Бичами были люди, не помнящие родства. В большинстве своем русские.
Молодым чеченцам, если они не покидали родных сел, было трудно понять, что русские — культурная, свободная, великая нация. Русские, которых они видели, были опущенными бродягами, затюканными рабами.
Казаки, жившие по соседству с чеченцами, не в счет. Казаки не считались русскими. Их быт, обычаи, жизненные стратегии и поведенческие стереотипы были практически такими же, как у горских народов. Да и сами казаки относились к русским презрительно — называли их москалями, чалдонами и еще как-то, тоже оскорбительно. Сами казаки считали себя именно казаками, не русскими.
Старые чеченцы, помнившие войну и выселение, взглядов молодежи не разделяли. Они понимали, что огромной России достаточно пошевелить неосторожно мизинцем, чтобы гордый чеченский народ просто перестал существовать.
Но молодость не прислушивается к сединам. Это так, даже на Кавказе. И в девяностые чеченцам казалось, что никто не сможет им противостоять — во всяком случае, не тихие и забитые русские «мужики». Наверное, думая о русских, они вспоминали бесправных бичей из своих сел.
Бичи естественным образом вписались в структуру национальной чеченской общины. Историки пишут, что до вхождения в состав России в Чечне было распространено рабство, имевшее патриархальный характер. То есть невольник становился членом семьи, правда, с очень ограниченными правами. Впоследствии он мог сочетаться браком с местной женщиной, и их потомство по-настоящему входило в общину. Но нельзя сказать, что об их происхождении забывали. Уже в советское время и первому секретарю райкома партии могли напомнить, что он потомок «лайев», рабов. И отказать ему в руке своей дочери или в уважении. Потомки лайев должны были знать свое место.
Сами чеченцы считают, что в их среде никогда не было ни князей, ни батраков. И это почти так. Предания, однако, сохранили истории об «элах», князьях, к которым нанимались пасти стада родоначальники некоторых чеченских фамилий. Но эти элы, скорее всего, чеченцами не были. В те времена чеченцы в который раз возвращались с гор на свои равнины — а равнины были уже заняты, земля была собственностью кабардинских или тюркских феодалов. Равнинным чеченцам приходилось становиться их вассалами. Но это длилось недолго. Предания заканчиваются обычно тем, что чеченцы убивали князя и дальше жили на этой земле уже сами, без господина. А друг у друга чеченцы не батрачили — пасти их стада нанимались «пришлые люди», из Дагестана и других краев.
Российские историки, да и чиновники Российской империи, считали, что все чеченцы принадлежат к единому сословию «узденей» — вольных горских дворян. Чиновников можно понять. В России ездить верхом и носить оружие имели право только благородные люди. А на Кавказе каждый мужчина на коне, в седле, с шашкой. Каждый уздень, дворянин. И нет над ним господина, кроме Аллаха.
Но лайи были. И потомки лайев тоже были и знали свое место.
Прикочевавшие к теплу советские бичи прочно заняли в сознании и обществе чеченцев место лайев, пришлых батраков.
В советское время чеченцы, конечно, стали работать по найму, в совхозах и на социалистических предприятиях. Как рабство это не воспринималось, тем более что властью декларировалась общенародная собственность на землю и средства производства. Но в домашнем хозяйстве если и батрачили на других, то только иноплеменники.
Очень распространенным среди активных, пассионарных чеченских мужчин стало выезжать целыми бригадами на заработки в другие области. Это называлось «шабашка». Газеты клеймили такую практику как «погоню за длинным рублем», но пропаганда никого не останавливала. За три летних месяца на сдельной работе можно было заработать денег на целый год.
Кстати, о песне Высоцкого: видимо, Владимир Семенович не знал точного значения терминов. Либо в его среде эти слова имели другой смысл. Герой его песни, судя по всему, был не бич, а именно шабашник.
Итак, мужчины уезжали на шабашку, чаще всего строить фермы для колхозов-миллионеров которые, по сдаче объекта, расплачивались наличными. Получив расчет, они возвращались. Иногда к ним прибивался кто-нибудь из аборигенов или бродячих бичей.
Видимо, так в Шали попал и Колька.
И этот рассказ о нем.
Колька появился в Шали осенью, с окончанием сезона выездной шабашки. Он поселился у бригадира, Султана. Идя из школы, мы видели его вскапывающим под зиму большой участок, огороженный проволочной сеткой. На его предплечье был вытатуирован синий якорь. Видимо, в прошлой жизни Колька был моряком. Когда Колька, оголенный по пояс, распрямлялся, воткнув лопату в землю и положив руки на черенок, мы, если он стоял близко к сетке, могли видеть на его груди еще одну татуировку: большой крест и на кресте силуэт человека, склонившего голову и поджавшего одну ногу. Что это значило, нам было не известно.
Жил Колька у Султана, в одной из пристроек к дому. Если он не работал, то выходил на улицу и сидел у султановых ворот, на скамеечке. Скамеечку эту сам Колька и сколотил. На нашей улице ни у кого не было скамеечек рядом с воротами. Считалось стыдным: кто будет сидеть и бездельничать, точить лясы, когда дома и во дворе всегда много работы. Однако сидели и бездельничали. И поскольку скамеек не было, — просто на корточках. А вот Колька сделал себе скамейку и сидел со всеми удобствами.
Посмотрев на это, вся улица скоро выставила скамейки перед своими воротами.
Старики, проходя мимо, качали неодобрительно головами. Но технического прогресса и модернизации остановить не могли.
Колька сидел и смотрел на мир своими светлыми, голубыми глазами. Он улыбался спокойно и безмятежно. Со всеми проходящими Колька здоровался, это ему нравилось.
Некоторые старики плохо понимали по-русски. Соседи объяснили Кольке, что со старшими лучше здороваться по-чеченски и при этом вставать. Он принял поучения со всей серьезностью. Теперь, при виде седобородого дедушки, Колька привставал со скамейки и говорил: «Хо вогхш ву!». Мальчишки смеялись над его коверканным произношением и требовали, чтобы он, здороваясь с ними, тоже вставал. Но Кольку было не провести: он только улыбался и качал головой. А иногда грозил пальцем: чего удумали, пострелята!
Бывало, мальчишки баловались и швыряли в Кольку камешки. Тогда он заходил во двор и возвращался, держа в руках большие садовые ножницы, секатор. Он напускал на себя грозный вид и говорил: «Вот поймаю, уши отрежу!»
Старшие мальчишки не верили, но кидаться камнями на всякий случай переставали. А маленькие начинали плакать и разбегались по своим дворам. Скоро мамаши приспособили угрозы Кольки для своих воспитательных целей. Если дети сильно шалили, они говорили им строго: «Будешь себя так вести, отведу тебя к Кольке, он тебе уши отрежет!» На малышей это действовало отрезвляюще. Они даже закрывали свои уши ладошками, хлопали глазами с длинными ресницами и вертели головами, что должно было означать: я больше не буду, только не надо отрезать мне уши! Это было смешно. Особенно в случае с крошкой Магомедом, который был ужасно лопоухим; вот чьи уши стали бы только красивее, если бы их немного укоротить! Но именно Магомед за свои уши дрожал больше прочих детей и сразу становился паинькой.
Пришла зима. В одну декабрьскую ночь искристый снежок спустился с неба и накрыл дома и улицы пелеринкой толщиной в детскую ладошку. Утром Колька стоял у ворот с деревянной лопатой и расчищал дорогу для автомобиля хозяина. Султан выдал ему старую меховую шапку, ватник и шерстяные варежки. На ногах у Кольки были серые валенки, обутые в новенькие резиновые калоши. Он был особенно радостен и даже брал снег в руки, подносил к лицу, нюхал и, не удержавшись, лизнул. Наверное, снег напоминал ему о родном доме, о детстве.
Покончив с делами, Колька нагреб из снега большую кучу. Вечером он облил ее двумя ведрами воды. К утру на улице была настоящая горка для катания! Колька сам показал, как нужно делать: он скатился с горки на заднице и плюхнулся лицом в снег. Весело! А было как раз воскресенье, в школу идти было не нужно, и мы целый день катались с горки, кто на санках, кто просто так — на собственных попах. Насилу взрослые загнали нас домой.
К следующим выходным потеплело. Горка подтаяла, осела. Колька ходил вокруг нее, пытался подправить лопатой и грустил. Конечно, в наших краях не бывает такого снега, таких румяных морозцев, такой волшебной белой зимы, какая, наверное, случалась каждый год на родине Кольки. Даже нам, мальчишкам, стало жалко и горку, и Кольку. И себя за то, что у нас не бывает настоящей зимы.
За зимой пришла весна. Заполыхали белым огнем акации, вишни и яблони зацвели. Зеленая травка быстро выбралась из-под дерна, украсилась желтыми одуванчиками и лютиками. Колька работал на огороде и в саду у Султана: сажал помидоры и огурцы, окапывал деревья, разбрасывал по участку навоз. А когда настало лето и было уже по-настоящему тепло, Колька от Султана ушел.
«Не обижал я его, кормил-поил за своим столом, вместе с семьей — оправдывался перед соседями Султан, — а работал он не больше, чем мои сыновья. Хочу, говорит, свободно жить, как птица и всякая тварь Божия».
Султан давал ему немного денег, собрал вещей и еды. Но Колька денег не взял, вещей только узелок и еды на день. Бог питает каждую душу — так сказал. Если делать запасы, значит, на Бога не уповать, на себя только. А что человек и что ему ведомо в дне завтрашнем?
Далеко уходить Колька не стал. Близ села, прямо за нашей улицей, через совхозное поле перейти только, да мимо электростанции, был лес. Лесок маленький, из тутовых деревьев. Там и стал жить Колька. Сделал себе шалаш из веток, покрыл старой пленкой от парников. Летнее время у нас теплое, можно спать на земле. Бывают дожди, но под пленкой в шалаше сухо.
Занятие для пропитания Кольке само нашлось: листом тутового дерева, и только им, питается червь-шелкопряд. В селе было шелковое хозяйство. Колька лист собирал и сдавал за деньги. На деньги покупал еды и еще что понадобится. Но лес не насиловал — только тогда начинал заготовку, когда еда кончалась. А так — сидел у шалаша или бродил по лесу, по лугам, вдоль полей, засеянных пшеницей. Мы бегали в лес погулять, поиграть. И Кольку встречали. Он здоровался и мимо шел. Бывало, сам с собой разговаривал.
Колька был особенный бич. Прежде всего, он не пил. Даже не курил, «Беломор» и «Приму», как остальные. В одежде держал себя аккуратно. Мылся. Когда стал жить в лесу, то в канаве или речке, но омовение делал. Я никогда не видел в его руке книжки. Но прочел он, наверное, много. Это было заметно по разговору. Он много знал. И сама его речь была необычная, книжная.
Когда Колька, примерно раза два в неделю, появлялся в селе и отоваривался в продуктовом магазине на нашей улице, взрослые лезли к нему с расспросами и советами. Часто и мы вертелись под ногами, слушали. Слушать Кольку было интересно и удивительно.
— Почему ты не устроишься на работу, Колька? — спрашивал какой-нибудь сосед, серьезный отец семейства. — Вот, совхозу сторож нужен. Сможешь в будке жить. Тебя возьмут, ты же непьющий!
Колька улыбался, махал рукой:
— Птицы небесные не сеют, не жнут, а Господь кормит их. Лилия полевая тоже нигде не работает, а одета в шелка и пурпур, как Соломон не одевался во всей красе и славе своей!
Слова Кольки поражали, и долго потом я думал над ними, глядя, как бесстыдные тунеядцы-голуби атакуют стаями барханы зерна на току. И про Соломона. Кто такой был этот Соломон? Может, Колька говорил про Салмана? Салман был завскладом и одевался красиво: по праздникам в костюм с галстуком или даже в джинсы, а зимой на нем была дубленка.
А, бывало, и так отвечал Колька:
— Упаси Боже! Начнут бумаги писать. Нумер присвоят, да в книгу свою занесут. Тут оно и все, пропала душа грешная!
— Что же плохого если и впишут тебя в ведомость?
— То и плохого, что есть одна настоящая книга, она у Господа на небесах, скрижали! В ней каждый человечек записан, вся судьба его, от рождения до смерти. По этой книге и нужно жить. А дьявол, антихрист, от Бога на землю ушедши, все хочет свою скрижаль составить, против Боговой. И вписывает в нее каждого заблудшего человека. Посчитает тебя, именем твоим завладеет и через имя — душой. И уведет за собой в геену огненную. Вот тебе и ведомость!
Почтенные сельские матроны, наплодившие по пяти детей, не понимали, как мужчина может быть счастлив без семьи, и полагали такой казус нарушением космического порядка. Они тоже пытались принять участие в судьбе Кольки:
— Как же ты живешь без жены, без детишек? Ни кола ни двора у тебя. Слушай, Колька, у нас за водокачкой жьеро живет, вдова. Она, конечно, не красавица, но характером спокойная. У нее и дом есть, и участок. Давай, мы тебя на ней женим!
Колька смущался перед женщинами, но говорил откровенно:
— Жена — это сосуд дьявольский, великий соблазн. О том святые старцы много писали!
— Так то старцы! А ты молодой еще, работящий. Непьющий. Тебе жену нужно, с женой веселее!
— Я и так хорошо живу, милостью Господней… на небо смотрю, о вечной жизни думаю… мне не скушно.
Скоро пошла слава о Кольке, что он ненормальный или святой. К первому больше склонялись мужчины. Мужчины, озабоченные тем, как прокормить семью, всегда очень далеки от духовности. Да и завидуют втайне, потому что каждый мужчина хотел бы так жить: свободным.
Женщины любят своих мужей, которые приносят деньги в семью, помогают воспитывать детей и вообще, обеспечивают женщине социальный статус-кво. Но каждая женщина сердцем тянется к святости. В глубине души она понимает, что только просветленный мужчина смог бы привести ее в царство Бога.
Хозяйки перестали лезть к Кольке с советами о женитьбе; зато, напекши пресных лепешек с соленым творогом, чепелкаш, звали кого-нибудь из детей, давали лепешек, завернутых в тряпицу, чтобы не остыли, и молока в стеклянной банке с пластмассовой крышкой.
— Ну-ка, сбегай, отнеси Кольке.
Пацаненок находил Кольку у шалаша и вручал ему еду, произнося по обычаю:
— Сахин!
Колька подаяние с достоинством принимал и отвечал, как положено:
— Дэр ез хыл!
Слух о Кольке дошел и до сельского муллы, который один знал арабский язык и мог читать священный Коран. Поговаривали, однако, что и он арабского не знает, а поет только по заковыристым буквам, не вникая в смысл. Но такое если и говорили, то не при нем, а так, конечно, уважали.
Мулла решил обратить отшельника, раз уж он все равно отрекся от материальной жизни, в истинную веру пророка Мухаммеда, слава и победа Ему. Он сходил к скиту Кольки и долго с ним беседовал по теологическим вопросам. Вернулся мулла ни с чем, но довольный: Колька сказал, что Аллах велик и каждый славит Его по-своему. А прыгать из веры в веру — значит, уподобляться козлищу или неразумной корове, которой все мнится, что трава на другой стороне дороги зеленее. Если человек не может достичь благости в своей вере, то в том не писания и пророки виноваты, а грязное сердце и порочный ум.
Не могло обойтись и без еще одного визита. Когда бичи жили при хозяевах, то милиция их не трогала — каждый селянин был милиционеру друг или родственник. Да и мог легко сказать, что это его гость из России, помогает немного и отдыхает в приятном кавказском климате. Но когда Колька стал совсем бродягой, его должны были привлечь к ответственности за нарушение паспортного режима и тунеядство. О тунеядстве в советском уголовном кодексе была целая специальная статья. И осудить по ней могли любого, кто не имел официальной советской работы.
Поэтому милиционер Кольку нашел и задал ему свои неприятные вопросы.
Но Колька к посещению работником правоохранительной системы оказался подготовленным. У него был при себе паспорт, в полном порядке, правда, с пропиской в Омской области. На обвинение об отсутствии работы Колька предъявил еще один документ — справку об инвалидности. Непонятно, по какой болезни — Колька выглядел вполне здоровым, — но бумага у него была. Отшельник еще упомянул, что кавказский климат присоветовали ему советские врачи, потому он и не живет в своей Сибири.
Милиционер не унимался: все равно, бродяжничать не положено! А если человек болен, то советская система здравоохранения может выписать ему направление в санаторий, законно и официально.
И тут Колька совсем огорошил милиционера:
— А я цыган. И мне, как малой народности, для сохранения своей самобытной культуры, о чем говорилось и на партийном съезде, позарез нужно кочевничать. Мы же, слава Богу, не в капиталистической Америке живем, где бесправных индейцев загоняют в резервации, а негров, так тех вообще вешают!
— Какой же ты цыган… — возражал милиционер, уже не так уверенно, — цыгане вроде бы черненькие, кучерявые…
— Много вы понимаете в цыганах!
И Колька достал из кармана настоящую серебряную серьгу, да не только достал, а и приладил ее в ухо — в ухе оказалась просверлена дырка!
— Так похож?
Милиционер выругался, закрыл свою папку и ушел.
А дома жена устроила ему промывание мозгов за то, что он, вместо того чтобы ловить хулиганов, пристает к Божьему человеку, который живет — никому не мешает.
Чеченские жены только на людях молчаливые и демонстративно покорные своим мужьям. Мало кто знает, что творится в доме, когда двери закрыты…
Так минуло два года. А, может, и три. Я переходил из класса в класс. Соседские малыши подрастали. Совхоз каждый год собирал рекордные урожаи пшеницы, ржи, овса. Селяне молотили кукурузу, ухаживали за скотом, строили новые дома для обженившихся детей и коровники для скотского приплода.
Колька на холодное время нанимался к одному ли, другому крепкому собственнику помогать по хозяйству и стройке. Чтобы жить в тепле. А с приходом лета вновь уходил в леса и луга, отшельничать. Кроме тутовой зелени он собирал ягоду тутового дерева, дикие абрикосы и яблоки. Сдавал в заготконтору и тем себя обеспечивал. А нужно ему было немного. Еда, питье, да совсем чуть-чуть из одежды, чтобы не ходить голым или оборванцем, не смущать общества. Все привыкли к Кольке и духовному подвигу его не мешали.