Паша протянул руку, чтобы прикоснуться к руке пленницы, но та отдернула ее, словно от огня.
Асад вздохнул:
– Поистине неисповедимы пути Аллаха, коль он позволил столь дивному плоду созреть на гнилом древе неверия!
– Вероятно, для того, чтобы какой-нибудь правоверный из дома пророка мог сорвать его, – откликнулся Тсамани, хитро взглянув на пашу. Этот тонкий лицемер в совершенстве постиг искусство игры на настроениях своего господина. – Поистине, для Единого нет невозможного!
– Но не записано ли в Книге книг, что дочери неверных заказаны сынам истинной веры? – И паша снова вздохнул.
Тсамани и на этот раз не растерялся: он прекрасно знал, какого ответа ждут от него:
– Аллах велик, и случившееся однажды вполне может случиться вновь, мой господин.
Паша одарил визиря благосклонным взглядом:
– Ты имеешь в виду Фензиле? Но тогда я по милости Аллаха стал орудием ее прозрения.
– Вполне может статься, что тебе предначертано вновь свершить подобное, – прошептал коварный Тсамани, движимый более серьезными соображениями, нежели просто желанием угодить владыке.
Между ним и Фензиле существовала давняя вражда: оба они ревновали Асада друг к другу. Влияние визиря на пашу значительно возросло бы, если бы Фензиле удалось устранить. Тсамани мечтал об этом, но опасался, что его мечта никогда не сбудется. Асад старел, и пламень, некогда ярко пылавший в нем, казалось, уже угас, оставив его нечувствительным к женским чарам. И вдруг здесь чудом оказалась женщина столь поразительной красоты, столь непохожая на всех, кто когда-либо услаждал взор паши, что чувства старика, словно по мановению волшебного жезла, вновь разгорелись молодым огнем.
– Она бела, как снега Атласа, сладостна, как финики Тафилалта, – нежно шептал Асад, пожирая пленницу горящими глазами.
Вдруг он посмотрел по сторонам и, распаляясь гневом, набросился на Тсамани.
– Тысячи глаз узрели ее лицо без покрывала! – воскликнул он.
– Такое тоже случалось прежде, – ответил визирь.
Тсамани хотел продолжить, но неожиданно совсем рядом с ними раздался голос, обычно мягкий и музыкальный, а сейчас непривычно хриплый и резкий:
– Что это за женщина?
Паша и визирь вздрогнули и обернулись. Перед ними стояла Фензиле. Лицо ее, как и подобает благочестивой мусульманке, скрывала густая чадра. Рядом с ней они увидели Марзака, а несколько поодаль – евнухов с носилками, в которых Фензиле втайне от Асада прибыла на базар. Около носилок стоял старший евнух Аюб аль-Самин.
Асад смерил Фензиле сердитым взглядом: он все еще гневался на нее и Марзака. Но не только этим объяснялось его неудовольствие. Наедине с Фензиле он кое-как терпел в ней недостаток должного уважения к своей особе, хоть и понимал недопустимость такого поведения. Но его гордость и достоинство не могли позволить ей вмешиваться в разговор и, забыв о приличиях, при всех задавать высокомерные вопросы. Прежде она никогда не осмеливалась на подобные выходки, да и теперь не осмелилась бы, если бы внезапное волнение не заставило ее забыть об осторожности. Она заметила выражение лица, с каким Асад смотрел на прекрасную невольницу, и в ней проснулась не только ревность, но и самый настоящий страх. Ее власть над Асадом таяла. Чтобы она окончательно исчезла, паше, который за последние годы едва ли удостоил взглядом хоть одну женщину, достаточно пожелать ввести в свой гарем новую жену.
Вот почему с дерзким бесстрашием, с отчаянной решимостью Фензиле предстала пред пашой. И пусть чадра скрывала лицо этой удивительной женщины – в каждом изгибе ее фигуры сквозило высокомерие, в каждом жесте звучал вызов. На грозный вид Асада она не обратила никакого внимания.
– Если это та самая невольница, которую Сакр-аль-Бар вывез из Англии, то слухи обманули меня, – заявила она. – Клянусь, чтобы привезти в Берберию эту желтолицую долговязую дочь погибели, вряд ли стоило совершать дальнее путешествие и подвергать опасности жизнь многих достойных мусульман.
Гнев Асада уступил место удивлению: паша не отличался прозорливостью.
– Желтолицую? Долговязую? – повторил он и, наконец поняв уловку Фензиле, ехидно усмехнулся. – Я уже замечал, что ты становишься туга на ухо, а теперь вижу, что и зрение изменяет тебе. Ты и впрямь стареешь.
И он так сердито посмотрел на Фензиле, что та съежилась. Паша вплотную подошел к Фензиле:
– Ты слишком долго царила в моем гареме, давая волю своим нечестивым франкским замашкам. – Он говорил тихо, и только стоявшие совсем близко услышали его гневные слова. – Пожалуй, пора исправить это.
Он круто отвернулся и жестом велел Али отвести пленницу обратно в сарай. Затем, опершись на руку Тсамани, паша сделал несколько шагов к выходу, но остановился и снова обернулся к Фензиле.
– Марш в носилки! – приказал он, прилюдно нанося ей жестокую обиду. – И чтобы тебя больше не видели шатающейся по городу.
Не проронив ни слова, Фензиле мгновенно повиновалась. Паша и Тсамани задержались у входа, пока небольшой кортеж не миновал ворота. Марзак и Али шли по обеим сторонам носилок, не осмеливаясь поднять глаза на разгневанного пашу. Асад, криво усмехаясь, смотрел им вслед.
– Красота ее увядает, а самоуверенность растет, – проворчал он. – Она стареет, Тсамани, спадает с лица и тела и становится все сварливее. Она недостойна оставаться рядом с входящим в дом пророка. Возможно, Аллах будет доволен, если мы заменим ее кем-нибудь более достойным.
Затем, обратив взор в сторону сарая, завесы которого вновь были задернуты, и недвусмысленно намекая на франкскую пленницу, заговорил совсем другим тоном:
– Ты заметил, о Тсамани, как грациозны ее движения? Они плавны и благородны, как у молодой газели. Воистину, не для того создал Всемудрый подобную красоту, чтобы ввергнуть ее в преисподнюю.
– Быть может, она послана в утешение какому-нибудь правоверному? – предположил хитрый визирь. – Для Аллаха нет невозможного!
– А почему бы и нет? – сказал Асад. – Разве не написано: как никто не обретет того, что ему не предназначено, так никто не избежит уготованного судьбой. Останься здесь, Тсамани. Дождись торгов и купи ее. Эту девушку наставят в истинной вере, и она будет спасена от адского пламени.
Итак, паша произнес слова, которые Тсамани давно и страстно желал услышать.
Визирь облизнул губы.
– А цена, господин мой? – вкрадчиво осведомился он.
– Цена? – переспросил Асад. – Разве я не повелел тебе купить ее? Приведи ко мне эту девушку хоть за тысячу филипиков.
– Тысячу филипиков, – повторил пораженный Тсамани. – Аллах велик!
Но паша уже отошел от визиря и вступил под арку ворот, где толпа, едва завидев его, вновь простерлась ниц.
Приказ паши привел Тсамани в восторг. Но дадал[73] не отдаст невольника, не получив за него наличными, а у визиря не было при себе нужной суммы. Поэтому он вслед за хозяином отправился в Касбу. До начала торгов оставался целый час, времени было вполне достаточно.
Тсамани был человек довольно злорадный, и давняя ненависть к Фензиле, которую ему приходилось таить про себя и прятать за лицемерными улыбками и угодливыми поклонами, распространялась и на ее слуг. В целом свете не было никого, к кому бы визирь паши питал большее презрение, чем к холеному, лоснящемуся от жира евнуху Аюбу аль-Самину, обладателю величественной утиной походки и пухлого надменного рта. К тому же в великой Книге судеб было записано, чтобы в воротах Касбы он наткнулся именно на Аюба, по приказанию своей госпожи шпионившего за ним. С горящими глазками, скрестив руки под животом, толстяк подкатился к визирю паши.
– Да продлит Аллах твои дни, – церемонно произнес Аюб. – Ты принес новости?
– Новости? Как ты догадался? По правде говоря, мои новости не очень обрадуют твою госпожу.
– Милостивый Аллах! Что случилось? Это касается франкской невольницы?
Тсамани улыбнулся, чем немало разозлил Аюба, который почувствовал, что земля разверзается у него под ногами. Евнух понимал, что, если его госпожа утратит влияние на пашу, вместе с ней падет и он сам, обратившись в прах под туфлей Тсамани.
– Клянусь Кораном, ты дрожишь, Аюб, – издевался визирь. – Твой дряблый жир так и колышется. И недаром – дни твои сочтены, о отец пустоты.
– Издеваешься, собака? – Голос Аюба срывался от злости.
– Ты назвал меня собакой? Ты? – Тсамани презрительно плюнул на тень евнуха. – Отправляйся к своей госпоже и скажи ей, что мой господин приказал мне купить франкскую девушку. Скажи ей, что мой господин возьмет ее в жены, как когда-то взял саму Фензиле, что он выведет ее к свету истинной веры и вырвет у шайтана эту дивную жемчужину. Да не забудь добавить, что мне приказано купить ее за любые деньги, пусть даже за тысячу филипиков. Передай все это Фензиле, о отец ветра, да раздует Аллах твое брюхо!
И визирь подчеркнуто бодро и легко зашагал дальше.
И визирь подчеркнуто бодро и легко зашагал дальше.
– Да сгинут сыновья твои! Да станут дочери твои блудницами! – кричал ему вдогонку евнух, обезумев от ужасной новости и от сопровождавших ее оскорблений.
Тсамани только рассмеялся.
– Да будут все сыновья твои султанами, Аюб, – бросил он через плечо.
Дрожа от гнева, Аюб отправился к своей госпоже.
Фензиле слушала евнуха, побелев от ярости. Когда тот умолк, она обрушила на головы паши и девчонки-невольницы целый поток брани, призывая Аллаха переломать им кости, вычернить лица и сгноить их плоть. Все это она проделала с неистовой страстью всех рожденных и воспитанных в вере пророка. После того как приступ ярости прошел, она некоторое время сидела задумавшись. Наконец вскочила и приказала Аюбу проверить, не подслушивает ли кто-нибудь под дверями.
– Нам надо действовать, Аюб, и действовать быстро. Иначе я погибла, а вместе со мной погиб и Марзак – один он не сумеет противостоять отцу. Сакр-аль-Бар втопчет нас в землю. – Она замолкла, словно ее внезапно осенило. – Клянусь Аллахом, возможно, для того он и привез сюда эту белолицую девушку. Мы должны расстроить его планы и помешать Асаду купить ее. Иначе, Аюб, для тебя тоже все кончено.
– Помешать? – проговорил евнух, поражаясь невиданной энергии и силе духа своей госпожи.
– Прежде всего надо сделать так, чтобы франкская девчонка не досталась паше.
– Придумано хорошо, но как это сделать?
– Как? Неужели тебе ничего не приходит на ум? Да есть ли вообще хоть капля разума в твоей жирной башке? Ты заплатишь за невольницу больше, чем Тсамани, и купишь ее для меня. Хотя нет. Лучше это сделает кто-нибудь другой. Затем мы устроим так, что, прежде чем Асад нападет на ее след, она незаметно исчезнет.
Лицо евнуха побелело, жирные щеки и подбородок дрожали.
– А ты подумала о последствиях, о Фензиле? Что будет с нами, если Асад узнает об этом?
– Он ничего не узнает, – ответила Фензиле. – А если и узнает, то девушка уже сгинет, и ему придется покориться записанному в Книге судеб.
– Госпожа! – воскликнул евнух, стиснув короткие толстые пальцы. – Я не смею браться за это!
– За что? Если я приказываю тебе купить невольницу, даю деньги, то какое тебе дело до остального, собака? Пойми, я даю тебе тысячу пятьсот филипиков, все, что у меня есть, – ты заплатишь за нее, а остальное возьмешь себе.
Немного подумав, Аюб понял, что она права. Никто не мог бы поставить ему в вину то, что он исполняет приказание своей госпожи. Вдобавок дело сулило немалую выгоду, не говоря уж об удовольствии провести Тсамани и отправить его с пустыми руками к разгневанному неудачей паше.
Аюб развел руками и склонился перед Фензиле в знак молчаливого согласия.
Глава 10 Невольничий рынок
Звуки труб и глухие удары гонга возвестили о том, что на Сак-аль-Абиде наступило время торгов. Торговцы свернули лотки. Еврей, сидевший у водоема, закрыл свой ящик и исчез. Ступени у водоема заняли самые состоятельные завсегдатаи базара. Окружив водоем, они обратились лицом к воротам. Остальные выстроились вдоль южной и западной стен базара.
Негры-водоносы в белых тюрбанах вениками из пальмовых листьев обрызгали землю водой, чтобы прибить пыль. Трубы на мгновение стихли, затем взвились последней призывной трелью и замолкли. Толпа у ворот расступилась, и сквозь нее медленно и величаво прошествовали три высоких дадала в безукоризненных тюрбанах, с головы до пят одетые в белое. У западного конца длинной стены они остановились, и главный дадал шагнул вперед.
С их приходом шум голосов стал замирать, перейдя сперва в шипящий шепот, потом в легкое, словно пчелиное, жужжание, и наконец наступила полная тишина. В облике дадалов, в их торжественно-важных манерах было что-то жреческое, и, когда базар погрузился в молчание, все происходящее стало походить на некое священнодействие.
С минуту главный дадал стоял как бы в забытьи, опустив глаза долу, затем простер руки и начал монотонно, нараспев читать молитву:
– «Во имя Аллаха милостивого и милосердного, сотворившего человека из сгустка крови! Все сущее на Небесах и на Земле славит Аллаха великого и премудрого! Царствие его на Небесах и на Земле! Он создает и убивает, и власть его надо всем сущим. Он – начало и конец, видимый и невидимый, всеведущий и всемудрый!»
– Аминь! – отозвалась толпа.
– Хвала ему, пославшему нам Мухаммеда, своего пророка, дать миру истинную веру. Проклятие шайтану, камнями побитому, восставшему против Аллаха и детей его!
– Аминь!
– Да пребудет благословение Аллаха и господина нашего Мухаммеда над этим базаром со всеми продающимися и покупающими! Да умножит Аллах их богатства и пошлет им долгие дни, дабы могли они возносить ему хвалу!
– Аминь! – ответила толпа, приходя в движение.
Тесные ряды людей заволновались. Каждый стремился поскорее размять затекшие от напряженной молитвенной позы члены и невольно задевал соседей.
Дадал хлопнул в ладоши: завесы раздвинулись и открыли перегороженный на три части сарай, забитый невольниками. Их было человек триста.
В переднем ряду средней части – той, где находились Розамунда и Лайонел, – стояли два рослых молодых нубийца. Стройные и мускулистые, они с полным безразличием взирали на происходящее, безропотно принимая свою судьбу. Они сразу привлекли внимание дадала. Обычно покупатель первый указывал на невольника, которого собирался приобрести, но сейчас, желая положить достойное начало торгам, дадал сам указал на могучую пару корсарам, стоявшим на страже. По его знаку нубийцев подвели ближе.
– Прекрасная пара, – объявил дадал. – Сильные мускулы, длинные ноги, крепкие руки. Все видят, что постыдно было бы разлучать их. Пусть тот, кому нужна такая пара для тяжелой работы, назовет свою цену.
И он медленно двинулся вокруг водоема. Невольники, подгоняемые корсарами, следовали за ним, чтобы каждый мог как следует рассмотреть их.
В переднем ряду толпы, собравшейся у ворот, стоял Али, которого Османи прислал купить два десятка крепких парней для галеаса Сакр-аль-Бара. На борту галеаса не держали неженок – обмороки только прибавляют хлопот боцману. Поэтому Али, получивший строгий наказ отобрать самый крепкий товар, за единственным исключением, без промедления приступил к делу.
– Такие парни мне нужны на весла к Сакр-аль-Бару, – напустив на себя важный вид, громко объявил он.
Весь базар обернулся к офицеру Оливера-рейса, одному из тех корсаров, что были гордостью ислама и грозой неверных, и он буквально купался в восхищенных взорах толпы, обращенных на него.
– Они прямо созданы для доблестного труда на веслах, о Али-рейс, – ответил дадал со всей возможной торжественностью. – Что ты за них дашь?
– Две сотни филипиков за пару.
Дадал торжественно двинулся дальше. Невольники последовали за ним.
– Мне предлагают двести филипиков за пару самых сильных невольников, какие милостью Аллаха когда-либо попадали на этот базар. Кто прибавит еще пятьдесят филипиков?
Когда дадал поравнялся с дородным мавром в голубой развевающейся селаме, тот поднялся со своего места на ступенях водоема. Невольники почуяли покупателя и, предпочитая любую работу участи галерных рабов, принялись целовать руки мавра и ластиться к нему, как собаки.
Спокойно, с чувством собственного достоинства мавр ощупал их мускулы, затем раздвинул им губы и осмотрел зубы и рот.
– Двести двадцать филипиков за пару, – сказал он, и дадал со своим товаром пошел дальше, громко выкрикивая новую цену.
Так дадал обошел водоем и остановился перед Али:
– Теперь их цена двести двадцать филипиков, о Али. Клянусь Кораном, такие невольники стоят по меньшей мере триста! Что ты скажешь на триста филипиков?
– Двести тридцать, – прозвучал короткий ответ.
И снова дадал направился к мавру:
– Мне предлагают двести тридцать, о Хамет. Не прибавишь ли ты еще двадцать?
– Только не я, клянусь Аллахом, – ответил Хамет и сел. – Пускай он их и забирает.
– Еще десять филипиков, – уговаривал дадал.
– Ни аспера.
– В таком случае они твои, о Али, за двести тридцать филипиков. Благодари Аллаха за выгодную сделку.
Нубийцев передали людям Али, и помощники дадала подошли к корсару получить плату.
– Подождите, подождите, – остановил их Али. – Разве имя Сакр-аль-Бара не достаточное ручательство?
– Деньги должны быть уплачены, прежде чем купленный невольник покинет базар, о доблестный Али. Таков закон, и его нельзя нарушать.
– И он не будет нарушен, – нетерпеливо ответил Али. – Я заплачу до того, как их уведут. Но мне нужно еще несколько невольников. Прежде всего – вон тот молодец. У меня есть приказ купить его для моего капитана. – И он указал на стоявшего рядом с Розамундой Лайонела – воплощение удрученности и тщедушия.
В глазах дадала сверкнуло презрительное удивление, но он поспешил скрыть его.