Мартыновна, поздоровавшись съ ней, сказала:
— Ты вотъ все сердишься, когда я къ тебѣ пристаю, но надо-же намъ дать Антіоху Захарычу какой-нибудь отвѣтъ. Нельзя-же, въ самомъ дѣлѣ, почтеннаго человѣка такъ водить за носъ.
— Отвѣтъ получите скоро, — спокойно отвѣчала Соняша. — Вчера уже я написала условія, при которыхъ я могу выйти за него замужъ. Надо будетъ только еще разъ проредактировать.
— Можетъ быть ты ставишь такія условія, что ему будетъ жизнь не жизнь? — спросила мать.
— Нѣтъ, я выговариваю себѣ только свободу.
— Но вѣдь свобода тоже всякая бываетъ. Можно полюбопытствовать?
— Какая вы нетерпѣливая! Въ свое время узнаете. Прежде всего я выговариваю, чтобы онъ мнѣ далъ отдѣльный видъ на жительство, когда-бы я этого ни потребовала.
— Ахъ, Соняша! Вѣдь это-же значитъ съ перваго раза облить человѣка холодной водой.
— Ну, пускай не соглашается. Плакать не будемъ. И замѣтьте, это долженъ онъ подписать: «симъ обязуюсь… и такой-то, такой-то».
— Ты можетъ быть и насчетъ меня ставишь условія? Напримѣръ, гдѣ мнѣ жить: съ вами или отдѣльно? — допытывалась мать.
— Конечно было-бы лучше, если съ нами. Вы хорошая хозяйка, а я хозяйничать по дому не люблю, но за этимъ я не погонюсь, — отвѣчала Соняша.
— Не любятъ матерей-то! Врядъ-ли онъ согласится, — покачала головой Манефа Мартыновна.
Она хотѣла выпытать у дочери еще и другіе пункты, но тутъ въ столовую вошла Ненила.
— Дарья верхняя къ вамъ пришла и письмо принесла отъ генерала, — сказала она.
— Давай письмо-то. Гдѣ оно? — спросила Манефа Мартыновна.
— Да у меня руки грязныя, такъ я не взяла письмо-то. Пусть Дарья сама подастъ.
— Вытри руки и принеси письмо.
— Хорошо-съ. Только чего-жъ вы Дарью-то боитесь! Она женщина хорошая.
Ненила сходила въ кухню, вернулась съ письмомъ и спросила:
— А Дарьѣ ждать? Велѣно отвѣтъ принести.
— Отвѣтъ пришлемъ.
Но въ это время изъ кухни высунулась голова Дарьи и заговорила:
— Милая барыня, только вы съ отвѣтомъ-то поторопитесь. Генералъ сегодня не пошли на службу, сидятъ дома и очень скучаютъ.
— Сейчасъ-же и пришлемъ отвѣтъ, — отвѣчала Манефа Мартыновна и начала разрывать конвертъ. — Видишь, — сказала она дочери, когда Дарья скрылась:- онъ ужъ скучаетъ и напоминаетъ. Навѣрное напоминаетъ.
Соняша поморщилась и замѣтила:
— Носитесь вы съ этимъ генераломъ, какъ курица съ яйцомъ.
Манефа Мартыновна пробѣжала про себя письмо и, повеселѣвъ, сообщила:
— Къ себѣ сегодня вечеромъ зоветъ на чашку чая. «Былъ-бы въ высшей степени счастливъ, если-бы вы пожаловали сегодня вечеромъ ко мнѣ на чашку чая. Не смѣю настаивать, но чувствовалъ-бы себя на седьмомъ небѣ, если-бы и дорогая Софья Николаевна удостоила меня своимъ любезнымъ посѣщеніемъ»… — прочитала она. — Надо отвѣчать.
Она взглянула вопросительно, на дочь.
— Вы ступайте и любезничайте съ нимъ, а я не пойду, — отвѣчала та.
— А отчего? Мнѣ кажется, до окончательнаго отвѣта съ твоей стороны, было-бы очень полезно, если-бы ты побывала со мной у него и посмотрѣла на его домашній бытъ и обстановку.
— Не пойду, — подчеркивала Соняша. — А вы идите.
— Я-то пойду. Я что-жъ… Даже и помимо того, чтобы у насъ доброму дѣлу съ нимъ быть, всегда пріятно имѣть такое знакомство.
— Ну, вотъ и отлично. А потомъ мнѣ все и разскажете.
— Но вѣдь онъ, Соняша, у меня будетъ спрашивать насчетъ своего-то дѣла.
— Завтра, завтра мы ему сообщимъ время, когда онъ можетъ явиться ко мнѣ съ предложеніемъ. Такъ ему и скажите, что завтра мы ему дадимъ знать, въ какой день и въ какой часъ.
Манефа Мартыновна сейчасъ-же принялась писать Іерихонскому отвѣтъ, что съ удовольствіемъ принимаетъ его приглашеніе и хотя можно было все это выразить въ трехъ строчкахъ, но надъ отвѣтомъ она сидѣла долго, разорвала три листка бумаги и въ концѣ концовъ послала Ненилу устно объявить Іерихонскому, что очень рада и придетъ вечеромъ на чаепитіе.
— Ты смотри не перепутай, — предупреждала она Ненилу. — Ты скажи такъ: Манефа Мартынова, молъ, вамъ кланяются, благодарятъ и прислали сказать, что будутъ у васъ въ семь часовъ.
— Слушало-съ, барыня. Зачѣмъ-же перепутать? Такъ и скажу, — отвѣчала Ненила.
— Да не пропади, не застрянь тамъ, а скорѣй домой.
— Зачѣмъ-же я буду застревать? Съ какой стати? Я свое дѣло знаю.
Манефѣ Мартыновнѣ очень хотѣлось быть у Іерихонскаго. Она такъ и стремилась къ нему. Тотчасъ-же послѣ обѣда она начала одѣваться. Сначала надѣла на себя сѣрое шерстяное платье и черный фаншонъ нацѣпила на темя, посмотрѣла на себя въ зеркало и стала переодѣваться въ коричневое шелковое платье. Потомъ сдернула съ головы черный фаншонъ и стала прикладывать бѣлый кружевной. Дочь смотрѣла на нее и смѣялась.
— Словно не я невѣста-то Іерихонскаго, а вы, — говорила она. — Словно не ко мнѣ онъ сватается, а къ вамъ. Не знаете даже, какъ одѣться.
— Да просто ужъ очень сѣрое-то платье, — добродушно отвѣчала мать. — Съ какой стати я буду нищаться въ сѣромъ, если у меня есть что получше одѣть!
Затѣмъ она попросила у дочери духовъ и подушила себя. Дочь продолжала улыбаться и говорила ей:
— Вы все подробнѣе осматривайте и узнавайте. Да узнайте, сколько у него капитала лежитъ.
— А право, ты пошла-бы со мной къ нему? — начала Манефа Мартыновна, видя веселое настроеніе дочери. — Сама-бы все и высмотрѣла, сообразила.
— Нѣтъ, нѣтъ. Ступайте одна.
Манефа Мартыновна одѣлась, посмотрѣла на часы, но часы показывали только половину седьмого.
— Чего-же это я спозаранка-то? — сказала она. — не хорошо раньше семи. Лучше ужъ подождать.
— Да идите, идите, — торопила дочь.
— Нѣтъ, ужъ подожду до семи. Сяду и разложу пасьянсъ.
Она сѣла, взяла карты, стала ихъ раскладывать на столѣ, но тотчасъ-же остановилась и спросила дочь:
— А что, не сходить-ли мнѣ передъ визитомъ-то въ кондитерскую и не купить-ли сладкій пирогъ для него? Съ пустыми-то руками какъ будто не ловко идти.
— Ну, вотъ… Выдумайте еще что-нибудь.
— Да вѣдь онъ, душечка, тебѣ и конфеты, и цвѣты принесъ.
— Такъ то онъ, а не вы. Онъ у насъ заискиваетъ, а вамъ что-же… Какъ это вы не умѣете держать себя! Вы дама. Какіе тутъ пироги!
— Ну, безъ пирога, такъ безъ пирога. Вѣдь не именинникъ-же онъ, въ самомъ дѣлѣ, - согласилась Манефа Мартыновна, сбила карты недоконченнаго пасьянса, поднялась изъ-за стола и проговорила:- Пойду потихоньку. Что за важность, что немножко рано!
И она, не надѣвъ на себя верхняго платья, вышла изъ своей квартиры на лѣстницу и стала взбираться въ верхній этажъ къ Іерихонскому.
XIX
Послѣ звонка Іерихонскій самъ отворилъ дверь, весь сіяющій улыбкой, и возгласилъ:
— Добро пожаловать, многоуважаемая гостья Манефа Мартыновна! Скорблю только, что вы одна счастливите меня своимъ посѣщеніемъ. О, сколь горда и непреклонна прекраснѣйшая Софья Николаевна!
— Ахъ, это вовсе не изъ гордости, Антіохъ Захарычъ, — отвѣчала Манефа Мартыновна. — Гордости тутъ никакой, а у ней, откровенно говоря, характеръ такой странный. Она удивительно какъ трудно со всѣми сходится. Сначала то-есть. А потомъ, какъ къ кому привыкнетъ и сойдется съ кѣмъ, то это золотая дѣвушка. Ну, здравствуйте, дорогой сосѣдъ.
Іерихонскій приложился въ ручкѣ и сказалъ:
— Прошу въ гостиную. Вотъ мой вдовій уголокъ. Я вѣдь овдовѣлъ не на этой квартирѣ. При женѣ я имѣлъ квартиру побольше этой, но мебели не продавалъ, оттого здѣсь нѣсколько и тѣсновато. Вотъ портретъ моей покойницы — и онъ указалъ на большую фотографію полной дамы съ кучей колецъ на рукахъ, сложенныхъ на животѣ, въ которыхъ она держала полураскрытый вѣеръ.
Гостиная была съ мягкой мебелью въ малиновой обивкѣ, безъ портьеръ, съ тюлевыми драпировками на окнахъ, съ зеркалами въ простѣнкахъ, съ ковромъ, изображающимъ оскалившаго зубы тигра около дивана, и имѣла на стѣнахъ двѣ картины библейскаго содержанія въ золотыхъ, изрядно ужъ загрязненныхъ, рамахъ. Около оконъ стояли горшки съ пальмами-латаніями и вился плющъ по трельяжамъ и протягивался по потолку. Все это было освѣщено лампой подъ ярко-краснымъ бумажнымъ абажуромъ.
— Присядьте, многоуважаемая, отдохните. Гдѣ вамъ получше-то устроиться? Не прикажете-ли на диванчикѣ? Здѣсь будетъ поудобнѣе, — суетился Іерихонскій, усаживая Манефу Мартыновну.
Та сѣла на диванъ, Іерихонскій помѣстился противъ нея, но сидѣли они не долго. Перекинувшись нѣсколькими словами о здоровьѣ Софьи Николаевны и расточивъ по поводу ея нѣсколько комплиментовъ, Іерихонскій предложилъ:
— Можетъ быть желаете осмотрѣть всю мою квартиру, чтобъ имѣть понятіе о скромномъ убѣжищѣ вдовца?
— Даже очень пріятно, Антіохъ Захарычъ, — дала отвѣтъ Манефа Мартыновна. — Вѣдь вы нашъ самый ближайшій сосѣдъ. Насъ раздѣляютъ только нашъ потолокъ и вашъ полъ.
— Полъ-аршина. Я всего въ полу-аршинѣ живу отъ васъ, — засмѣялся Іерихонскій. — Такъ вотъ пожалуйте. Расположеніе квартиры совершенно такое-же, какъ у васъ. Вотъ это моя спальня.
— И у меня съ Соняшей тутъ-же спальня.
Они стояли въ комнатѣ, разгороженной довольно уже потертой и полинявшей коричневой съ желтымъ драпировкой, съ такой-же мягкой мебелью, съ большой орѣховаго дерева божницей въ углу, сплошь увѣшанной и уставленной иконами въ серебряныхъ окладахъ, передъ которыми теплилась лампадка съ малиновымъ ободкомъ. Въ простѣнкѣ помѣщалась стеклянная горка, на полкахъ которой лежало и стояло столовое и чайное серебро, множество серебряныхъ разнокалиберныхъ солонокъ, стаканчиковъ и, между прочимъ, маленькій серебряный самоваръ и кофейникъ.
— Приданое покойницы, — отрекомендовалъ Іерихонскій, указывая на содержимое божницы и горки. — Она у меня была изъ купеческа города. И постель — приданое, — кивнулъ онъ въ распахнутыя полы драпировки, откуда виднѣлась широчайшая двухспальная кровать, покрытая бѣлымъ тканьевымъ одѣяломъ съ двумя ворохами подушекъ разныхъ величинъ, — овдовѣлъ и не смѣнялъ кровати, — продолжалъ онъ. — Такъ и продолжаю на ней спать.
— Да вѣдь что-жъ, на широкой-то просторнѣе, пріятнѣе, — вставила свое слово Манефа Мартыновна.
Затѣмъ, они перешли въ кабинетъ.
Кабинетъ былъ со старой краснаго дерева мебелью, обитой сафьяномъ. Надъ диваномъ висѣлъ вышитый коверъ съ изображеніемъ старика турка съ трубкой, среди двухъ одалисокъ. Тутъ-же висѣла гитара. Далѣе шли книжныя полки съ томами свода законовъ. У окна стоялъ краснаго-же дерева письменный столъ на шкапикахъ, съ бронзовой чернильницей, изображающей пеликана, осняющаго своими крыльями птенцовъ въ гнѣздѣ и въ то-же время щиплющаго свою грудь. На столѣ горѣла лампа, всѣ письменныя принадлежности находились въ порядкѣ, и лежали счеты съ большими костяжками. Стѣна передъ письменнымъ столомъ была сплошь завѣшана фотографіями въ рамкахъ. Фотографіи эти изображали чиновниковъ въ вицмундирахъ съ крестами на шеяхъ и со звѣздами на фракахъ.
— Мои бывшіе и непосредственные начальники и я самъ въ нѣсколькихъ видахъ, — отрекомендовалъ Іерихонскій. — Здѣсь я во всѣхъ стадіяхъ моего служебнаго развитія и до нынѣшняго чина. Все я-съ… Изволите видѣть, начальникъ и я, далѣе опять начальникъ — и опять я. На память-съ.
— Вижу, вижу. Ахъ, какъ пріятно имѣть такія воспоминанія о себѣ! — восторгалась Манефа Мартыновна. — И какъ у васъ все это въ порядкѣ, аккуратно.
— Порядокъ и аккуратность всегда были присущи мнѣ, многоуважаемая Манефа Мартыновна, и черезъ нихъ я въ люди вышелъ, — похвастался Іерихонскій. — Вотъ здѣсь я въ небольшомъ еще чинѣ съ первымъ крестикомъ Станислава въ петлицѣ.
— Аи здѣсь какъ вы солидны! — похвалила Манефа Мартыновна.
— Я всегда держался солидно и съ достоинствомъ, многоуважаемая… На этомъ портретѣ я уже въ слѣдующемъ чинѣ съ двумя крестами въ петлицѣ — Станиславомъ и Анной. Видите, я тогда баки носилъ, потому что нашъ начальникъ былъ съ баками. Обыкновенно, мы, служаки, всегда подражали нашему ближайшему начальству, — разсказывалъ Іерихонскій.
— Да такъ и слѣдуетъ, Антіохъ Захарычъ, — поддакнула Манефа Мартыновна.
Іерихонскій вдохновился.
— Вотъ и волосы на головѣ подлиннѣе, а не подъ гребенку, — продолжалъ онъ. — Нашъ начальникъ имѣлъ тогда привычку носить нѣсколько длинные волосы и былъ немного либералъ. Ну, понятно, и мы… хе-хе-хе. А вотъ тутъ я ужъ, такъ сказать, въ штабъ-офицерскихъ чинахъ. Первый портретъ — надворный совѣтникъ и со Станиславомъ на шеѣ. Второй — въ чинѣ коллежскаго совѣтника и съ анненскимъ крестомъ на шеѣ и здѣсь уже безъ бакъ. Назначенъ былъ новый начальникъ и бакъ не носилъ. А вотъ портретъ, гдѣ я ужъ статскій совѣтникъ, съ Владиміромъ въ петлицѣ и у меня, кромѣ русскихъ орденовъ, два иностранные ордена. Здѣсь на портретѣ я уже снялся во весь ростъ въ мундирѣ, въ присущихъ мнѣ по формѣ бѣлыхъ панталонахъ и съ треуголкой съ плюмажемъ. Съ чина коллежскаго совѣтника бакъ я уже такъ и не носилъ. Было у насъ начальство и съ длинными волосами, но Богъ послалъ мнѣ лысину и я ужъ не могъ отращивать волосъ.
Іерихонскій разсказывалъ и освѣщалъ каждый портретъ свѣчей, которую держалъ въ рукѣ.
— Прекрасно, прекрасно… — умилялась Манефа Мартыновна передъ портретомъ его въ мундирѣ. — Здѣсь ужъ вы прямо сановникомъ выглядите.
— Да вѣдь и на самомъ дѣлѣ сановникъ, — прищелкнулъ онъ языкомъ. — Вы знаете, какой у меня тутъ орденъ на шеѣ? Вѣдь это, многоуважаемая, Владиміръ. Да-съ…
Далѣе Іерихонскій перевелъ Манефу Мартыновну въ столовую. Въ столовой уже былъ накрытъ столъ для чаепитія, стояли закуски и цѣлая батарея бутылокъ, окруженная блюдечками съ вареньемъ, по самовара еще не было. Эта комната ничѣмъ особеннымъ не отличалась, кромѣ того, что на буфетѣ стояли четыре самовара разныхъ калибровъ.
— Тоже приданое покойной жены, — отрекомендовалъ онъ. — Желаете кухню посмотрѣть?
— Да отчего-же… Я все любуюсь, въ какомъ у васъ все порядкѣ, - отвѣчала Манефа Мартыновна. — Вѣдь вотъ вы и вдовый человѣкъ, большой чиновникъ, кажись, вамъ должно-бы ужъ быть и не до этого…
— А я люблю-съ. Я все самъ… Даже провизію иногда закупаю самъ.
— Удивительно! — шептала Манефа Мартыновна.
Была показана и кухня. Въ кухнѣ на полкахъ горѣло жаромъ много хорошо вычищенной мѣдной посуды, высились кофейная мельница, ступка и большой рыбный котелъ.
Въ кухнѣ встрѣтили ихъ кухарка Дарья и ея сожитель Семенъ, косматый, красноносый сѣдой бакенбардистъ въ черномъ сюртукѣ и нитяныхъ перчаткахъ, находящійся при Іерихонскомъ въ качествѣ лакея.
— Здравствуйте, барынька Манефа Мартыновна, — заговорила Дарья. — Наконецъ-то дождались мы васъ, матушка. А генералъ нашъ то и дѣло…
Но тутъ Іерихонскій бросилъ на нее строгій взглядъ, сдѣлавъ жестъ, и она замолчала.
— Прикажете самоваръ подавать, ваше превосходительство? — спросилъ Семенъ, когда они уходили изъ кухни.
— Подавай. Теперь можешь.
Но передъ тѣмъ чтобы вести Манефу Мартыновпу въ столовую, Іерихонскій привелъ ее еще въ комнату и сказалъ:
— А вотъ тутъ у меня прислуга.
На самомъ дѣлѣ прежде всего бросился здѣсь въ глаза большой столъ, а на немъ цѣлый рядъ деревянныхъ колодокъ съ надѣтыми на нихъ ярко начищенными сапогами Іерихонскаго и затѣмъ до десятка разныхъ птицъ въ клѣткахъ.
— Здѣсь у меня чижи, соловьи и синицы, — сказалъ Іерихонскій. — Здѣсь у меня и канарейки выводятъ своихъ птенцовъ. Два кенора висятъ въ клѣткахъ въ столовой, а тутъ семьи. Очень ужъ сорятъ въ чистыхъ комнатахъ, такъ здѣсь держу. Люблю сихъ пернатыхъ и по утрамъ всегда удѣляю имъ свой досугъ, — произнесъ онъ съ чувствомъ. — Съ ногтей юности люблю птицъ.
Покончивъ осмотръ квартиры, они уже сидѣли въ столовой около самовара.
ХХ
— Вотъ какъ живетъ скромный вдовецъ, представшій нынѣ на судъ передъ вашей милѣйшей дочкой Софьей Николаевной! — произнесъ Іерихонскій послѣ того, когда уже налилъ чаю Манефѣ Мартыновнѣ и предложилъ ей трехъ сортовъ варенья и разнаго печенья. — Предсталъ на судъ и съ нетерпѣніемъ ждетъ своей участи, — прибавилъ онъ, отхлебнулъ изъ своего стакана ложечку чая и спросилъ: — Когда-же, глубокочтимая Манефа Мартыновна, когда-же?.. Когда разрѣшатъ мнѣ выслушать мой приговоръ?
Онъ пристально посмотрѣлъ на нее сквозь золотые очки.
— Теперь ужъ скоро, Антіохъ Захарычъ, скоро, — отвѣчала она. — Я ужъ подготовила Соняшу. Мнѣ кажется, завтра вечеромъ мы пришлемъ вамъ извѣщеніе, когда и въ какой часъ вамъ пожаловать къ намъ.
— О, давай Богъ! — вздохнулъ Іерихонскій и опять задалъ вопросъ:- Могу я узнать — отвѣта на мое предложеніе можно будетъ ожидать въ благопріятномъ смыслѣ?
— Вотъ видите-ли… Кажется, Соняша предъявитъ вамъ кое-какія свои требованія, и если вы будете согласны принять ихъ, то и она…
— Понимаю-съ, понимаю-съ! И даже знаю, что колеблетъ Софью Николаевну! — воскликнулъ Іерихонскій. — Скушайте, многоуважаемая, вотъ этотъ кусочекъ, это ромная баба, — перебилъ онъ себя, подставляя Манефѣ Мартыновнѣ тарелочку съ печеньемъ, и продолжалъ:- Отлично понимаю, что ее заставляетъ задумываться. Я вѣдь изрядно пожилъ на свѣтѣ, догадываюсь и иду навстрѣчу, чтобы разсѣять недоразумѣнія. Мы живемъ на одной лѣстницѣ… Тутъ слухи, неизбѣжныя сплетни… Очевидно дѣло идетъ о повивальной бабкѣ Розаліи Сброжской? — сказалъ онъ, понизивъ голосъ.